Компас — страница 46 из 86

Сара считает «Почтовые открытки» таким же бесценным сокровищем, как сочинения Пессоа; впрочем, она утверждает, что молодой Алвару де Кампуш вдохновлялся стихами Анри Леве, изданными в сопровождении предисловия Фарга[369] и Ларбо[370]. Образ Анри, денди и путешественника, умершего в столь молодом возрасте на руках у матери, не дает ей покоя — понятно почему. В Тегеране, сидя в глубоких, обтянутых светло-коричневой кожей креслах Французского исследовательского института, она рассказывала, что, когда она еще подростком жила в Париже, ей уже нравились корабли, нравилось мечтать о пакетботах, морских переходах и разных колониальных линиях. Фожье поддразнивал ее, утверждая, что подобное увлечение больше подходит мальчишке, корабли и поезда всегда считались игрушками для мальчиков, и он не знает ни одной девчонки, достойной этого звания, которую привлекали бы такие вещи, как морской флот, медные рупоры для передачи приказов, вентиляционные трубы, спасательные круги, толстые золотые шайбы морских компасов, шитые золотом фуражки и гордые очертания форштевней. Сара признавала, что технический аспект интересовал ее постольку-поскольку (хотя, по ее утверждению, она помнила такие характеристики кораблей, как габариты, водоизмещение, а также осадка и скорость), ей в основном нравились названия пакетботов, а главное, их линий: Марсель — Порт — Саид — Суэц — Аден — Коломбо — Сингапур — Сайгон — Гонконг — Шанхай — Кобе — Иокогама за тридцать пять дней, отплытие два раза в месяц, по воскресеньям, на борту «Тонкина», «Турана» или «Каобанга», судна водоизмещением в 6700 тонн, потерпевшего крушение из-за тумана, окутавшего его в районе острова Пуло-Кондор[371], расположенного на широте Сайгона; на острове находится ужасная, как свидетельствуют сами надзиратели, каторжная тюрьма. Сара мечтала о неспешных морских плаваниях, о знакомствах с новыми портами и о заходах на промежуточные стоянки; о роскошных столовых с резной мебелью красного дерева; курительных комнатах, будуарах, просторных каютах, праздничных меню, все более и более экзотических в зависимости от последней стоянки, и о море, море, той изначальной жидкости, которую, подобно бармену, встряхивающему серебряный шейкер, равнодушно взбалтывают звезды.

«Арман-Беик»[372] быстроходный, покинув Марсель,

В океане Индийском стал мили морские считать…

Солнце заходит, садится в кровавый кисель,

В это плоское море, в эту преступную гладь.

Ибо за пределами Востока есть особый Восток, мечта путешественников былых времен, сон о жизни в колониях, грезы космополитов и обывателей, сходящих с парохода на причал. Приятно представлять себе, как юная девушка Сара, живущая в Шестнадцатом округе Парижа, у себя дома, вдали от морских берегов, мечтательно потягивается, выпустив из рук книгу и устремив взор в потолок, представляет, как она садится на корабль, идущий в Сайгон; что видела она в эти загадочные часы в комнате, куда, подобно вампиру, хочется пробраться, чтобы, приняв облик речной или морской чайки, сесть на деревянный бортик кровати, на квартердек пакетбота, убаюканного вечером где-то между Аденом и Цейлоном? Лоти[373] писал о Турции, Рембо об Абиссинии, Сегален[374] о Китае, их книги французы читают на пороге взрослой жизни, они формируют востоковедов по призванию и мечтателей, таких же как в «Сиддхартхе» Гессе или «Александрийском квартете» Даррелла[375], — ни у кого из нас нет веских причин, чтобы доводить дело до конца, в юности мы с такой же легкостью принимаем любой поворот судьбы, с какой иголка самодельного компаса из пробки находит нужное направление; Сара любила читать, учиться, мечтать и путешествовать — но что можно знать о путешествиях в семнадцать лет, тебя манит сам звук слова, манят географические названия, карты, а потом всю жизнь ты пытаешься отыскать в реальности свои детские иллюзии. Сегален из Бретани, Леве из Монбризона и Гессе из Вюртемберга мечтают и сами создают частицу мечты, как создавал до них Рембо, демон путешествий Рембо, похоже всю жизнь пытавшийся опутать себя цепями, чтобы не дать себе уехать, даже позволил ампутировать себе ногу,[376] чтобы быть уверенным, что больше не сдвинется с места, — но и с одной ногой он проделает тяжелейший маршрут Марсель — Арденны, туда и обратно, несмотря на страдания, которые его ужасная культя причиняла ему на ухабистых дорогах Франции, где во множестве несравненных рытвин он прятал стихи, взрывающиеся воспоминаниями при каждом обороте колеса, при каждом скрежете металла о металл, при каждом хриплом гудке, рвущемся паром в промозглый воздух. Боли, от которых умрет провидец с физиономией каторжника, оказались нестерпимы, и ему не помогут ни морфин, ни утешение религией; первый поэт Франции, человек дерзких выходок, от холмов Севера до таинственной Явы, угас 10 ноября 1891 года в больнице Непорочного зачатия в Марселе, около двух часов пополудни, без одной ноги и с огромной опухолью в паху. Сара жалела этого тридцатишестилетнего ребенка (прожившего на четыре года больше, чем Леве, оставившего сотни стихов, прошедшего еще больше километров и проведшего десять лет на Востоке), писавшего сестре с больничной койки: «Где вылазки в горы, конные походы, бульвары, пустыни, реки и моря? Начинается жизнь безногого калеки!»

