— Мы готовы когда вам угодно, — сказал Адлер. — За этим мы сюда и приехали.
— К несчастью, тут есть кое-какие сложности. Вождь отказывается ехать, если не будут выполнены определенные условия. Я не уверен, что мы можем их принять. Но остальные не двинутся без него.
— Что за условия? — спросил Адлер.
— Я смог уловить только в общих чертах, что он хочет. Его требования связаны с телами убитых. Наверное, мне лучше поговорить с ним еще раз.
Вождь сидел на корточках в стороне от других, повернувшись спиной. Морфи подошел к нему, остальные за ним. Это был человек, совершенно отличный от своего племени, он походил на борца-тяжеловеса с мощными мускулами, покрытыми тонким жировым слоем, с огромной толстой шеей; сросшиеся будто от ярости брови нависли над мрачными глазками.
Морфи присел с ним рядом, и они обменялись какими-то гортанными звуками, потом вождь качнул своим тучным телом и оказался спиной к Морфи. Тот поднялся.
— Он в таком состоянии, что неподвластен разуму, — сказал Морфи.
— Но вы узнали, в чем дело? — спросил его Максвел.
— Да, и это оказалось то, чего я боялся. Вчера ночью они похоронили тех двоих, убитых. Он согласится уйти отсюда только в том случае, если их снова выкопают и возьмут с собой.
— Ну что ж, пускай, — сказал Адлер. — Я думаю, они еще не в том состоянии, чтобы слишком плохо пахнуть.
— Мне немного трудно объяснить вам, — сказал Морфи, — но речь не о том, в каком состоянии их тела. Тут имеет значение один принципиальный момент. Я обязан воспротивиться подобной эксгумации.
— Но почему? — спросил Максвел.
— У индейцев чрезвычайно сильное ощущение реальности загробной жизни.
Адлер рассмеялся.
— У меня лично его нет. Но у многих моих друзей есть.
— Мы говорим с вами о разных вещах. Христианское понятие о вечной жизни и озабоченность язычников судьбой их мертвых — две совершенно разные вещи. В таких случаях, как этот, их верования часто лишь предлог для бесконечных церемоний погребения. Они могут длиться несколько дней.
Морфи остановил себя жестом, как бы говоря, что сказано уже достаточно и лучше оставить этот предмет разговора.
Индейский ребенок вышел из зарослей и тихо, как кошка, приблизился к ним. Морфи улыбнулся и кивнул ему.
— Но разве так уж важно, будут ли они проводить эти церемонии или нет? — спросил Максвел.
— Важно, — ответил Морфи. — И даже очень важно.
Максвел понял по изменившемуся тону его голоса, что тут начинается заветная область религиозных убеждений, где уже невозможно спорить.
— Обряды, на проведении которых настаивает вождь либо здесь, либо, если мы их возьмем с собой, то в миссии, являются частью их прошлого, от которого они должны избавляться, поскольку попали под нашу опеку. Мы даем этим людям не только нашу любовь и нашу защиту, но и нашу веру взамен их суеверий. И я должен предупредить вас, Максвел, что нет такой миссии, которая бы стала терпеть у себя проведение языческих церемоний.
Индейский ребенок, поддавшись улыбке Морфи, встал совсем близко к нему, рука Морфи легла на голову мальчика и нежно ее погладила. Теперь из-под покрова листвы к ним вышли и другие дети.
— Мистер Морфи, мне понятна ваша точка зрения, — сказал Адлер. — Я поддержал ваше начинание, и даю вам право поступать с вашими новообращенными, как вы считаете целесообразным, и управлять своей миссией на основе своих принципов так же, как и я управляю своим ранчо на основе своих. Но все же я думаю, сейчас не время спорить. Мы все согласились: существует вероятность, что это рыболовное судно вернется, и если это случится, пока мы здесь, то возможно вооруженное столкновение. Вы готовы к такому ходу событий?
— Я уже сказал, что менее всего хочу насилия. Оно мне отвратительно.
— В таком случае не отложить ли нам этот спор на день-два? Если мы не можем уехать отсюда без этих тел, давайте возьмем их. Что вы скажете, Джеймз?
— Я думаю, другого выхода нет.
— Ну все тогда, — сказал Адлер. — Я предлагаю сказать вождю, чтобы он начинал. У меня есть на катере немного парусины, он может завернуть в нее тела.
25
Максвел любил ездить к себе в контору мимо рынка, пород которым на довольно обширной площадке находилось свалка брошенных автомобилей. Это место служило для шоферов своего рода клубом па открытом воздухе, где можно было добыть запасные части, сняв их с разбитых машин. На этот раз Максвел с удивлением там заметил один из своих грузовиков; по-видимому, с ним что-то случилось, потому что шофер весь ушел под капот, остались видны только ноги, а в кабине, тяжело развалясь, спал неизменный теперь охранник. Максвел поставил свою машину позади грузовика и, выйдя из нее, направился выяснить, в чем дело. В это время шофер уже выпрямился, и Максвел смог его разглядеть. Было в нем что-то знакомое, хотя Максвел не мог сразу его вспомнить; он был другого склада, выше и худее, чем остальные шоферы, в полных приземистых фигурах которых, в рыхлой их плоти сказывалась переходящая из поколения в поколение нищета. Родители и прародители этого человека, должно быть, хорошо питались по здешним меркам и передали ему ладное сложение и энергичность. Он был одет в комбинезон парашютиста, который носили теперь все шоферы Максвела.
