[272]; также мы посетили Музей полиции Вены, можно сказать, официальный, типично венский музей, выставку убийц, их жертв с проломленной головой или пулей в груди, орудий убийства, вещественных доказательств и фотографий (жутких изображений изувеченных трупов и расчлененных тел, которые частями запихивали в корзину и выбрасывали на помойку). Сара разглядывала эти кошмарные экспонаты со спокойным интересом, — наверно, так же смотрели бы на них Шерлок Холмс или Эркюль Пуаро, герой романов Агаты Кристи, — кстати, последнюю можно было бы встретить на Востоке повсюду, от Стамбула до Пальмиры, включая Алеппо: ее супруг был археологом, а эти господа, начиная с Вивана Денона и египетской экспедиции, стали первыми паразитами, которые набросились на лакомую восточную добычу: сочетание романтического интереса к руинам и нового взгляда на историческую науку побудило десятки археологов ринуться на Восток, в места зарождения цивилизации и религии, а заодно в сокровищницу драгоценных артефактов, за которые любители платили бешеные деньги; мода на египетскую, а затем набатейскую, ассирийскую, вавилонскую и персидскую старину заполняла музеи и антикварные магазины всевозможными «последками», как римские древности — в эпоху Ренессанса; предшественники Бильгера прочесывали Османскую империю от Вифинии[273] до Элама[274] и часто брали с собой жен, которые становились, как Жанна Дьёлафуа или Агата Кристи, писательницами, а нередко и сами начинали предаваться, как Аннемари Шварценбах, радостям археологических изысканий. Археология, наряду с мистикой, стала одной из самых плодотворных форм исследования Ближнего или Среднего Востока, и Бильгер признал этот факт той ночью в Пальмире, когда, согревшись ливанским вином, благосклонно принял участие, на сей раз по-английски, в нашем заседании — Maqâma tadmoriyya, — призвав на помощь все свое британское красноречие, приобретенное во время учебы в Оксфорде, откуда вышло столько знаменитых востоковедов; он по-прежнему стоял, его округлое лицо полностью скрывалось в тени, так что можно было различить только светлый ореол его коротких волос. Не выпуская, как всегда, бутылку из руки, Бильгер внес, по его выражению, свой вклад в нашу «пустынную» беседу, рассказав об археологах и ботаниках, способствовавших изучению таинственной Аравии; когда-то он, даром что типично городской житель, тоже мечтал о приключениях в пустыне, и не только в духе экранных подвигов Кара Бен Немси[275]: перед тем как стать специалистом по эллинскому периоду, он пытался (правда, безуспешно) подыскать себе «нишу» в области археологии доисламской Аравии, поэтому деятельность исследователей этого полуострова не была для него тайной. Для начала он с ходу отмел все, что имело отношение к «изыскателям» типа Марги д’Андюрен, о которой только что услышал. «Путешественники, побывавшие в Неджде, Хиджазе или Джебель-Шаммаре, рассказывали обо всем, что касалось жестокости, безумия и эксцентричности, куда более фантастические истории и даже, — добавил он высокопарно, — создавали на эти темы подлинные литературные шедевры!» Потом он завел длинный, путаный рассказ об освоении Аравии, из которого я мало что запомнил, если не считать имен швейцарца Буркхарда, англичан Даути и Пелгрейва, француза Юбера и немца Ойтинга, ну и, разумеется (как же без них?!), незабываемых героев пустыни Ричарда Бартона — «человека с тысячью жизней» — и супругов Блант, страстных любителей конного спорта, разъезжавших по пустыне в поисках самых красивых чистокровных лошадей благородной арабской породы — stud[276], которых затем разводили в своих конюшнях в Сассексе. Из всей этой кучи изыскателей я с наибольшей симпатией относился именно к Энн Блант — она была виолончелисткой и играла ни больше ни меньше на подлинном инструменте Страдивари. Ничего себе картинка — Страдивари в пустыне!
