– Слушай, если не хочешь рассказывать, то…
– Он говорит, ты для меня материнский образ.
Джонс садится к ней на кровать.
– Я знаю, «материнский» странно звучит, но это не связано с полом. Это роль. – Она делает паузу на случай, если Джонс захочет что-то сказать. – Папаша у меня лох, совсем не такой, как ты, зато мама правильная.
– Я, по-твоему, правильный?
– Доктор Фрэнке говорит, ты обеспечиваешь моральное руководство, которого мне недоставало после ухода из дому.
– Мне как-то не по себе.
– Да это же комплимент! Показывает, что я смотрю на тебя снизу вверх.
– Я думал, тебе не очень-то нравилась твоя мама.
– Верно, не нравилась.
– Совсем ты меня запутала.
– Тебе бы сходить к доктору Фрэнксу. Он очень хороший врач.
Джонс встает.
– Ты прислала мне телефон, потому что болеешь и хочешь, чтобы мамочка за тобой поухаживала?
Ева смеется, чихает, снова смеется.
– Ой, умру! Надо будет рассказать доктору Фрэнксу. Да сядь ты! – Она ждет, и он подчиняется. – Поцелуй меня.
– Что?!
– Вирусов боишься? Ладно, не дрейфь.
– Не буду я тебя целовать.
– Почему это?
– Потому что… это плохая идея.
– Я хочу доказать, что не думаю о тебе как о мамочке.
– Допустим. Все равно нет.
– Все потому, что я больная и страшная. – Это не вопрос, а утверждение. Лицо Евы жалобно морщится.
– Ты очень красивая. Даже с прилипшей к носу бумажкой.
Она проводит пальцем под носом.
– Да ну тебя.
– Ты не страшная, – твердо говорит Джонс. – Поверь мне.
– Как я могу тебе верить? Ты занял в «Альфе» мое место – раньше я там была за чудо-ребенка. И даже целоваться со мной не хочешь. Откуда я знаю, вдруг ты хочешь мне навредить.
– Ничего подобного, – с полной искренностью выпаливает Джонс. Непонятно, правда, как это совмещается с его намерением взорвать «Альфу» изнутри.
– Докажи.
– Нет.
Она шмыгает носом.
– Заболеваемость, – он пытается направить разговор в более спокойное русло, – основная причина снижения производительности. Уж ты-то как агент «Альфы» должна это знать.
– Знаешь, у павлинов красивые хвосты отращивают только самцы. Ген, отвечающий за это, одновременно снижает иммунитет. Вот почему самки находят их такими сексуальными: хвосты не только красивые, но еще и доказывают, что самец способен справиться с инфекцией даже при сниженном иммунитете.
– Почему все в «Зефире» так любят аналогии из мира животных?
– Потому что это зверинец. Большой корпоративный зверинец.
– Ну, у меня перья из задницы не растут. И я не собираюсь тебя целовать, чтобы доказать на практике одну из твоих теорий.
– Я девушка практичная, – кивает она. – Даже очень.
– Я заметил.
– Но это не значит, что я не способна на чувства. Есть еще одна причина, совсем непрактичная.
– Правда?
– Да. Хочешь послушать?
– Не уверен.
– Да или нет?
Джонс колеблется. Ясно, что правильным ответом было бы «нет». Можно также просто встать и уйти. Но он отвечает «да».
– Хорошо. – Она опускает глаза и смеется. – Ну вот, теперь я смущаюсь.
– Ладно, забудем. – Он уже сожалеет о своем решении. Она накрывает его руку своей.
– Хочу быть с тобой честной, но… для меня это ново. – Она усаживается, взбивает подушки. Взгляд Джонса беспомощно скользит к ее грудям под рубашкой. Он с усилием отводит глаза, успев осознать, что влип не на шутку.
– Ты спала с Блейком, – говорит он.
– Что? – застывает она.
Это можно расценить как крупный успех, охлаждающий наиболее опасные чувства. Но неужели он, Джонс, только что процитировал «Дни нашей жизни»? Такова гнусная натура Блейка: он низводит тебя до своего уровня.
– Ты думаешь, я спала с Блейком?
– А что, скажешь нет?
– О господи. Если бы.
– Ну, я пойду.
– Стой! Я хочу сказать, что когда-то западала по нему, но из этого ничего не вышло. Теперь мне ничего такого не хочется. Теперь мы с ним соперники, два главных кандидата на место Клаусмана. Нельзя встречаться с человеком, который во всем тебе равен. Надо, чтобы твой уровень был либо выше, либо ниже.
– Уверен, что и на одном уровне можно как-то исхитриться.
– Тогда одному, чтобы подняться наверх, придется лезть через другого. Нет уж, гораздо лучше с самого начала установить, кто здесь босс.
Что ж, логично, думает Джонс. Может быть, он теряет связь с реальностью? Скорее всего да, учитывая, что его соблазняет женщина с ОРЗ, в постели, заваленной использованными носовыми платками.
– Раньше в «Зефире» всех заставляли подписывать бумагу под названием «любовный контракт». Это страховало компанию от последствий перепихона с боссом или, наоборот, с секретаршей. Вернее, от последствий того, что боссы перестали трахать своих секретарш. Но этого оказалось недостаточно. Поступила жалоба от служащей, которой никто не домогался. Она заявила, что сотрудники ее дискриминируют – между собой встречаются, а с ней нет. Может, это и пpaвда была, но ей-то компания не запрещала встречаться с сотрудниками. Если спросишь меня, главной причиной было состояние ее кожи. Тем не менее теперь всем работникам «Зефира» запретили встречаться со своими коллегами. «Альфы» это, само собой, не касается.