Максвел подошел к нему сзади.
— Qué pasa?[5] — спросил он шофера.
Тот повернулся к нему с улыбкой.
— Доброе утро, мистер Максвел, — сказал он.
— Рамос! — воскликнул Максвел. — Что это вы здесь делаете? «Седые волосы, — подумал он. — Надо было бы г разу догадаться: седые волосы».
— Работаю на вас, — ответил Рамос.
— Давайте с самого начала уговоримся. Не на меня. Мы работаете на «Гезельшафт». Я бы не хотел, чтобы туг вкралась ошибка.
— Извините, мистер Максвел. — Рамос улыбнулся опять. — Я судил только по тому, что указано в удостоверении.
— Ну хорошо. Но что вам пришло в голову? Разве это ваше дело? Или же просто пережидаете, пока не подвернется что-нибудь еще?
— Сейчас трудно с работой, берешься за то, что можешь найти. Мне нравится водить машину. Правда, деньги небольшие и времени на семью остается мало. Но как же иначе?
Этой фразой он со всегдашним смирением попытался дать хоть какое-то оправдание своему теперешнему положению, и Максвел подумал, что это смирение — самое ценное или же самое губительное в его характере. Теперь дерево его рода начнет хиреть. Второе поколение его потомков будет выглядеть подобно другим, широколицым, с толстыми конечностями карликам, которые, переваливаясь на коротких ногах, бродят сейчас среди разбитых машин с гаечным ключом или уже заняты отвинчиванием какой- нибудь детали.
— Я слышал, ваша колония окончательно разорилась, и мне хочется выразить свои самые глубокие сожаления. Три плохих урожая подряд, и в сезон дождей неожиданная засуха… Вы не могли выиграть! Ведь даже ваша тропическая пшеница требовала полива.
— Мы потеряли этот урожай не из-за нехватки воды. Нас выжили распылителями, так же как это сделали с другими мелкими фермами.
— Что значит: «выжили распылителями»?
— Они дождались подходящего ветра и распылили вдоль наших границ гербициды. Это был конец.
— Почему же вы ничего не сделали? Разве вы не могли опротестовать это в судебном порядке? Неужели нельзя было обратиться к алькальду или пойти в полицию?
— Нет закона, запрещающего распыление, мистер Максвел. Кто угодно может это сделать в любое время. Но если заниматься этим при ветре, дующем в сторону соседней фермы, у которой поле в двадцать километров шириной, то самое большее, что произойдет, это погибнут посевы на полосе в один километр. Если же распылять около моей фермы, то гибнет весь урожай, потому что мои посевы как раз имеют километровую ширину. Вот что произошло.
— И теперь вы вынуждены на них работать?
Теперь я работаю па них, потому что другой работы ист.
Как они обращаются с вами? Надеюсь, никак не притесняют?
— Они меня притесняют не больше, чем других. Вы ведь знаете, как у них там, на Ранчо Гранде.
Максвел взял его за руку.
— Скажите ребятам, чтобы они не падали духом. Скоро псе изменится к лучшему. Еще недолго.
Он вернулся к себе в машину и поехал в контору, впервые ощущая себя виновным в предательстве. «Ведь ми удостоверениях мое имя. Меня шоферы и ругают».
Не могло успокоить и то, что сообщил ему Адамс:
— Говорят, готовится забастовка. Всеобщая забастовка.
— Кто говорит?
— Все, кого ни спроси.
— Никогда ее не будет. С забастовками покопчено. Их по было уже пять лет. Никто, наверное, еще не забыл, что произошло в последний раз. Со всякими забастовками в:>той стране уже распрощались.
— Я так не думаю, — сказал твердо Адамс.
Как всегда в моменты, предвещающие что-либо дурное, на лице Адамса выразилось некоторое удовлетворение.
— А вы когда-нибудь задавали себе вопрос: там ли мы, где нам следует быть? — спросил он.
— Мы занимаем твердую стороннюю позицию. У нас (пои взгляды, и мы будим продолжать заниматься только шипим делом.
— Но что, если действительно произойдет забастовка и наши шоферы будут в ней замешаны?
— Почему они вдруг будут замешаны? Они три дня нарочно медленно работали, проявляя недовольство из-за витаминных таблеток, но никаких разговоров насчет забастовки не было. Кроме того, они получают на доллар больше.
— В обмен на потерянную свободу. Если они хоть как- то нарушат порядок на Ранчо Гранде, их отправляют в карцер на неделю. А вы слышали последнюю новость? Они должны отдавать честь ихнему гезельшафтскому СС.
— Неужели? Довольно странно. Сегодня утром я раз- говаривал с одним из шоферов, Рамосом. Вы помните Рамоса из колонии? Он теперь работает на нас. Я хочу сказать, на них. Не очень рад этому, как я понял, хотя о том, что они отдают честь, ничего не говорил.
— Нас уже и так приравнивают к нацистам. На наших грузовиках появились надписи «Fuera Los Nazistas»