Справа, в открытую дверь, Кора увидела края двух прямоугольных столов. И скамейки, и свет сквозь квадратные зарешеченные окна. Кора вошла в прохладу трапезной. Комната оказалась меньше, чем в воспоминаниях, четыре стола – не такие длинные, как во времена безмолвных трапез с другими девочками и монахинями. Но это были, конечно, те самые столы. В детстве все кажется большим. Ели посменно, припомнила она: сначала маленькие, потом старшие.
Она опустилась на скамейку, руки, не снимая перчаток, сложила перед собой на столе.
– Здравствуйте.
Она обернулась. Мужчина в фартуке вошел в трапезную с другой стороны. Он поставил стремянку под хвостиком открытой проводки на потолке. Но помедлил; очки сверкнули на солнце.
– Все нормально?
Он говорил с неизвестным Коре акцентом. Угловатое лицо, волосы редкие, светлые.
– Спасибо, ничего. – Она прокашлялась – в горле пересохло. – Вот жду.
– Дать фам попить?
– Да, пожалуйста, если можно, чуть-чуть водички.
Он поставил стремянку и прошел на кухню. В кармане брякали ключи. Кора сняла перчатки. Вода зашумела. Кора провела пальцем по щели между досками стола. После каждой еды они протирали столы прокипяченными тряпками. Она выглянула в окошко на задний двор. Трава на солнце выгорела, а на месте большого дерева был только пень.
Рабочий принес ей стакан воды.
– Спасибо, – сказала она, подняв глаза.
Он улыбнулся, не двигаясь с места. Кора посмотрела на свои руки. Последовав совету Флойда Смизерса, она оставила обручальное кольцо в квартире.
– Правда-правда, все хорошо, – заверила она.
Рабочий вернулся к стремянке, и лишь тогда Кора обеими руками поднесла стакан к губам. Холодная вода полилась в рот, и тело словно воспрянуло; она выпила весь стакан, глоток за глотком, закрыв глаза и запрокинув голову.
Рабочий, стоя на лестнице, начал насвистывать.
Кора поставила пустой стакан на стол и отвернулась. Она не хотела быть неучтивой, но и общаться не хотела. Она достала из сумочки «Век невинности» – хотела не столько почитать, сколько избежать разговора. Читать не могла, только смотрела в книжку, пытаясь взять себя в руки.
Рабочий перестал насвистывать, и она машинально подняла глаза. Он кивнул на ее книгу и хотел заговорить, но она поскорей повернулась к нему спиной, уткнувшись в страницу, на которой не различала ни слова. Посмотрела на часы: без четверти час. Пальцы дрожали, в ушах шумело, будто ее кровь и плоть сами чувствовали, где она находится.
Сестра Делорес. Кора сразу ее узнала, – высокие скулы, голубые глаза – и чуть не задохнулась. Конечно. Монахини, которые были старыми в ее детстве, уже умерли. Но сестра Делорес и сейчас была нестарой, с глубокими морщинами между выцветшими бровями и особенно вокруг рта. Пожалуй, даже в суровой черной сутане она была не такая страшная, как в воспоминаниях. Интересно, подумала Кора, дощечка для порки и теперь при ней?
– Прошу прощения, – сказала она, чуть наклоняясь через стол. Голос у нее был прежний, низкий и повелительный. – Я полагала, что помню лица всех девочек, прошедших через эти стены, – и она покачала головой, глядя на Кору.
Они были в кабинете, за одной из тех двух дверей в коридоре. Прямо над головой монахини висела картина в рамке: Иисус в Гефсиманском саду, а рядом – тоже в рамке – фото нового папы. На деревянном столе ничего лишнего: пишмашинка, перо да стопка бумаги, придавленная серебряным крестом. Единственное окно отчасти закрыто длинной тюлевой занавеской; она колыхалась на теплом ветру и бросала кружевную тень на половицы.
– Я совсем даже и не думала, что вы меня узнаете, – сказала Кора. По правде говоря, она обрадовалась, что сестра Делорес ее не помнит. Она представилась Корой Кауфман из Макферсона, Канзас, а не миссис Алан Карлайл из Уичиты, которая докучала им письмами и уже получила отказ.
– Так, значит, вы теперь живете в Канзасе. – Голубые глаза проницательно посмотрели в Корины. – Вас, стало быть, отправили на поезде?
Кора кивнула. Над головой шумела в трубах вода и шаркали ноги. Девочки начинали стирку – вытаскивали грязную одежду и постельное белье из мешков. Все эти годы – Кора жила с Кауфманами, училась в школе, вышла замуж за Алана, воспитывала мальчиков в Уичите, – но все эти годы сюда каждый день привозили мешки с бельем, и в одно и то же время дня маленькие руки разных девочек его стирали и развешивали.
– Вас хорошо разместили? – Монахиня поморщилась, как бы готовясь к удару.
– Да, сестра. Меня выбрали замечательные люди. Мне невероятно повезло.
Сестра Делорес прикрыла веки и улыбнулась:
– Благодарите Господа. Приятно это слышать. – Она открыла глаза. – Чаще всего так и бывало с нашими девочками. С теми, от кого потом получаем известия. Не всегда. Но почти всегда.
– А кто писал вам? Из тех, кого отправили?
– Только некоторые.
– Мэри Джейн? Не помню фамилии. Но она жила здесь одновременно со мной, мы уехали на одном поезде. Или малышка Роза?
– Нет. Я же сказала, что помню только некоторых. Вы остались католичкой?
