[641], от названия столицы германской колонии Цзяо-Чжоу[642], находившейся на северо-востоке таинственного Китая. На территории колонии, арендованной у Поднебесной империи на 99 лет, жили несколько тысяч немцев — до тех пор, пока японские войска при поддержке британского контингента осенью 1914 года не взяли ее штурмом, привлеченные, вероятнее всего, большой кирпичной пивоварней, до сих пор производящей миллионы бутылок на экспорт по всему миру, — кольцо снова сомкнулось, век спустя бывшее колониальное пиво заново завоевывает капиталистическую планету. Я представляю себе машины и пивоваров, прибывших из Германии в 1900 году и высадившихся на берег удобной бухты между Шанхаем и Пекином, которую германские канонерки только что вырвали у маньчжурской династии, открывшейся западным державам, словно язва червям: русские пожалуют себе Порт-Артур, французы — Форт-Байяр, немцы — Циндао, не считая концессий в городах Тяньцзинь и Шанхай. Даже наша бедная Австро-Венгрия раздобудет кусочек территории в Тяньцзине, который, как говорят, поспешит застроить в венском стиле: церковь, несколько жилых домов, магазины. Тяньцзинь, находящийся в ста шестидесяти километрах от Пекина, походил на европейскую выставку: французский, английский, немецкий, русский, австрийский, бельгийский и даже итальянский кварталы; казалось, проходишь не несколько километров, а всю Европу, надменную и захватническую, Европу разбойников и авантюристов, поджегших и разоривших летний дворец в Пекине в 1860-м, разворовавших садовые павильоны, керамику, золотые украшения, фонтаны и даже деревья; прежде чем поджечь дворец, английские и французские солдаты, словно простые воры, растащили его сокровища, а потом на рынках Лондона и Парижа находили китайские тарелки из императорского фарфора и бронзовые сосуды, попавшие туда в результате грабежей и вероломства. Петер Флеминг, брат создателя Джеймса Бонда и спутник Эллы Майар в ее путешествии по Азии, в своей книге повествует об известной пятидесятипятидневной осаде Посольского квартала в Пекине, где в дипломатических миссиях находились представители одиннадцати европейских государств, когда «боксеры»[643] и императорская армия пошли в наступление; Петер Флеминг пишет, что только один безутешный востоковед заплачет, когда огонь уничтожит единственный полный экземпляр «Юнгло та-тьен»[644], объемной энциклопедии династии Мин, составленной в XV веке и охватывающей все знания мира — одиннадцать тысяч томов; одиннадцать тысяч томов, двадцать три тысячи глав, миллионы и миллионы выписанных иероглифов развеялись как дым в гудении пламени императорской библиотеки, расположенной, на ее несчастье, рядом с британской миссией. Только один неизвестный китаист заплачет: один из тех уникальных людей, кто в воинственном пылу сумел осознать, какое сокровище только что исчезло; он находился там, в самом центре катастрофы, и его собственная смерть внезапно стала ему безразлична, он видел, как дымом разлеталось знание, как уничтожалось наследие древних ученых мужей, — молился ли он, исполнившись ненависти, неизвестному богу, чтобы огонь уничтожил как китайцев, так и англичан, или, оцепенев от горечи и стыда, наблюдал за языками пламени и полетом раскаленных клочков бумаги, порхавших словно бабочки в летней ночи, и защищали ли его глаза от дыма слезы ярости, — никто об этом ничего не знает. Как сказала бы Сара, понятно только одно: победа иностранцев над китайцами дала повод для неслыханного разгула резни и грабежей, кажется, даже миссионеры почувствовали вкус крови и упоение местью вместе с солдатами славных союзных наций. Кроме неизвестного китаиста, никто, похоже, не оплакивал сгоревшую энциклопедию; ее занесли в список жертв войны, жертв империалистического и экономического завоевания строптивой империи, упорно не желавшей позволить расчленить себя.