Теперь к моему рассказу осталось добавить лишь пояснение, или истолкование (называйте как хотите), следующего заглавия:
которое объяснило бы страсть моих собратьев-предшественников к маскараду, к переодеваниям в местную одежду: многие из этих исследователей, политиков или ученых считали своим долгом наряжаться в нее как для удобства, так и для маскировки, — например, Бартон вырядился паломником в караване, идущем в Мекку; симпатичный венгерский востоковед Арминий Вамбери, друг графа Гобино, преобразился в дервиша (бритая голова, бухарский халат) с целью исследования Трансоксианы[277] от Тегерана и далее; Артур Конолли[278], первый участник «Большой игры», изображал персидского купца (был разоблачен и обезглавлен в Бухаре); Джулиус Ойтинг — бедуина; Т. Э. Лоуренс (начитавшийся «своего» Киплинга) — воина с севера Аравии; все это слегка отдает детскими забавами, которые (если человек любит играть с огнем) состоят в том, чтобы сойти за кого-то, кем не являешься, и здесь пальма первенства принадлежит исследователю юга Сахары и Сахеля[279] Рене Кайе, покорителю Томбукту[280], который преобразился в египтянина, и особенно Мишелю Вьеша́нжу, юному обожателю пустыни, о которой он не знал практически ничего, — этот перерядился женщиной, а потом и вовсе скинул одежду, чтобы хоть четверть часика полюбоваться городом Смарой — конечно, знаменитым, но давным-давно разрушенным и покинутым жителями; после чего снова накинул свою джутовую дерюгу и поехал дальше — больной, измученный тряской верблюжьей поступью, без света, в адской жаре, а в результате скончался от истощения и дизентерии в Агадире; ему было всего двадцать шесть лет. Сара предпочитала людей попроще — более чистосердечных или менее безумных; увы, некоторым из них был сужден такой же роковой конец, как, например, Изабель Эберхард, влюбленной в Алжир и мусульманскую мистику: Изабель, конечно, тоже переодевалась арабским всадником, именуя себя Си Махмудом, однако ее страстный интерес к исламу и вере был глубоко искренним; увы, она трагически погибла во время внезапного наводнения в Айн-Сефре, на том самом Оранском юге, который так любила. Сара часто вспоминала о ней, о том, как она очаровала даже генерала Лиоте[281], обычно не одобрявшего эксцентрические поступки, но в данном случае настолько потрясенного ее гибелью, что он долго разыскивал ее тело, а потом ее дневники и в конце концов нашел их среди развалин хижины Изабель; военные извлекали полную рукопись ее Оранского юга из-под слоя жидкого ила с терпением филателистов, отпаривающих марки с конвертов.
Главный вопрос Бильгера к Пальмире — поскольку его не интересовали ни переодевания, ни мистика, разве только отдельные забавные истории о прожектерах всех мастей, понаехавших в эти края (к самым смешным можно, разумеется, отнести приключения француза Шарля Юбера и немца Юлиуса Ойтинга, ни дать ни взять Лорел и Харди Аравийские[282]), — касался отношений между археологией и шпионажем, иными словами, между военной наукой и просто наукой. «Ну как убедить сегодняшних сирийцев в бескорыстии нашей деятельности, — кричал Бильгер, — если наши самые знаменитые предшественники были тайно или явно замешаны в политику, которую мы вели на Среднем Востоке?!» Его приводил в отчаяние тот факт, что все известные археологи в тот или иной момент были причастны к государственному шпионажу. Пришлось его утешать тем, что, к счастью или к несчастью, археологи были не единственными, кто сотрудничал с военными, совсем напротив: во времена войн представители всех областей науки (лингвисты, специалисты по религиозным культам, историки, географы, литераторы, этнологи) сотрудничали со своими правительствами. Конечно, не все они обязательно пользовались оружием, как, например, Т. Э. Лоуренс или мой соотечественник Алоис Музиль (Лоуренс Моравский), но многие из них (включая женщин, как Гертруда Белл, вставила Сара) в нужный момент использовали свои знания во благо европейской нации, к коей принадлежали. Кто-то действовал из патриотических убеждений, другие — ради наживы или научных почестей, которые можно было из этого извлечь, и, наконец, третьи оказывались информаторами помимо своей воли: их работами, их книгами и рассказами об исследованиях пользовались военные. «Общеизвестно, что карты необходимы только во время боевых действий, — сказал Франсуа-Мари, — но и рассказы о путешествиях нужны не меньше. С тех пор как Бонапарт использовал ученых в Египетской кампании 1798 года, дабы составить обращение к египтянам и попытаться прослыть их освободителем, ученые, художники и их работы поневоле вынуждены были участвовать в политических и экономических играх эпохи». И однако, утверждала Сара, нельзя было осуждать их всех скопом; с тем же успехом можно упрекать химию в разрушительном действии пороха, а физику в появлении баллистики: следует рассматривать каждый случай в отдельности, а не обрушивать гневные обвинения на всех и вся, ибо в этом случае они также становятся идеологическим оружием, вещью в себе, не имеющей никакой цели, кроме самооправдания.
Дискуссия стала принимать все более бурный характер: Сара произнесла великое имя, которое произвело такой эффект, словно в овечье стадо, пасущееся в холодной пустыне, ворвался волк, — Эдвард Саид[283]. Это было все равно что помянуть дьявола в монастыре кармелиток; Бильгер, испугавшийся, что его могут причислить к какому-нибудь сомнительному