Сара тоже очень интересовалась миссионерами, как мучениками, так и здравствующими; по ее словам, они являются тайной группой, мистической и ученой парой канонерки — и одна и другая движутся вместе, солдаты следуют по пятам или немного опережают церковнослужителей и востоковедов, иногда единых в одном лице. Иногда даже трех в одном, как, например, священнослужитель, востоковед и солдат Алоис Музиль, доминиканец Жоссан и Луи Массиньон, святая троица 1917-го. Первый переход через Тибет, например (и я с радостью сообщил об этом подвиге нашего национального клерикала Саре), совершил австрийский иезуит из Линца Иоганнес Грубер[649], возможно предок моего соседа; сей святой человек XVI века, прекрасный математик, миссионер, вернувшись из Китая, стал первым европейцем, посетившим Лхасу. В своем долгом путешествии по территориям распространения буддизма Сара встречала разных миссионеров и востоковедов, о которых часто рассказывала мне, и эти рассказы были столь же увлекательны, как истории о шпионах в пустыне — например, история отца Эвариста Гука[650], добродушного южанина (если память мне не изменяет, он родом из Монтобана, что на берегу Тарна, недостижимой родины художника Энгра, дорогого сердцу востоковедов и Халил-Бея), рассказ о котором смягчил напряженную и мутную атмосферу венского полдника, состоявшегося во время визита Сары, первого после кончины Самюэля. В то время она прибыла из Дарджилинга. Ужасные венские музеи, воспоминания о востоковедах и непонятная дистанция, сократить которую мы пытались с помощью научных новостей и ученых речей. Тогдашнее ее пребывание показалось мне очень долгим. Сара меня раздражала. Я с гордостью демонстрировал ей мое венское житье-бытье и страшно разочаровался, не найдя снова той близости, что установилась между нами в Тегеране. Все было сплошной неловкостью, нетерпением, недовольством и непониманием. Я хотел повести ее в музей Бельведер, а потом, пройдя по местам моего детства, в окружной музей в Мариахильфе, но ее интересовали только ужасы или буддистские центры. Эти месяцы я жил воспоминаниями о ней, все время ждал ее, создал совершенный воображаемый персонаж, неожиданно заполнивший всю мою жизнь, — сейчас я понимаю, какой я был эгоист. Несмотря на ее письма, я никогда не осознавал, как велика ее печаль, ее горе, ее ощущение несправедливости, вызванное внезапной потерей столь близкого существа.
Дорогой Франц, спасибо за дипломатическое послание, ему удалось рассмешить меня — что сейчас сделать довольно трудно. Мне очень тебя не хватает. Или, скорее, мне всего не хватает. Мне кажется, я существую вне мира, плыву по траурным волнам. Достаточно встретиться взглядом с матерью, как мы обе тотчас начинаем плакать. Плакать из-за скорби друг друга, той пустоты, которую мы видим на истощенных лицах друг друга. Париж — это могила, обрывки воспоминаний. Я продолжаю свои набеги на литературные территории опиума. И уже плохо понимаю, где я сейчас нахожусь.
Обнимаю тебя и до скорого,
Франц Риттер написал:
Милая Сара,
ах, если бы ты знала, как иногда трудно, не имея шанса стать французом, находиться на высоте их притязаний, как тяжело достигать вершин твоих соотечественников единственно силою их умственных способностей и постигать их возвышенные мотивации, их заботы и волнения!!! Однажды вечером меня пригласили на обед к советнику по культуре твоей великой страны, и я смог измерить тот путь, который осталось пройти мне, прежде чем я дорасту ему хотя бы до щиколотки. Сам советник — музыкант; ты помнишь, он никогда не упускал случая поговорить со мной о Венской опере или о Венской филармонии. Будучи холостяком, он часто устраивает приемы в своей прекрасной вилле в дворцовом комплексе Ниаваран. Я был очень польщен этим приглашением. Приходите, сказал он мне, я пригласил иранских друзей, будем музицировать и обедать — без лишних церемоний, чем бог пошлет.
«Пайкан» таксиста буксовал на льду и отказывался ехать в гору, так что минут пятнадцать я шел по снегу, но тем не менее дошел к назначенному времени, к двадцати часам. Я подошел к двери, позвонил, подождал, снова позвонил: ничего. Тогда я решил воспользоваться случаем и сделать небольшой кружок в заснеженной ночи, ибо, должен признать, стоять на месте означало для меня ступить на торный путь к смерти. Несколько минут я бесцельно блуждал наугад, а когда проходил перед домом, увидел выходившую оттуда уборщицу и кинулся к ней с вопросом; она мне ответила:
— А, так это вы звонили. Месье музицирует вместе с друзьями, а когда он музицирует, он никогда не отвечает на звонок.
