ают его клиентов, он сдастся и обслужит протестующих. И тогда многим белым в Уичите покажется, что это кошмар, потому что, если «Докум» начал обслуживать цветных, они же теперь всюду попрут. И Кора честно признается себе, что она не возмутилась только потому, что вечером 1922 года сидела между Луизой и чернокожей женщиной с «марсельской волной» и видела, как черный дирижер управляет черным оркестром, как черные мужчины и женщины танцуют, разговаривают и поют «Я без ума от Гарри»[22], как черные и белые зрители им аплодируют – и ничего. Да, хотя Кора тогда пришла в театр со своими заботами и горестями, она прекрасно провела вечер, – и в этом она будет убеждать перепуганных дам своего круга, причем некоторые в 1958 году окажутся значительно моложе ее. Интеграция в барах, скажет Кора, и даже в школах и театрах – это не конец цивилизации. Все будет хорошо, скажет она подругам, вспоминая тот вечер в Нью-Йорке. Честное слово. А может, даже лучше.
Этим пониманием она будет обязана своей поездке в Нью-Йорк; в сущности – Луизе. Вот что получается, когда проводишь время с молодежью, – это и вознаграждает за все обиды. Пусть молодость раздражает, и пугает, и унижает вас, и оскорбляет, и ранит своими острыми краями. Зато она тащит вас вперед, несмотря на ваши протесты, попреки и попытки вырваться, бросает вас в будущее, как в воду, и вы плывете вперед.
На следующий день, когда Луиза лежала в ванне, Коре попалась на глаза почтовая открытка. Кора не собиралась читать. Никогда ничего не разнюхивала у сыновей, даже если очень хотелось; научилась не рыться в вещах Алана. Но открытка упала с письменного стола на пол, а Кора, подметая, наклонилась за ней и зацепилась взглядом за собственное имя, написанное Луизиным мелким, но разборчивым почерком.
…Кора Карлайл – невероятная зануда и деревенщина. У нее богатенький муж-красавчик, что совершенно нелепо. Хоть бы она уже свалилась наконец в Гудзон, или ее трамваем переехало бы, что ли, – так ведь нет, она каждый день…
Кора положила открытку на стол вверх картинкой: Чарли Чаплин. Посмотрела на желтые стены, на портрет сиамского кота. Неважно. Все хорошо. Какое ей дело, что думает о ней пятнадцатилетняя снобка? В конце концов, Кора сама виновата, что прочитала эти строчки. Она сложила руки на груди и посмотрела на открытку. Кому это она – маме, что ли? Если так, это ужасно жестоко. Кора обошла вокруг стола, затем еще разок, затем приподняла уголок открытки, прочла:
Милый мой, любимый Тео,
и положила открытку на место. Тео – это брат. Не старший, с которым Луиза дралась, а младший, который хотел играть в бадминтон сам с собой. Неважно. Если бы Луиза написала то же самое Майре – тогда что? Да ничего. Не смотреть же другие открытки. Подумаешь. И она отошла от стола.
На кухне налила себе стакан молока. Медленно попивала его, слушая капель тающих льдинок в леднике: кап, кап, кап. За стеной Луиза спустила воду в ванной, мурлыча под нос песенку «Разве нам не весело?»[23] Кора поставила стакан и побарабанила пальцами по кухонной плите. Зануда и деревенщина – это не ново. Луизин тон, ее взгляды на Кору – о том же; девочка вполне честна. Другое задело Кору, просто ранило в самое сердце: жестокие, но проницательные слова об Алане, о том, что они не ровня. Жаль, Кора не знала Луизу в то лето, когда выходила замуж. Ей бы пригодилась Луизина беспощадная прямота.
Луиза вошла в кухню в розовом халате, с мокрыми волосами, зализанными назад. Лоб у нее оказался широкий, выпуклый, прямо-таки выступал вперед. Без челки она была не так красива. Все равно молода и симпатична, но не безмерно.
