[666], виртуозом игры на уде, — я часто замечал, что на подобного рода музыкальных обедах присутствующие с легкостью называют имена великих исполнителей, которых они встречали или слушали, но при этом совершенно непонятно, что они хотят этим выразить: восхищение или неодобрение; у музыкантов подобные реминисценции часто вызывают смущенные улыбки, за которыми кроется сдерживаемый гнев против бесцеремонности так называемых поклонников. С усталым видом Надим понимающе и скептически улыбнулся иорданцу, да, Мунир Башир был великим музыкантом, но нет, ему ни разу не представилась возможность встретиться с ним, несмотря на то что у них был общий друг, Джалаледдин Вайс. Имя Вайса немедленно вернуло нас в Сирию, к нашим общим переживаниям, и дипломат в конце концов повернулся к своему соседу справа, чиновнику из ООН, предоставив нас нашим воспоминаниям. При пособничестве вина и усталости Надим, чье восторженное состояние, наступающее после больших концертов, уже прошло, напрямую поведал мне, что Сара — любовь всей его жизни. Несмотря на крах их брака. Если бы только жизнь в те годы не оказалась для меня такой сложной, вздохнул он. Если бы у нас родился этот ребенок, произнес он. Это бы многое изменило, выдохнул он. Прошлое — это прошлое. Впрочем, завтра у нее день рождения, напомнил он.
Я наблюдал за руками Надима и снова представлял, как пальцы его скользят по ореховому дереву лютни или управляют плектром, этим орлиным пером, которое надо сжимать так, чтобы не задушить. На белую скатерть просыпались зеленые тыквенные семечки, упавшие с корочки кусочка хлеба, лежавшего рядом с моим стаканом, где пузырьки газа бесшумно поднимались к поверхности воды; крошечные пузырьки образовали тонкую вертикальную линию, не давая возможности догадаться, откуда они взялись в этой совершенно прозрачной среде. Внезапно у меня в глазах поплыли те же самые пузырьки, наверное, мне не следовало на них смотреть, они поднимались и поднимались — мелкие, с булавочную головку, чье непонятно откуда взявшееся упорство не имело иной цели, кроме как подняться и исчезнуть; легкое покалывание заставило меня зажмурить глаза, я не мог взглянуть на Надима, на былые времена, на то прошлое, имя которого он только что произнес, и чем дольше я сидел, опустив голову, тем покалывание в комиссурах век становилось все сильнее, пузырьки увеличивались и увеличивались и, подобно своим собратьям в стакане, стремились вырваться наружу, а я обязан был им помешать.
Под предлогом срочной необходимости я, скомкав извинения, трусливо ретировался.
Дарджилинг, 1 марта
Милый Франц-Иосиф,
благодарю за твой роскошный подарок на день рождения. Это самое красивое украшение, которое мне когда-либо дарили, — и я очень рада, что именно ты его нашел. Оно займет почетное место в моей коллекции. Я не знаю ни этого языка, ни этой музыки, но история песни поистине чарующая. Севдах! Саудади! Если ты позволишь, я включу ее в следующую статью. Неизменно общие конструкции, движение туда-обратно, наложенные маски. Вена, Porta Orientis; все города Европы — врата Востока. Ты помнишь о персидской литературе Европы, о которой говорил Скарчиа в Тегеране? Вся Европа находится на Востоке. Космополитизм везде, он взаимозависим. Представляю, как эта севдалинка[667] звучит между Веной и Сараевом, так же как фаду[668] и саудади в Лиссабоне, и я чувствую себя немного… Немного чем? Мне вас не хватает, Европы и тебя. Я остро чувствую сансара дукха[669] — всепоглощающее беспокойство, что, возможно, является буддистским названием депрессии. Движение колеса сансары. Проход времени, страдание от осознания конечности. Нельзя предаваться подобным мыслям. Я отправляюсь медитировать; я всегда включаю тебя в свои мысленные визуализации, ты стоишь за мной, среди тех, кого я люблю.
Целую тебя, привет от меня Штрудльхофштиге.
Франц Риттер написал:
Милая Сара,
с днем рождения!
Надеюсь, у тебя в монастыре все хорошо. Ты там не слишком мерзнешь? Представляю, как ты сидишь, поджав ноги, в холодной келье, а перед тобой стоит мисочка с рисом, и эта картина меня беспокоит. Надеюсь, твой монастырь не напоминает монастырь из комикса «Тинтин в Тибете»[670], но возможно, тебе повезет и ты увидишь левитирующего монаха. Или услышишь, как звучат большие тибетские рога; мне кажется, их звуки способны разбудить самого дьявола. Наверняка эти рога имеют разную длину, в зависимости от тональности; они такие огромные, что с помощью рта и дыхания исторгать из них звук очень трудно. Я искал записи в разделе «тибетская музыка» нашей фонотеки, но не нашел ничего толкового. Однако довольно болтовни. Я дерзнул побеспокоить тебя в твоем созерцательном состоянии, потому что у меня есть для тебя небольшой подарок ко дню рождения.