Кора хотела соврать. Но голубые глаза до сих пор пугали ее. Сквозь тюль она видела тень чайки на карнизе.
– Нет, сестра. Люди, которые меня взяли, не были католиками.
Сестра Делорес нахмурилась. Ее левая рука дрожала, и она прикрыла ее правой.
– Вас всех должны были помещать в католические семьи. – Она поставила подбородок на руки и осуждающе зыркнула на Кору. – Но им было все равно. Куда это годится? Наши, вскормленные и одетые нами воспитанницы могут нацепить белый капюшон и пойти против Церкви.
Кора помотала головой:
– Нет, белые капюшоны – это не обо мне.
– К какой церкви вы теперь принадлежите?
– К пресвитерианской. Мои приемные родители были методистами, но теперь я пресвитерианка.
Сестра Долорес посмотрела на Кору так, словно та сказала «сатанистка».
– Ну что же… – Монахиня снова положила руки на стол. – Теперь мы их раскусили и посылаем свои собственные поезда. То есть Церковь посылает.
– До сих пор? Вы до сих пор высылаете детей на поездах?
– Конечно. Когда есть финансирование. Как правило, это благо для ребенка. – Она развела руками. – Вы, я вижу, неплохо одеты. И сами сказали, что у вас все сложилось хорошо.
– Безусловно, – согласилась Кора. – Я благодарна.
Да, нельзя не признать. Если бы не поезд, она бы выросла здесь: стерла бы руки в прачечной, без нормального образования отупела бы. Она понимала, что поезд привез ее в лучшую жизнь и, что еще важнее, к Кауфманам. Но это ей просто повезло.
– Я хочу узнать о своих родных, сестра. Хочу знать, кто я и от кого произошла.
– Ничем не могу вам помочь.
– Почему?
– Все записи конфиденциальны.
– Но они есть?
– Неважно. Я не могу их вам показывать.
– Почему?
– Таковы правила.
– Но почему?
– Потому что из этого знания ничего хорошего не выйдет. – Вот этот тяжелый взгляд Кора хорошо помнила: голубые глаза уставились на нее не мигая. – Мисс Кауфман. Скорее всего, ваши родители умерли еще до того, как вы попали в наш приют. Что тут еще узнавать?
– Я хочу знать, кто они, – возразила Кора. – Даже если они умерли. Все-таки мои предки были католиками. Я хочу знать о своих католических корнях, – улыбнулась она.
Глаза монахини сузились.
– Вы можете заняться этим самостоятельно.
– Я хочу знать, кто я такая. – Кора опустила глаза. Не хочется клянчить, а приходится. – Кем бы я была без вашего милосердия.
– Это не имеет значения. Вы – дитя Божье. Вы – это вы. Хотите узнать печальную правду? Думаете, она принесет вам покой? Вряд ли. – Она ладонью рубанула воздух. – Никакой практической пользы не будет. А если ваши родители живы, все еще сложнее. Мы не выдаем тайны родительства. Если они живы, они не хотят, чтоб их нашли.
– Откуда вы знаете?
– Знаю.
– Откуда?
Монахиня откинулась назад и вздохнула.
– Вы хотите, чтобы я была откровенной, мисс Кауфман? Буду откровенной. Если ваша мать от вас отказалась, это значит, что, скорее всего, она родила вас в грязи и пороке. Пьянство. Измена. Проституция. Изнасилование. Мне продолжать? – Она выпрямилась, по-прежнему неотрывно глядя на Кору. – В этом не могло быть вашей вины. Никто и не говорит, будто вы в чем-то виноваты. Затем мы и позаботились отправить вас на поезде. Представьте себе, сколько трудов мы положили на то, чтобы пристроить вас в приличные дома, где вы могли начать приличную жизнь. И что? Вы прилетели, как голубь, на родную помойку? Вам не жалко времени и денег, которые на вас потрачены, вам обязательно надо порыться в мусорной куче, из которой мы вас вытащили?
Кора сглотнула. Ей не пристало бояться этих злых глаз и безжалостных вопросов. Она теперь взрослая. Она замужем. Она может возражать.
– Но у некоторых девочек родители были просто больны, – твердо сказала она. – Я помню, у одной мама была в больнице. Это не грязь. Это болезнь. Что, если ей стало лучше?
– Вероятно, не стало. И откуда вы знаете, почему она оказалась в больнице? Вы ведь не знаете, так? А может быть, этой девочке не сказали правду. Мы обычно оберегаем детей от того, чего им не следует знать.
– Но я уже не ребенок, – сказала Кора. – Я не хочу, чтобы мне лгали. – Она выдержала взгляд монахини. Порочные, сумасшедшие, пьяницы, покойники – она хотела знать, кто ее родители. Да и не могли они быть отъявленными злодеями. Она различала их черты – она это точно знала – в своих сыновях. Эрл вырос тихим и задумчивым, в отца, но откуда у Говарда эта отвага, эта лихость? Никто в семье Алана не умел так ухмыляться. А у Эрла – откуда талант к рисованию? Наплевать ей на помойку и грязь. Она понимает, что история, скорее всего, была некрасивая. Но она хочет – да, она хочет знать.
– Когда меня сюда принесли, – спокойно сказала она, – я была не младенцем. Уже ходила, знала свое имя. Так мне сказали девочки. Они говорили, я была пухленькая. Обо мне кто-то заботился. Я помню женщину – она обнимала меня, ласково со мной говорила. Не по-английски, на каком-то другом языке.