Я нанял экипаж, который отвез меня в Спиталфилдс, к таверне «Корона и челнок», где можно было найти человека, с которым мне требовалось срочно поговорить. В столь ранний час заняться мне было нечем, поэтому я заказал эль и сел с кружкой обдумывать ожидающие впереди неприятности. Я кипел от возмущения, и мысль о том, как меня использовали, вызывала неудержимый гнев, который не оставлял меня, даже когда я пытался думать о чем-нибудь другом. Однако признаюсь, я был заинтригован. Мистер Кобб поставил передо мной задачу, причем чрезвычайно сложную, и теперь мне было необходимо найти решение. Хотя я сказал тогда мистеру Уэстерли, что задание невыполнимо, теперь я понимал, что переоценивал трудности. Нет, оно не было невыполнимым, оно было лишь немыслимым. Однако при хорошем планировании я вполне мог справиться с тем, что от меня требовалось, и, возможно, даже легко.
Так я размышлял на протяжении двух, а возможно, трех часов, выпив пять, а может, шесть кружек эля. Признаюсь, я был не в самой своей лучшей форме, когда дверь таверны резко распахнулась и вошла группа из шести крепких молодых людей. Все они держались вокруг своего вожака. Присмотревшись к нему, я понял, что это Диваут Хейл собственной персоной — он-то мне как раз и был нужен. Он не скрывал, что расстроен, — голова повисла, плечи опущены. Его товарищи, одетые в одежду из грубого некрашеного полотна, окружили его и утешали как могли.
— В другой раз ты его достанешь, — сказал один.
— Он чуть тебя не увидел. Он поворачивал в твою сторону, но эта грязная шлюха с ребенком загородила дорогу, — сказал другой.
— Просто не повезло. Но ты его еще достанешь, — утешал третий.
Из толпы утешителей появился мрачный вожак, крепкий мужчина лет сорока с неухоженной огненно-рыжей шевелюрой и очень светлой кожей. Лицо украшали неопрятная борода и пятна, характерные для подобного цвета кожи, а также имеющие более зловещую природу. Но у него были яркие зеленые глаза, и, хотя на лице имелось множество веснушек и пятен, а также сотня шрамов, полученных в боях, он казался крепким человеком, которого так же трудно победить в горе, как Ахиллеса в задумчивости.
— Вы хорошие друзья, ребята, — сказал он своим товарищам. — Хорошие друзья и товарищи — это главное. С вашей помощью у меня в конце концов получится.
Он двинулся вперед, опираясь о стол, чтобы не упасть. С тех пор как я видел его в последний раз, он сильно сдал. Его немощность напомнила мне о дяде, и меня захлестнула новая волна грусти, ибо все, кого я знал, и всё, что я знал, приходило в упадок.
Он был широк в плечах и в груди, но похудел из-за болезни. Опухоль на шее, которую он безуспешно пытался скрыть под галстуком бурого цвета, бывшим когда-то белым, стала больше, а по пятнам на лице и руках можно было догадаться, что скрывалось под одеждой.
С большим трудом он подошел к столу с явным намерением утопить свои несчастья в пиве, но при этом внимательно осмотрелся вокруг, как хищник, который страшится большей угрозы, чем он сам. Затем он увидел меня.
К своей радости, я заметил, что его лицо немного прояснилось.
— Уивер, Уивер, рад тебя видеть, дружище. Но боюсь, ты пришел в ужасное время. Ужасное время. Все равно, садись ко мне. Денни, ну-ка принеси нам по кружечке. Вот и молодец. Садись сюда, Уивер, но прошу, не говори мне ничего грустного.
Я так и сделал и, хотя я уже выпил достаточно, не стал отменять заказа. Не успел я устроиться, как кружки, наполненные элем, появились перед нами. Я едва пригубил напиток, а Диваут Хейл жадно выпил половину своей кружки одним залпом.
— Я тебя вовсе не избегаю. Ты не думай, но время настало тяжелое, дружище, очень тяжелое. Накормишь семью, заплатишь хозяину за жилье, купишь свечей, обогреешь комнату, смотришь — и ни фартинга не осталось. Но если только заведутся хоть какие деньжата, да поможет мне дьявол, клянусь, я тебе верну все, что должен.
Я не то чтобы вовсе запамятовал, что был кредитором Диваута Хейла, но не придавал большого значения этому несущественному долгу. Я часто выполнял поручения бедняков и разрешал им платить, когда у них появлялась возможность. Большинство в конечном итоге расплачивалось то ли из благодарности за оказанную услугу, то ли из страха последствий — сказать трудно. Однако в случае с мистером Хейлом можно было скорее полагаться на первое, чем на второе. Он и его товарищи вряд ли кого бы то ни было боялись — подобных недругов они побеждали запросто.
Так или иначе, но я оказал ему хорошую услугу и теперь именно на этот факт рассчитывал. А поскольку он задолжал мне четыре шиллинга, он, возможно, более внимательно выслушает мое предложение. Около трех месяцев тому назад пропал без вести один из его людей, и Хейл попросил меня найти того. Он был его любимчиком и сыном кузена. Семья беспокоилась. Как выяснилось, причин для беспокойства не было. Парень сбежал с подавальщицей, пользующейся дурной репутацией. Парочка жила в Ковент-Гардене, наслаждаясь своим союзом и зарабатывая на жизнь древним ремеслом — очищая карманы. Мистер Хейл был разочарован и отнесся к поведению родственника с негодованием, но обрадовался, что парень жив.