Придется прибавить еще один том к нашему Великому Замыслу

О РРАЗЛИЧНЫХ ФОРРМАХ УМОПОМРРАЧЕНИЯ НА ВОСТОКЕ.
Том второй
ГАНГРЕНА & ТУБЕРКУЛЕЗ

и составить каталог больных, чахоточных, сифилитиков, тех, у кого в конце концов развивалась тяжелейшая патология, шанкр, купероз, чумной грибок, гнойные бубоны, язва желудка, вплоть до ампутации и асфиксии, как у Рембо или Леве, этих страстотерпцев Востока, и у меня самого; несмотря на свое нежелание признать это, я мог бы посвятить себе целую главу, даже две: «Загадочные болезни» и «Болезни мнимые», и упомянуть себя в разделе «Диареи и поносы» — заболеваний, чаще всего являющихся постоянными спутниками востоковеда; сегодня по предписанию доктора Крауса я приговорен пить йогурт и есть травы, чертову уйму трав, от шпината до иранских сабзи,[377] что удовольствия не доставляет, но хотя бы не столь зрелищно, как понос у туриста: ночью, в пургу, в автобусе, совершавшем рейс между Тегераном и побережьем Каспийского моря, Фожье пришлось изрядно поскандалить с шофером, отказавшимся притормозить на обочине горной дороги в окружении сугробов и предложившим дождаться остановки, предусмотренной немного дальше; тогда Марк, бледный как простыня, зажав ягодицы, схватил водителя за шиворот и пригрозил немедленно наделать на пол, тем самым убедив его остановиться. Я снова отчетливо вижу, как Фожье бежит по снегу, затем исчезает (пропадает) за откосом; через несколько секунд в иссеченном хлопьями снега свете фар мы с удивлением увидели устремившееся вверх мощное облако пара, напоминавшее дымовой сигнал в мультиках, отчего шофер расхохотался. Через минуту показался бедняга Фожье, он шел с трудом, дрожа от холода, побелевший, промокший, с жалкой улыбкой облегчения на лице. Действительно, через несколько километров автобус остановился среди гор, чтобы на перекрестке высадить пассажиров; за нами простирался длинный хребет горного массива Демавенд, чей каменный пик высотой шесть тысяч метров зимой выглядел немного мрачно; простершиеся перед нами отвесные лесистые склоны, заросшие дубами и грабами, спускались на прибрежную равнину. Водитель уговаривал Фожье выпить чашку чая из его термоса; чай все излечивает, говорил он; две симпатичные путешественницы предложили больному вишни в сахаре, но он в священном ужасе отверг их; почтенный господин захотел непременно угостить его половинкой банана, который обязательно (по крайней мере, мы именно так поняли его персидское выражение) успокоит желудок, — прежде чем автобус начал спуск в Амоль[378], Фожье побежал в туалет станции обслуживания и на несколько минут закрылся в кабинке; спуск он выдержал героически: непреклонный, как само правосудие, он сидел, сжав зубы и обливаясь по́том.

Вместо чая, засахаренных фруктов и бананов он лечил свой понос опиумом, что в конце концов дало поразительный результат: спустя несколько недель у него, как и у меня, начались проблемы с дефекацией, переходящей в хронический запор.

Наши востоковедческие несчастья выглядели всего лишь мелкими неудобствами по сравнению с неприятностями наших знаменитых предшественников, с их шистосоматозом, трахомой и воспалением глаз, которыми страдала египетская армия, а в очень давние времена и с малярией, чумой и холерой; a priori остеосаркома Рембо не является заболеванием экзотическим, он вполне мог обзавестись ею в Шарлевиле, хотя сам поэт-авантюрист приписывает ее возникновение тяготам климата и долгим пешим и конным переходам. Путь больного Рембо в Зейлу[379], что на берегу Аденского залива, оказался еще более мучительным, чем путь Фожье к каспийскому побережью; двенадцать дней, целых двенадцать кошмарных дней «шестнадцать негров-носильщиков» несли его, изнемогающего, на носилках по пустыне, триста километров, от горы Харар к побережью; в Аден он прибыл настолько изнуренным, что врач европейского госпиталя решил немедленно ампутировать ему ногу, но потом одумался и предпочел, чтобы Артюр Рембо отправился на ампутацию куда-нибудь в другое место: моряк Рембо, как называл Артюра его друг Жермен Нуво