– Я насчет радио. Удалось его починить? – Кора сделала деловое лицо.
– Найн. Оно… софсем капут. А тшего?
– Ну, я тут подумала, что вы правы, девочки обрадуются радиоприемнику. А у меня появились свободные деньги. И я решила вам его подарить.
Немец склонил голову набок:
– Это дорого.
Кора кивнула.
– В нескольких кварталах отсюда продаются радиоприемники. Там есть одноламповый, на вид вроде хороший. – Кора неопределенно указала куда-то назад. – Но они, кажется, насчет доставки не очень.
Немец поднял брови и засмеялся:
– Я не удивляйт.
Кора выдохнула. По правде говоря, она не спрашивала про доставку.
– В общем, если вы считаете, что девочкам все-таки нужно радио, я бы с радостью его купила. Но оно тяжелое. Я надеялась, вы сможете сходить со мной и дотащить его до приюта.
Он внимательно, как в прошлый раз, посмотрел на Кору. Кора мысленно уцепилась за правду: она действительно хочет купить девочкам радио. Это тоже правда.
– Йозеф Шмидт, – и он протянул руку.
– Ага, – она улыбнулась и от волнения сунула ему руку ребром, по-мужски, и пожала крепко. – Кора. – Фамилия ни к чему.
Она уже не сжимала его загрубевшую ладонь, но он не спешил убирать руку.
– Кора, – повторил он тщательно, будто заучивая новое название знакомого предмета. – Пойду фозьму кепку.
Он привез старую коляску, чтобы везти радио. «Челси-Т», как он выразился, – все соседи возили в ней вещи туда-сюда. У коляски было погнутое колесо и рваный зеленый капюшон, но радиоприемник отлично в нее поместился. Это было смешно: Йозеф толкал коляску перед собой по улице, и они улыбались прохожим, точно молодые родители.
– У него твои глазки, – смело пошутила Кора, и когда он рассмеялся, в голове зашумел приятный ветерок – будто дыхание стало полней, кислорода в воздухе прибавилось. Йозеф катил коляску через трещины на тротуаре, мимо шумных греков, а может, итальянцев, мимо детских стаек, не торопясь, чтобы Кора поспевала за ним на каблуках, и у нее кружилась голова от мысли, что на этих маленьких каникулах она – не Кора Кауфман, и не Кора Карлайл, и даже не Кора Х. Она просто Кора, и вот она идет по кварталу, где когда-то жила, и никто ее тут не знает. Она может вести себя как хочет, и никаких последствий, и дома никто даже не догадается, если только она не причинит никому вреда и не попадет в полицию.
– А чем тут пахнет так сладко? – Кора поправила шляпку, чтоб не сдуло. Ей нравилось идти рядом с мужчиной одного с ней роста; не приходилось поминутно задирать голову. – Каким-то печеньем, что ли?
– «Натциональный писквит». – Он глянул на нее, в сторону и снова на нее. – «Набиско» знаешь? «Фиг Ньютонс»[29]? Тут и пекут.
Она не сдержала смеха. Сколько упаковок «Фиг Ньютонс» она купила за эти годы? Для мальчиков, и для Алана, и для гостей к чаю, и сама сколько съела, и знать не знала, что их аромат разносится по двору дома призрения для одиноких девочек. Улочка в Канзасе с просторными газонами и тенистыми деревьями – и этот галдящий квартал-Вавилон: два мира, между ними вроде бы нет ничего общего – а оказывается, здесь пекут печенье, которое долгие годы приезжало отсюда к ней.
– Ой, чё это у вас тут? – Мокрый босой мальчишка обогнал Кору и заглянул в коляску. – Ого, радио! И чё, работает?
Кора обернулась: их обступили другие мальчишки, все с мокрыми волосами, грязные, кто в ботинках, кто босиком. Они толпились вокруг и норовили заглянуть в коляску. Бояться их было стыдно. Старшему не больше двенадцати, но их шестеро, а вот уже и семеро, они окружили коляску и прытко лезли в нее руками. Прохожие спешили мимо как ни в чем не бывало.
– А ну кыш. – Йозеф нагнулся и положил руку поперек коляски. – Знайт я фас!
Пацаны подались назад, но только на пару шагов, выжидая удобного случая снова навалиться. Кора растерялась. Сами грязнющие, воняют, а лица нежные, мальчишеские, ножки цыплячьи, а один, румяный, с живыми глазами, похож на маленького Говарда. Как это грустно, что мальчик, похожий на Говарда, – такой тощий и грязный… и тут Кора почувствовала, что ее ридикюль дергают. Она обернулась: совсем крошечный мальчишка, лет пяти, продолжая тащить сумку, улыбался ей. Кора сумку не отдала и велела малышу убрать руки.
– Ладно, ладно, уковорили. – Йозеф сунул руку в карман. – Только пенни, понимайт? И один пятак, кому повезет. – Он отвернулся от коляски и бросил на тротуар горсть мелочи. Мальчишки завопили и кинулись за монетами. – Уходить. – Йозеф взял Кору под руку, а другой рукой толкнул коляску.
Они зарулили за угол. Кривое колесо вовсю скрипело. Когда они прошли пол-улицы, Йозеф отпустил ее руку, но Кора все равно как будто чувствовала его пальцы.
– Здорово они у вас монеты выманили, – сказала Кора. – Вы часто так делаете?
Йозеф пожал плечами:
– Хоть поедят. Но скорей леденцов напокупайт.
Кора посмотрела на свою сумочку. После покупки радио денег осталось мало. Но она пожалела, что тоже не бросила несколько монеток.
