Вероятно, наши тела, не отягощенные родством душ, именно поэтому радостно предавались любви: я покидал свое догматическое кресло лишь для того, чтобы броситься на кровать и обрести там губы, ноги и груди своей подруги. Воспоминания о наготе Сигрид до сих пор возбуждают меня, ничуть не утратив своей притягательности: ясно помню белизну ее тонкого тела, лежащего на животе, слегка раздвинутые ноги и розовую ложбинку между ними, маленькие упругие ягодицы, неприметно переходящие в бедра, череду выпуклых позвонков, которая тянулась до того укромного местечка, где смыкались страницы приоткрытой книги ляжек, чья кожа, никогда не знавшая солнечных лучей, напоминала нежный молочный шербет, тающий на языке; все это внушает мне желание снова включить свет, перебрать свои воспоминания под одеялом, мысленно перенестись в Тюбинген с его облаками, столь благосклонными к изучению женских прелестей (более чем двадцатилетней давности); увы, нынче одна только мысль о том, что нужно будет привыкать к близости другого тела, привыкающего к моему собственному, заранее изнуряет меня, повергая в безграничную лень и равнодушие, близкое к отчаянию; пришлось бы снова соблазнять кого-то, забыв о постыдной, отталкивающей худобе своего слабого тела, изнуренного тоской и болезнью, забыв об унизительной процедуре раздевания, забыв о смущении и возрасте, который делает человека медлительным и неуклюжим, — нет, все это нужно отринуть, все это невозможно ни с кем — кроме Сары, конечно, чье имя неизменно завлекает меня в дебри самых потаенных моих мыслей; ее имя, ее уста, ее грудь, ее руки… попробуйте-ка теперь заснуть в этом нахлынувшем потоке любострастия, под этими женственными образами, витающими над головой, под этими ангелами — ангелами наслаждения и красоты… когда же это было? — кажется, пару недель назад, на ужине с Катариной Фукс; после этого я ей, конечно, не звонил, не встречал в университете; она может подумать, что я ее избегаю, и это верно, я ее избегаю, несмотря на неоспоримый шарм ее беседы, несмотря на общий ее неоспоримый шарм; нет, я не собираюсь ей звонить, скажу откровенно: чем ближе был конец ужина, тем сильнее пугала меня перспектива продолжения; одному Богу известно, почему я в тот вечер принарядился, завязал пунцовый шелковый платок на шее, придававший мне вид элегантного человека искусства, тщательно причесался, спрыснул себя парфюмом, — значит, на что-то я надеялся, отправляясь на этот ужин тет-а-тет, то есть надеялся переспать с Катариной Фукс, но при этом с невольной робостью поглядывал на тающую свечу в оловянном канделябре, словно ее угасание предвещало катастрофу; Катарина Фукс — моя коллега, замечательная, ценная сотрудница, и, уж конечно, лучше было ужинать в ее обществе, чем соблазнять студенток, как некоторые преподаватели. Катарина Фукс — дама моего возраста и моего круга, уроженка Вены, остроумная и образованная, умеющая вести себя за столом и не устраивать скандалов на публике. Катарина Фукс — специалист по связи музыки и кино, она способна часами рассуждать о «Симфонии грабителей»[306] и фильмах Роберта Вине[307]; у Катарины Фукс приятное лицо, румяные щеки, светлые глаза, почти незаметные очки, каштановые волосы и длинные холеные пальцы с хорошим маникюром; Катарина Фукс носит два бриллиантовых кольца, — но что же, что меня подвигло на этот ужин и даже на мое намерение переспать с ней? — не сомневаюсь, что только одиночество и тоска, — вот в чем горе! Мы сидели в модном итальянском ресторане, и Катарина Фукс расспрашивала меня о Сирии, об Иране, интересовалась моими работами, а свеча тем временем таяла, отбрасывая оранжевые блики на белую скатерть; с чашечки серого канделябра свисали тонкие восковые сосульки. «Я не видел „Симфонию грабителей“». — «Посмотри обязательно, — сказала она, — я уверена, что этот фильм тебе ужасно понравится»; я слушал Катарину Фукс и представлял себе, как раздеваюсь у нее на глазах — «Да, я уверен, что это настоящий шедевр» — и как она раздевается при мне, снимая красное кружевное белье (я успел заметить в вырезе платья краешек бретельки бюстгальтера), — «Если хочешь, могу дать его тебе, у меня он есть на DVD» — у нее были многообещающие груди и вполне приличная талия — «Здесь подают чудесное тирамису!» — а какие на мне были трусы? Кажется, розовые в клеточку, спадавшие из-за ослабевшей резинки. Бедные мы, бедные, какое же это убожество — тело! — нет, даже речи быть не может, чтобы я перед кем-нибудь сегодня разделся, выставив напоказ свои иссохшие чресла. «Ах да, тирамису… это немного, как бы сказать, рыхловато для меня, вот именно, рыхловато, нет, спасибо».