– По-моему, это незаконно – предписывать служащим, с кем заводить отношения, а с кем – нет.
– Правильно, но «Зефир» запрещает не отношения, а сексуальные домогательства. Что такое домогательство? Это немотивированное предложение. Ты не можешь пригласить женщину на свидание, пока она тебя не попросит. А она не попросит, потому что это считается домогательством. Знаешь, это не «Альфа» придумала, – улыбается Ева. – «Зефир» сам допер. Альфийская магия в действии.
Джонс молчит. Это помогает ему вспомнить, почему он хочет разделаться с «Альфой». Это объясняет также, почему у стольких служащих «Зефира» обгрызены ногти.
– А что еще Блейк про меня говорил? – интересуется Ева.
– Не очень лестные вещи.
– Ну, это и так понятно. В общем, забудь. Ну его совсем, Блейка. Не хочу говорить о нем, хочу говорить о тебе.
– Все в порядке, ты не…
Ева перегибается вперед, берет его за руки. Начатое предложение заканчивается чем-то вроде «уп».
– Джонс. – При свете ламп глаза Евы кажутся ужасно большими, темными и загадочными. – Я сразу поняла, какой ты талантливый. Ты так быстро докопался до «Альфы», это впечатляет. Потом мы поехали кататься в моей машине, и я подумала, что ты идиот. Ведь этикой все только прикрываются. На самом деле они беспокоятся, что о них подумают и законно ли это. Или просто боятся принять решение. Но ты не такой, и я наконец-то додумалась, в чем тут дело. Ты хороший. – Брови Джонса непроизвольно прыгают вверх. – Ты, наверное, даже не знаешь, как это редко встречается. А я знаю. Все мои знакомые мужчины либо умные эгоисты, либо великодушные дураки. Я уважаю таких, как Блейк и Клаусман, но они мне не нравятся. Ты другой. Это глупо, но богом клянусь, я не знала даже, что в жизни бывают такие, как ты. – В ее глазах, к тревоге Джонса, появляется влажный блеск. – Из-за тебя я чувствую, что во мне чего-то недостает. – Она вытаскивает из коробки очередной платок, вытирает нос. – Я не говорю, что хочу быть точно такой же. Вряд ли это возможно. Но я точно не хочу, чтобы ты стал таким, как они. Ты достоин восхищения, Джонс, я это сердцем чувствую. Ты хороший. Я думаю, мы могли бы поучиться кое-чему другудруга. Думаю, мы друг другу нужны. Думаю… Нет, знаю. Знаю, что ты мне нужен по-настоящему.
– Ох. – В голове у Джонса завывает сирена, ладони вспотели, в груди тесно. Диаметрально противоположные идеи насчет того, что ему делать дальше, возникают одна за другой.
– Если будешь смеяться – убью.
– Я не собираюсь смеяться.
– Никогда этого раньше не делала.
– Чего не делала?
– Не говорила таких вещей.
– А-а, – с облегчением говорит Джонс.
– Подумаешь еще, что я девственница.
– Нет-нет. Извини.
– С невинностью я рассталась в тринадцать. Не совсем добровольно, и до двадцати у меня больше никого не было. Так что расцвела я, можно сказать, поздновато. – Она улыбается, глядя на него. – Ой, Джонс, ты такой лапочка, когда тебя что-то шокирует.
– О господи, – только и может выговорить он.
– Поцелуй меня. Пожалуйста!
Он целует.
Ее сухие губы потрескались, но при соприкосновении с ними в голове у него что-то вспыхивает. Может быть, это горят синим пламенем его основные правила. Джонс воображал себе этот момент много раз, иногда просто так, иногда с полной отдачей, и ни в одном из сценариев у Евы не было насморка. Полагалось бы сказать, что шило реальности в который раз проткнуло мыльный пузырь фантазии, но это совсем не так. В его жизни не было ничего приятнее этого поцелуя.
Ева запускает руки ему под рубашку и пытается расстегнуть ее изнутри, но рубашка новая, петли тугие. Ее губы разъезжаются под его губами. Оба смеются. Свою ночную сорочку Ева не снимает, и Джонс соображает, что эту инициативу должен взять на себя. Непростая задача оборачивается путешествием в мир удивительных открытий. Он покрывает Еву поцелуями от пупка до плеча. На верхней площадке она охватывает его лицо ладонями и выдыхает:
– Люблю тебя!
– И я тебя, – говорит он. Что самое ужасное, это правда.
Почти уже добравшись до кровати, он во тьме натыкается на зеркало. Одна створка откидывается к стене, другая бьет его по ноге.
– Ууууй!
– Джооооонс?
– Извини.
– Ты что там делаешь?
– В туалет ходил. – Он залезает под одеяло.
– Ммм. – Она кладет руку ему на грудь, утыкается головой в плечо. – Я уж думала, ты смыться хочешь.
– Нет.
– Ммм. – Она сжимает его руку выше локтя, потом отпускает.
Джонс, у которого год никого не было, блаженствует. Сейчас для него нет ни «Зефира», ни проекта «Альфа». Нет корпоративного бездушия и борьбы за повышение производительности. Только он и Ева. В смутных очертаниях ее лица ни следа жестокости, в облаке волос ни намека на эгоизм. Мир прекрасен.