– Господи, как приятно полежать в ванне. – Она помотала головой туда-сюда. – Вылезла, три минуты прошло, и я уже вспотела. Хорошо бы театр набили льдом!
Кора кивнула и отхлебнула еще молока.
– Что случилось?
– Ничего, – улыбнулась ей Кора. – Ты права. Сегодня, кажется, еще жарче.
Луиза потянулась, всласть зевнула и заговорила о «Времени цветения»[24] и что хорошо бы оно оправдало похвалы критиков. Кора прислонилась к плите и слушала Луизу, изображая добродушный интерес. Нет смысла заговаривать об открытке, о том, что Луиза написала про Алана. И никогда не будет смысла. Обида осталась, тяжесть на сердце и в мыслях не исчезала, но Кора не подавала виду, и Луиза ей, конечно, верила. Девочка говорит, что ненавидит фальшивые улыбки, но Кора знает, как они порой необходимы. Она давным-давно научилась улыбаться убедительно.
Глава 11
Вчера мистер Алан Карлайл из Уичиты и мисс Кора Кауфман из Макферсона были соединены брачным союзом под сенью белых роз и гвоздик у лодочной станции парка «Риверсайд» пастором Первой пресвитерианской церкви Джоном Харсеном. Церемония продолжилась пышным праздником в отеле «Итон», где собралось более сотни гостей. Были поданы щедрые порции ростбифа, крокеты из батата, различные сорта сыров, фруктов и овощей и многоярусный свадебный торт. Небольшой оркестр аккомпанировал грациозному свадебному вальсу счастливой четы, к которому вскоре присоединились члены семьи и друзья.
Невеста была прелестна в белом батистовом платье с высоким воротником и клиновидной вставкой из узорного кружева и жатой ткани. Волосы ее были уложены в высокий помпадур, украшенный свежими цветами апельсина – подарок мисс Хэрриэт Карлайл, ее новой золовки и свидетельницы на свадьбе. Высокий, элегантный жених был в приличествующем случаю черном костюме, в полосатом аскотском галстуке с серебряной булавкой.
Мистер Карлайл, процветающий адвокат, пользуется заслуженной доброй славой в Уичите, и незамужние леди нашего города давно обсуждали, кому же он наконец отдаст предпочтение. По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту, весьма достойную молодую леди приятного нрава, недавно осиротевшую в результате трагического случая на ферме. Новобрачная миссис Карлайл уже завела много друзей в своем новом кругу.
Кора была весьма признательна репортеру за то, что он умолчал о самом неприятном моменте торжества. Реймонд Уокер, батрак, ставший адвокатом, иногда перекидывался с Аланом в карты. На помолвку он не явился, зато на свадебном пиру, позабыв, что уже пьян, или наплевав на это, встал и попытался произнести первый тост. Уокер был ниже Коры, но широк в плечах, с огненно-рыжей шевелюрой и драматическим баритоном; заметный мужчина. Когда он встал и заговорил о дружбе и любви, к нему обернулись даже официанты.
– Алан! – проревел он, поднимая стакан лимонада. – Какой ты хороший, добрый человек!
Это заявление вызвало общие аплодисменты. Гости подняли бокалы с лимонадом и одобрительно закричали, а Кора рассмеялась и кивнула. Но тут Реймонд Уокер, не садясь, поставил лимонад на стол, нахально вытащил из внутреннего кармана серебряную флягу и громко, с наслаждением из нее отхлебнул. Кора глянула на Алана: тот в отчаянии смотрел на Реймонда Уокера и мелко, почти незаметно тряс головой.
– Некоторые женятся по любви, – продолжал Реймонд, озирая стол затуманенными глазами. – Но ты, Алан, показал нам, что подлинная пристойность и настоящая благотворительность начинаются дома.