Не помню, заказала ли она в конечном счете десерт для себя? Мне нужно было бежать, зная свою неспособность решиться на близость, бежать и забыть все, забыть о том, на какое унижение я обрек Катарину Фукс; теперь она наверняка ненавидит меня, а вдобавок я, видимо, невольно лишил ее удовольствия отведать ее любимое (и все-таки рыхлое) тирамису, — поистине, нужно быть итальянцем, чтобы выдумать такое: вымачивать в кофе кусочки бисквита; всем известно, что их нельзя вымачивать в чем бы то ни было, они только кажутся твердыми, но стоит опустить их в жидкость, как они начинают таять и падать с ложечки в чашку — жалкое зрелище! Что за дурацкая идея — изготавливать такую рыхлость! Катарина Фукс наверняка злится на меня, она и не собиралась спать со мной, а злится потому, что я бросил ее прямо на выходе из ресторана, как будто мне не терпелось с ней расстаться, как будто ее общество мне ужасно надоело: «до свиданья, до свиданья, а вот и такси, я его возьму, всего хорошего», какое оскорбление, представляю, как надо мной потешалась бы Сара, расскажи я ей эту историю, но я никогда не осмелюсь рассказать ей эту историю, — не дай бог, она узнает, что я «по-английски» сбежал от женщины только потому, что боялся показать ей надетые утром бело-розовые трусы с растянутой резинкой.
Сара всегда считала меня чудаком. И смеялась, когда я поверял ей свои сокровенные мысли, а я на нее обижался. Если бы я осмелился поцеловать ее в той импровизированной палатке, вместо того чтобы испуганно отвернуться, все было бы иначе, все сложилось бы совсем по-другому, хотя… нет, в любом случае мы не избежали бы катастрофы в отеле «Барон» или той, что случилась в Тегеране; Восток с его страстями играет со мной странные шутки, очень странные шутки, и сегодня мы с Сарой уподобляемся старой супружеской паре. Недавняя мечта все еще витает в воздухе, а Сара расслабляется в своем таинственном убежище, в Сараваке, увы, в Сараваке. И это о ней мне, старому эгоисту, старому трусу, следовало бы тревожиться — она ведь тоже страдает. Ее статья, полученная нынче утром, напоминает записку из бутылки, брошенной в море, с просьбой о помощи, панический вопль одиночества. Я вдруг осознаю, что имя Сара — это часть названия Саравак. Еще одно совпадение. Знак судьбы, карма, сказала бы она. И это, без сомнения, я сам одержим бредом. А ее нездоровый интерес к смерти, преступлениям, пыткам, самоубийствам, антропофагии, табу — все это имеет под собой лишь научную основу. Так же, как интерес Фожье к проституции и злачным местам. И как мой интерес к иранской музыке и операм с ориентальной окраской. Что же это за болезнь отчаяния, которой мы заражены, и я, и Сара, несмотря на долгие годы ее приверженности к буддизму, медитации, мудрости и путешествиям? Боюсь, что Краус был прав, заставив меня обратиться к специалисту по восточным болезням. Одному Богу известно, какую душевную язву я мог подхватить в тех далеких краях. Ведь возвращались же оттуда крестоносцы — первые востоковеды, обремененные золотом, бациллами и тоской, тоскливым сознанием, что разрушили во имя Христа самые великие чудеса, какие им довелось узреть, разграбив церкви Константинополя, предав огню Антиохию и Иерусалим. Так какая же истина предала огню нас самих, какую красоту мы успели увидеть перед тем, как она погубила нас, что за боль — как у Ламартина в Ливане — исподволь разъела наши души, боль от созерцания Начала или Конца? — не знаю, не могу ответить, ибо ответ кроется не в пустыне, во всяком случае не для меня, мой «Путь в Мекку» имеет совсем иную природу, в отличие от Мухаммада Асада, он же Леопольд Вайс; Сирийская пустыня стала для меня скорее символом эротики, нежели духовности: после нашей пальмирской ночи, выбравшись из-под одеял, мы расстались с Жюли и Франсуа-Мари и продолжили нашу экспедицию втроем, с Бильгером — Безумцем, направившись к северо-востоку и Евфрату, миновав старинный замок эпохи Омейядов, затерянный во времени и в утесах, и Разафе — византийский город-призрак с высоченными крепостными стенами, где, может быть, сегодня обитает новый предводитель правоверных, Тень Бога на земле, халиф головорезов и грабителей, вождь Исламского государства в Ираке и Сирии, да хранит его Аллах, ибо в наши дни нелегко быть халифом, особенно командующим войском бандитов, достойных последователей наемников-ландскнехтов императора Карла, разграбивших Рим. Возможно, эти — современные — в скором времени точно так же разорят Мекку и Медину; кто знает, на что они способны, с их черными знаменами, очень похожими на стяги революции Аббасидов[308] в VIII веке, — может быть, произведут полный переворот в геополитическом равновесии региона, и королевство Ибн Сауда, друга Леопольда Вайса, развалится под ударами сабель бородатых истребителей неверных. Будь у меня силы, я бы написал длинную статью о Жюльене Джалаледдине Вайсе[309] — однофамильце Леопольда, тоже обратившемся в ислам и умершем от рака, такого же разрушительного, как разрушение Алеппо и Сирии в целом; поневоле задумаешься о том, не связаны ли между собой два этих события: Вайс жил между двумя мирами и считался лучшим исполнителем музыки на кануне[310], что на Востоке, что на Западе, и при этом был еще и великим ученым. Созданный им ансамбль аккомпанировал самым блестящим певцам арабского мира — Сабри Мудаллалю, Хамзе Шаккуру или Лофти Бушнаку. С ансамблем «Аль-Кинди» Сара познакомила меня в Алеппо; она знала о нем от Надима, который иногда принимал участие в его концертах; Вайс жил в мамлюкском дворце, затерянном в путаных улочках Старого города, вблизи от суков с их штабелями мыла и бараньими головами; за строгим каменным фасадом скрывался очаровательный дворик; зимние комнаты были забиты музыкальными инструментами — лютнями, ситарами, тростниковым