Понятно, наверняка музыкальная гостиная расположена на другой стороне виллы и звонка там не слышно. Ну и чудненько. Я быстро вошел в вестибюль с внушительными дорическими колоннами и классическими светильниками, в пандан к долетающим сюда звукам клавесина и флейты. Куперен[651]? Я прошел через просторную гостиную, стараясь не наступать на дорогие ковры. Спросил себя, не подождать ли мне здесь, ты же знаешь меня, я, в общем-то, человек вежливый, и вот я стою, жду, пока не наступит пауза, чтобы войти в музыкальную гостиную, словно в Музикферайн[652]. У меня нашлось достаточно времени, чтобы рассмотреть картины, бронзовые статуи эфебов и — о ужас! — грязные мокрые следы, оставленные на мраморе моими плохо вытертыми подошвами ботинок. Позор. Тевтон, вломившийся в храм красоты. Можно легко проследить мой вихляющий путь, в обход ковров, от статуи к статуе. И правда позорище. Ладно, проехали: рассмотрев перламутровую коробочку, я решил, что в ней хранились носовые платки; в надежде, что соната продлится так долго, что я успею сделать свое черное дело, я взял ее, опустился на колени и услышал:
— А, вы уже здесь? Что вы делаете, хотите поиграть в шарики? Входите же, не стесняйтесь.
В самом деле, в коробочке лежали фарфоровые шарики; не спрашивай меня, как я мог перепутать эту коробочку с коробочкой для платков, я все равно не смог бы ответить: без сомнения, эстетическое чувство убедило меня, что среди подобной обстановки коробочка с бумажными платками может быть только перламутровой. Смехота, я выставил себя на посмешище, и теперь меня подозревают в том, что я хотел поиграть в шарики на ковре, пока рядом исполняли великую музыку. Тоже мне, беотиец[653] выискался. Австрийский музыковед играет в шарики на восточном ковре, вместо того чтобы слушать Куперена.
Вздохнув, я вернул на место драгоценную коробочку и последовал за советником в вышеупомянутую музыкальную гостиную: канапе, два кресла, несколько картин на восточные сюжеты, скульптуры, спинет, музыканты (советник за клавесином, флейтист-иранец) и публика, молодой человек с приятной улыбкой.
— Я вас представлю, — сказал советник. — Мирза, Аббас, Франц Риттер, австрийский музыковед, ученик Жана Дюринга.
Мы пожали друг другу руки; я сел, они снова заиграли, и я тотчас забыл и о своем позоре, и о своем дурацком поступке. Во время игры советник потихоньку напевал, прикрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Право же, прекрасная музыка: вибрирующая бездна флейты и хрупкий хрусталь клавесина.
Через пять минут они доиграли фрагмент, и я зааплодировал. Советник встал:
— Превосходно, а теперь время отведать фондю. Ценителей прошу сюда.
Ах да, я забыл тебе уточнить, что меня пригласили на савойское фондю, блюдо, которое в Тегеране готовят слишком редко, чтобы пропустить возможность его отведать. Когда советник пригласил меня, я ответил:
— Фондю? Я никогда его не пробовал.
— Никогда? В Австрии не готовят фондю? Прекрасно, еще один повод пригласить вас. Это гораздо лучше, чем раклет[654], хотя тоже швейцарское блюдо. Более изысканное. Да, более изысканное. Идеальное блюдо для снежной погоды.
Советник по культуре интересуется всем, включая кухню. Итак, мы все четверо прошли в буфетную. Несмотря на предупреждения советника и его «что бог пошлет», я был уверен, что попаду на обед снобов, с обильной сменой блюд, которые подают на стол, но в один миг, как вы говорите, запросто, на меня надели поварской фартук, я даже оглянуться не успел.
Мне выпала задача нарезать хлеб. Отлично. Я резал его под присмотром шефа, контролировавшего размер моих ломтей. Шеф — это Мирза, одновременно являвшийся президентом Клуба гурманов, члены которого, как я узнал, раз в неделю собирались у советника.
— На прошлой неделе готовили перепелов, о, великолепных перепелов, — рассказывал он мне. — Сочнейших. А сегодня все по-простому, ничего особенного. Фондю, мясная нарезка, белое вино. Вся неповторимость заключается в иранском хлебе и сабзи. Так что поедим отлично.
Советник с удовольствием смотрел, как суетятся гости; сразу видно, что ему нравилось, когда у него на кухне кипит жизнь. Нарезая ломтиками копченую и вареную ветчину, он раскладывал ее на большом керамическом иранском блюде. Я не ел свинины уже несколько месяцев, и мне казалось, что я совершаю немыслимый проступок. Мы расставляли приборы, за разговорами прикончили аперитив, и настало время садиться за стол. Достаются длинные вилки, готовятся приправы из зелени, которые вместе с сангаком должны придать сей языческой трапезе мультикультурный аспект. И тут советник с совершенно недипломатическим видом воскликнул:
— Итак, стрип-фондю: тот, кто потеряет свой кусочек хлеба, снимает рубашку.
И он, раскатисто хохоча и возведя глаза к небу, затряс головой. В изумлении я нацепил на вилку свой кусочек.
Разлили вино, превосходнейшее бордоское белое. Мирза первым погрузил свой кусочек хлеба в расплавленный сыр и без труда вытянул его обратно, подбирая тонкие сырные нити. Я тоже попробовал: надо признать, это супер.