— В последнее время, — сказал Хейл, — прокормить семью становится все труднее. Конкуренция со стороны дешевой материи из дальних стран, где рабочим ничего не платят, да местных ребят, что устраиваются за границами столицы, чтобы не подчиняться законам Лондонской компании. Нам платят вполовину меньше, столько, чтобы мы ноги не протянули от голода, а если что не по вкусу, полно других ребят, не таких разборчивых. Они покупают по дешевке и продают втридорога. Нас таких в Лондоне десять тысяч, десять тысяч занятых в этом ремесле. Если ничего в ближайшей время не переменится, если мы жизнь не наладим, в городе станет на десять тысяч нищих больше. Мой отец и его отец занимались этим ремеслом, и всем наплевать, станет еще одно поколение ткать ткани или нет. Главное, чтобы сейчас можно было получить их по дешевке.
Требовалось незамедлительно его успокоить.
— Я пришел не для того, чтобы выбивать долг. На самом деле я пришел предложить тебе денег.
Хейл поднял на меня глаза:
— Этого я никак не ожидал.
— Хочу дать пять фунтов в обмен на кое-что.
— Сгораю от нетерпения узнать, что может стоить такую кучу денег. — Он смотрел на меня с недоверием.
— Хочу, чтобы вы пошумели против Ост-Индской компании.
Диваут Хейл гомерически расхохотался. Ударил в ладоши.
— Уивер, когда мне опять взгрустнется, я вызову тебя. Ты исправил мое настроение. Нет ничего замечательнее, чем когда тебе предлагают пять фунтов за то, что ты хотел бы сам сделать бесплатно.
Всю свою жизнь Диваут Хейл ткал шелк. И хотя его трудолюбие и мастерство были бельмом на глазу его врагов, среди ткачей он считался вожаком. Впрочем, этот статус был столь же неофициальным, сколь и непререкаемым. Он и его сотоварищи по цеху вели войну, продолжающуюся без малого почти сто лет, против Ост-Индской компании, так как импортные товары, а именно прекрасные индийские ткани, составляли конкуренцию фланели и шелкам, которые они с таким трудом производили. Их главное средство протеста — общественные беспорядки — сослужило им в прошлом хорошую службу, и парламент не раз был вынужден уступать требованиям ткачей. Естественно, было бы глупо полагать, что ткачи могли добиться своего лишь таким образом. В королевстве, и особенно в Лондоне, было немало влиятельных людей, которые опасались, что импортные товары Ост-Индской компании способны нанести непоправимый урон британским тканям и обогатить одну компанию за счет отечественной промышленности. Таким образом, бурные выступления ткачей и интриги представителей интересов ткацкой промышленности в парламенте составляли, вместе взятые, ощутимый противовес могуществу жадных махинаторов из Крейвен-Хауса.
Улыбка начала сходить с лица Хейла, и он покачал головой:
— В прошлом мы были настроены бунтовать, но сейчас нет причин. Парламент бросил нам объедки, и на какое-то время мы довольны. Компания не давала нам повода стучаться к ним в ворота. И так как мы победили в последней битве нашей маленькой войны, затевать новую драку было бы неприлично.
— Кажется, я упомянул некий стимул, ради которого можно поступиться приличиями, — сказал я. — Пять фунтов. И само собой, списание твоего долга.
— Может, и упомянул. Чего ж не упомянуть-то. Упомянуть можно. Но не знаю, соглашусь ли я.
— Можно спросить, почему?
— Знаешь, где я был сегодня вечером с моими товарищами, которые были так добры ко мне? Я был в театре на Друри-лейн. Кое от кого — не буду говорить от кого именно, но с годами у меня возникли определенные связи — мне стало известно, что там собирается неожиданно появиться сам король. А знаешь, почему я так хотел встретиться с его германским величеством?
Сначала я подумал, что должна быть какая-то политическая причина, но потом быстро отказался от этой идеи. Ответ был очевиден. Пятна на коже Диваута Хейла и опухоль на шее были вызваны золотухой, которая у бедняков называлась королевским злом. Я сразу понял: он верит этим историям, будто одно прикосновение короля может излечить его болезнь.
— Ты же не веришь в подобную чушь! — воскликнул я.
— Еще как верю. Веками люди знали, что прикосновение короля лечит королевское зло. Я знаком со многими, которые говорят, что их родственники знают тех, кто вылечился от прикосновения короля. Мне надо стать на его пути, чтобы вылечиться.
— Знаешь, Диваут, ты меня удивляешь. Не ожидал услышать такое от тебя. Ты никогда не был суеверным человеком.
— Это не суеверие, а факт.
— Вот давай подумаем. До того, как королева Анна умерла, наш король Георг был просто Георгом, курфюрстом Ганноверским. Мог он тогда вылечить золотуху?
— Сомневаюсь.
— А Претендент? Он может вылечить золотуху?
— Не может, это точно. Он хочет стать королем, но вряд ли станет.
— Но парламент мог бы сделать его королем. Если бы сделал, мог бы он тогда тебя вылечить?