Боснийский фольклор включает в себя традиционные песни севдалинки. Название происходит от турецкого слова севдах, заимствованного из арабского савда[671], что означает «черная желчь». В «Каноне врачебной науки» Авиценны так называется мрачное расположение духа, melankholia греков, меланхолия. Следовательно, речь идет о боснийском эквиваленте португальского слова saudade, также (в противоположность тому, что утверждает этимология) происходящего от арабского sawda, — и той же самой черной желчи. Севдалинки выражают томление, так же как и фаду. Мелодии и аккомпанемент являются балканской версией турецкой музыки. Конец этимологической преамбулы. Теперь твой подарок:
Я дарю тебе песню, севдалинку: Kraj tanana sadrvana, где рассказана вот такая коротенькая история. На закате дня дочь султана слушает журчание воды у себя в фонтане; все вечера молодой невольник-араб молча и пристально смотрит на красавицу, с каждым вечером лицо невольника становится все бледнее; наконец он становится бледным как смерть. Тогда девушка спрашивает, как его зовут, откуда он и из какого он рода; он отвечает ей, что зовут его Мухамед, он из Йемена, из рода Азра, тех самых Азра, что умирают, когда полюбят.
Текст этой песни на турецко-арабский мотив не является, как можно подумать, старинным стихотворением османской эпохи. Это сочинение Сафвет-бег Базаджика[672] — его перевод известного стихотворения Генриха Гейне «Азра» (помнишь могилу бедняги Гейне на Монмартрском кладбище?).
Сафвет-бег родился в 1870 году в Невесинье, в Герцеговине, в конце XIX века учился в Вене; зная турецкий, у венских востоковедов он научился арабскому и персидскому. Свою австро-венгерскую диссертацию он написал на немецком; он перевел Омара Хайяма на боснийский. Эта севдалинка соединяет Генриха Гейне с бывшей Оттоманской империей — стихотворение на восточные мотивы становится восточным. Оно обретает (после долгого воображаемого пути, проходящего через Вену и Сараево) музыку Востока.
В Боснии это одна из наиболее известных и чаще всего исполняемых севдалинок, но среди тех, кто ее слушает, мало кто знает, что она рождена воображением автора «Лорелеи», еврея, родившегося в Дюссельдорфе и умершего в Париже. Ее легко послушать в Интернете (советую тебе в исполнении Химзо Половины[673]).
Надеюсь, мой маленький подарок тебе понравится.
Крепко целую тебя,
И надеюсь, до скорого.
Я хотел рассказать ей о своей встрече с Надимом, о концерте, о частичках их личной жизни, о которых он мне поведал, но я на такое не способен и вместо тягостной исповеди отправил этот странный подарок ко дню рождения. Мысль в семь часов утра: я ужасный трус, бросил друга из-за истории с юбками, как сказала бы мама. Я оставил эти сомнения при себе, дурацкие сомнения, которые Сара отмела бы единым решительным жестом; в конечном счете, мне кажется, я не спрашивал ее об их отношениях с Надимом. Она всегда говорила со мной о Надиме исключительно равнодушно и уважительно. Мои мысли так запутались, что я не знаю, друг ли мне Надим, враг ли или просто далекое призрачное воспоминание, чье появление в Вене, достойное пера Шекспира, лишь разбередило мои противоречивые чувства, хвост той кометы, что озарила мое небо над Тегераном.
Я говорю себе: «Пора забыть все это, забыть Сару, прошлое, Восток», но внутренний компас неумолимо указывает на мою страничку электронной почты, где по-прежнему нет известий из Саравака, где сейчас около часу дня и она готовится к обеду, где, если верить вечно ошибочному прогнозу, сейчас хорошая погода, от двадцати трех до тридцати градусов тепла. Когда Ксавье де Местр опубликовал «Путешествие вокруг моей комнаты», вряд ли он знал, что через сто пятьдесят лет подобного рода исследовательские походы станут нормой. Прощай, колониальный шлем, прощай, москитная сетка, я еду на Саравак в халате. Затем совершу путешествие на Балканы, послушаю севдалинку, любуясь видами Вышеграда. Дальше проеду через Тибет, через Дарджилинг, достигну песков Такла-Макан[674], пустыни из пустынь, и доберусь до Кашгара[675], города загадок и караванов, — передо мной, на западе, высятся горы Памира; за ними Таджикистан и Ваханский коридор[676], протянувшийся, словно скрюченный палец, по фалангам которого можно соскользнуть в Кабул.
Это час разлуки, час одиночества и угасания. Ночь еще цепляется за свои права, она еще не осмелилась погрузиться в день, а мое тело в сон; напряженный, с закаменевшей спиной, отяжелевшими руками, начинающимися судорогами в икре, с болью в диафрагме, я должен бы лечь, но зачем ложиться, когда рассвет уже в двух шагах…