Алан встал. Но два его дяди и двоюродный брат уже свирепо бросились к Реймонду. Кто-то поинтересовался, не стоит ли отобрать флягу; кто-то другой ответил: «Да нет, просто уведите его». Реймонд Уокер оттолкнул их и заявил, что уйдет сам. Шатаясь, он вышел из залы, расправив могучие плечи, провожаемый общими неодобрительными взглядами. Ошеломленная Кора смотрела в тарелку. Цветок апельсина свалился с прически прямо на ростбиф.
Он просто пьяница, сказала себе она. И он не прав. Это не благотворительность – Алан любит ее, он ее любит так же сильно, как и она его. Он столько раз это говорил, и так искренне, с такой надеждой и добротой в глазах. Он говорил: это мне повезло. Я искал тебя всю жизнь.
Как только дверь за Реймондом Уокером закрылась, встал отец Алана, поднял свой лимонад и объявил Алану, который так и не сел, что он и мать счастливы принять в свою семью такую прелестную женщину, они гордятся Аланом и желают новобрачным кучу детей и много счастливых лет совместной жизни. Отец подошел к Алану и пожал ему руку, под громкие аплодисменты обнял, и все стало так, будто жуткой выходки Реймонда и не было. Алан снова сел, взял Кору за руку, и она с удивлением заметила на его глазах слезы. Унижение испарилось. Она была растрогана: как много значат для Алана слова отца.
Единственный совет по части секса Кора получила от миссис Линдквист. За несколько недель до свадьбы та сообщила: не хочу тебя пугать, миленькая, но мужчина – раб своего тела. Да. И это тело хочет женщину так сильно, что может получиться слишком много детей. Чтоб жизнь в семье была счастливая, продолжала миссис Линдквист, надо и утолять его жажду, и укрощать ее, потому что уж очень она могучая, и муж, будь он трижды джентльменом, не всегда думает головой.
– Вот если ты собаку кормишь или лошадь, – добавила она, разбивая яйцо о край миски, – ты же их досыта кормишь, но не перекармливаешь, ясно?
Кора не испугалась. Ее даже обрадовало, что хоть в этом она получит власть над Аланом. Нет, она не будет его обделять, не будет, как выразилась миссис Линдквист, морить своего красивого мужа голодом. И тем не менее… Он ведь старше, и образованнее, и привычнее к обществу, и богаче, и городской; речь Коры, спасибо Тарбеллу и семье Алана, стала правильней, но все же Кора чувствовала себя неровней мужу, особенно на публике. Однако, если миссис Линдквист права, когда дойдет до интимной стороны брака, хоть Кора и неопытна, Алан будет у ее ног.
И действительно: в первые брачные ночи ее изысканный, воспитанный Алан превращался в одержимого. На ней он переставал быть ласковым и нежным, руки стискивали подушку над ее плечами, словно для того, чтобы не причинить боль жене. Если бы не мятный запах его лосьона, она не узнала бы того, кто днем со смехом жаловался на ленивых судейских клерков, учил ее играть в шахматы и гулял с ней под руку по Даглас-авеню. Здесь, в своей комнате, она его не видела. Он приходил, когда темнело, и не приносил лампы – спасибо ему за это. При свете было бы видно ее лицо, а каким оно должно быть: терпеливым? решительным? Кора не знала. Она видела, как спариваются животные на ферме, и механика секса была ей знакома, но как она – женщина и человек – должна себя вести, было неизвестно. Вряд ли Алан девственник, ведь он был не юн, и Кора беспокоилась, что в своем невежестве сделает что-нибудь неслыханное, стыдное. Даже в темноте она сомневалась: надо ли лежать смирно или можно поддаться желанию и обхватить его руками и ногами? Коре не хотелось показаться слишком развратной. Но она не могла притвориться равнодушной, ибо и тело ее, и душа взывали о продолжении, и ей чего-то не хватало, когда он с тихим криком обрушивался на нее и все кончалось. Неизвестно, что он подумает, если ему сказать.