– А почему они все в мокрой одежде?
Йозеф странно посмотрел на Кору, будто она задала каверзный вопрос.
– Купайтс. Река рятом. Прыг с доков, доплывайт до соседней улицы и вылезайт, потом опять.
– Ну, хорошо хоть есть где освежиться.
Он скривился:
– Фода грязь. Брассом плавайт, мусор отпихивайт, – он показал, одной рукой зажимая нос и рот, а другой отпихивая. – Но фсе равно купайтс, отшень жарко. Наши девочки не купайтс. Монахини в реку не пускайт. Раз в нетелю фодят в обтшественную баню.
Кора промолчала. Мытье раз в неделю, по такой-то жаре. А им еще повезло. Она и тогда, ребенком, знала, что ей повезло. Монашки дали ей крышу над головой, кормили – невкусно, но здоровой едой, – а это не так уж мало.
– Как зовут вашу дочку?
– Грета.
– Она ходит в школу? Теперь по закону все обязаны, да?
– Монахини их обучайт в приюте. Не хотят, чтобы девочки ходили в обтшую школу. И в пратшетшной работайт надо. – Он приподнял коляску, въехал на бордюр. – Я коплю на квартиру. Может, на будутший год смогу ходить на работу, пока она в школе. Сейтшас одежду на крыше разветшивает, но если не уедем, ее скоро отправят в пратшетшную. Приют живет за стшет стирки, я понимайт. Но это тяжелая работа, Грета маленькая.
Кора вспомнила, какие руки были у старших девочек: все стертые, в ожогах от кипятка. Ее руки в перчатках были мягкие, без шрамов.
– А какую работу вы хотите?
– Да любую. Я подрабатывайт по соседству, тшиню разное. Люди меня знайт. Но с акцентом трудно. – Он показал пальцем на рот и грустно улыбнулся. – Я же фриц.
– А вернуться не хотите? – Кора спросила как можно мягче и тише, так что еле расслышала свой голос за скрипом колеса и шумом машин. Она просто спрашивала, хотела понять, а не предлагала убраться восвояси.
– В Германию? Найн. Там плохо, инфлятция, репаратция. Совсем туго придется, – покачал головой он. – Да и не в этом дело. Я с девятнатцати лет тут. А то того, сколько помню, хотел сюта. – Он посмотрел на улицу, на грохочущие машины. – Мне нравится страна, сама итея. Я и в армию хотел пойти незатолго до Оглторпа.
Выкажи он эту свою любовь тогда, в начале войны, когда его спросили, чуть не заметила Кора вслух, согласись он поцеловать флаг, его бы и не выслали. Однако есть разница: одно дело взаправду любить страну, другое – по приказу встать на колени.
– Смотрить. – Он притормозил. – Знакомое местетшко.
Они очутились перед витриной аптеки-закусочной, где в прошлый раз пили апельсиновый лимонад. Внутри за стойкой стояла пожилая итальянка.
– Вы покупайт девочкам такой дорогой потарок, я хоть лимонатом вас уготшу. – Он посмотрел ей в глаза. – У фас есть фремя?
Кора замялась. Лимонад – пустяк. Но ведь он беден, экономит как может, пить лимонад за его счет ужасно неудобно. С другой стороны, для него это, похоже, вопрос чести. А смотрит он тепло, словно они давние друзья. Да и расставаться так быстро не хочется.
В лавке Кора молчала, хотя итальянка, уже без винных пятен на руках, узнала ее, улыбнулась и показала на коляску, отпустив шутку про радио-бамбино. Йозеф сообщил ей, что радио купила Кора, для приютских девочек; итальянка кивнула, хотя, возможно, и не поняла. Кора наблюдала, как Йозеф говорит. В лавке он снял кепку, и Кора заметила, что лицо у него сильное, резкое – он и не нуждался в густой шевелюре. Он заплатил и улыбнулся Коре, искренне и открыто. Кора ответила ему, а сама подумала о его умершей жене: наверное, молодая была, красивая.
– Расскашите про Кансас, – попросил он, присел на соседний стул и облокотился на спинку. – Фы про меня фсе знайт, я про фас нитшего.
Кора потупила взгляд, притворившись, что поглощена своими перчатками. Отвечать ей не хотелось. Лучше бы он рассказал еще что-нибудь о себе, о приюте, об этом районе, а она бы слушала и упивалась его вниманием, золотым лучиком в радужке, мягким низким голосом. Но каникулы кончились. Он спросил. И она не могла соврать, избавиться от семьи, даже на словах.
– Я замужем, – ответила она. – У нас двое сыновей, близнецы. В этом году уезжают в колледж.
Брови под очками насупились. Он не разозлился, но она представляла себе, что он теперь о ней думает. Обвинять ее в том, что она скрывала правду, он не мог. Она могла бы сказать: я лишь вела себя приветливо, а о жизни вы меня не спрашивали. Но взгляд его был весьма красноречив. И теперь он сочтет ее лживой, ветреной: замужем, а кольца не носит. Несправедливо. Он так и не узнает, насколько важен для нее этот день, эти несколько часов, когда она позволила себе побыть иной, свернуть с обычной дороги. Может, рассказать все как есть? Она никогда никому не говорила про Алана. Даже с ближайшей подругой не могла рисковать. Но у Йозефа Шмидта лицо чуткого человека. И потом, Кора его больше никогда не увидит. Ее фамилию, город он не знает. И не сможет навредить Алану. А высказаться вслух – большое облегчение; если поведать ему свою историю – как знать, вдруг он поймет.