К востоку от Востока тем более не избежать завоевательного натиска Европы, ее купцов, ее солдат, ее востоковедов и ее миссионеров; востоковеды — это версия, миссионеры — тема: там, где ученые занимаются переводом и импортом иностранных знаний, церковники экспортируют свою веру и изучают местные языки, чтобы доступнее растолковывать Евангелие. Первые словари тонкинского, китайского и кхмерского языков составлены миссионерами, среди которых иезуиты, лазаристы и доминиканцы. Миссионеры заплатили тяжкую дань за распространение веры — надо будет посвятить им специальный том моего славного труда:
Надо сказать, императоры Китая и Аннама[645] замучили немало разносчиков Иисуса, в большинстве своем причисленных к лику блаженных, а потом даже канонизированных в Риме; страдания, выпавшие на долю мучеников Вьетнама, Китая и Кореи, ничуть не легче страданий мучеников римских; примером тому святой Теофан Венар[646], обезглавленный в окрестностях Ханоя пятью ударами сабли: в 1850-е годы, когда наступление Франции в Аннаме вынудило императора ужесточить преследования христиан, молодой француз принес свою веру на берег Красной реки. Представим себе его, спокойно преклонившего колени, на прибрежном песке, возле своего палача: первый удар саблей, слишком быстрый и криво направленный, пролетает мимо затылка и задевает щеку; Теофан продолжает молиться. Второй удар — возможно, потому, что палач еще не оправился после первого промаха, — задевает горло, льется кровь, но миссионер не прерывает своей молитвы; заплечных дел мастеру (обычно его представляют здоровенным, толстым и лысым, как в фильмах, хотя этот, возможно, был маленький, волосатый, а главное, как утверждают, пьяница, что объясняет его промахи) пришлось пять раз поднять руку, чтобы голова мученика наконец покатилась по земле, тело рухнуло, а молитва смолкла. Голову мученика насадят на копье, воткнутое, например, в берег реки Красной; его тело закопают в речном иле, а под покровом ночи новообращенные украдут и голову, и тело и с подобающими обрядами предадут тело погребению на христианском кладбище, а голову поместят под стеклянный колокол как реликвию, которую сохранят в епископстве в Ханое, а спустя сто пятьдесят лет молодого священника из Парижского общества заграничных миссий[647] канонизируют вместе с его собратьями, забитыми, удавленными, сожженными или обезглавленными.
Тип смерти: отрубание саблей головы, распятие, расчленение, потрошение, утопление, всевозможные пытки — так было бы написано на карточках миссионеров в Азии.
Будучи при смерти, у какого святого я стану просить утешения, у святого Теофана Венара, или у других святых мучеников, или, по-простому, у святого Мартина, святого моего детства, которым я так гордился во время факельных шествий, что проходят в Австрии 11 ноября; для моих венских сограждан святой Мартин — это не святой Мартин Турский, могилу которого я в детстве вместе с бабушкой и матерью видел в базилике, носящей его имя (раззолоченной, скорее восточной, нежели галльской), что, согласно моим детским представлениям о благочестии, давало мне привилегию близости к легионеру, поделившемуся половиной своего плаща, близости, ассоциировавшейся с тростником на берегах Луары, с прибрежными песчаными банками, с пурпурными колоннами безмолвной подземной усыпальницы, где упокоился этот милосердный святой, чьего заступничества, как говорила бабушка, можно просить по любому поводу, что я и делал, неуклюже конечно, потому что просил конфет, сладостей и игрушек.
Моя преданность солдату-епископу была отнюдь не бескорыстна, ибо, живя в Вене, мы среди осени ездили в деревню, чтобы в День святого Мартина полакомиться гусем; эта домашняя птица, немного суховатая, казалась мне напрямую связанной с Туром; гусь, без сомнения, прилетал прямо оттуда, — если какой-то колокол смог прибыть из Рима, чтобы возвестить Воскресение, то гусь вполне мог долететь из Турени до Австрии, чтобы, воздавая почести святому, улечься жареным на блюдо в окружении каштанов и Serviettenknödel. Деревня бабушки носила имя святого Бенедикта, но, как ни странно, это имя всегда являлось для меня только набором звуков; впрочем, оно понятно: в представлении ребенка легионер, делящийся половиной плаща с нищим, гораздо более привлекателен, чем итальянский монах, каким бы важным ни был его вклад в средневековую духовность; однако святой Бенедикт покровительствует умирающим, вот и заступник для меня, — возможно, я мог бы положиться на святого Бенедикта, изменив образу святого Христофора. Хананейский гигант[648] умер обезглавленным на Самосе; это святой переправы, тот, кто помогает перебираться через реки, кто перенес Христа с одного берега на другой, покровитель путешественников и мистиков. Саре нравились восточные святые. Святой Андрей Константинопольский и Симеон Юродивый, безумцы во Христе, чьи истории рассказывала Сара, прикидывались безумцами, чтобы скрыть свою святость, — в то время безумие означало несхожесть нравов, необъяснимые поступки: Симеон при входе в Эмес нашел на дороге мертвую собаку, обвязал ее веревкой за шею и потащил за собой, словно она была живой; Симеон забавлялся тем, что всякий раз гасил во время службы свечи, кидая в них орехи, а потом, когда его захотели выгнать, взобрался на кафедру и стал швырять в прихожан сухие фрукты до тех пор, пока не выгнал всех из церкви; Симеон танцевал, бил в ладоши, топал ногами, смеялся над монахами и, уподобившись медведю, ел люпин.
Бильгер, возможно, тоже святой, кто знает. Первый святой археолог, скрывающий свою святость под непроницаемой личиной безумия. Быть может, он прозрел в пустыне, во время раскопок; извлекая из песка артефакты прошлого, он постепенно проникался библейской мудростью, пока наконец она не засияла для него ярче других учений, словно огромная радуга. В любом случае среди нас Бильгер самый искренний; он не мирится с мелкими изъянами, с бессонницей, с необъяснимыми, как у меня, болезнями, с духовной жаждой, как у Сары; сегодня он выступает исследователем своей глубокой инакости.