— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Просто назови меня глупой сучкой.
— Считай, что назвал.
— Это не совет директоров, на котором ты председательствуешь.
— Ладно, ты… глупая сучка, — произнес он, ненавидя звуки собственного голоса.
Барбара раскрыла объятия, а раздавленный Тедди опустился на кушетку у окна. Молодая женщина потрясла его руку, словно закрепляя заключенную сделку.
— Теперь мы будем друзьями.
— Я люблю тебя, Барбара.
— Мне так страстно хотелось тебя, когда ты внизу разливал шампанское с видом настоящего хозяина. Я готова была прямо там броситься на тебя.
— Рад, что ты не сделала этого.
— Мисс Уэстин не одобрила бы этого, да?
— Вероятно, нет.
— Она кто, что-то вроде католички?
— Думаю, методистка.
— В школе, в которой я училась, было девяносто тысяч девиц, выглядевших, как она. Светлые волосы, простенькие туфли, скромные юбки, на книгах написано название школы — и все в этом духе. Однако это не мешало им баловаться друг с другом в спальных комнатах. Все эти бесчестные школьницы, готовые лечь под первого попавшегося футболиста.
— Она не такая, как все они.
— Нет? Что ж, мне она напоминает их. Деревенский кабачок в Скарсдейле, и после двух мартини готовы отдать ключи от своей комнаты.
Тедди показалось, что Барбара говорит отчасти о себе, но он решил не высказывать свои мысли. Очень просто быть честным за счет других.
— Тедди, я шлюха?
— Да, несомненно. Стопроцентная истинная шлюха.
— Я рада, что ты ответил искренне. Просто дело в том, что, когда я встречаю девицу, подобную Элейн, я становлюсь сама не своя.
— Не стоит.
Тедди начал расстегивать ее блузку.
— Один быстрый и неистовый перед ужином?
Он взглянул на часы. Шесть часов.
— У нас полно времени.
— А мы потом примем ванну вместе?
— Почему бы нет?
— Я тебе действительно нравлюсь?
У Тедди на лбу выступила испарина, колени помимо воли задрожали.
— Когда я тебя встретил, я был похож на лунатика.
Задрав юбку, Барбара сказала:
— Счастье — это не рейтузы.
Они воспользовались просторной ванной-бассейном в спальне Тедди. Включив дорогой душ «якудзи», Барбара, словно ребенок, закричала от удовольствия.
— Надеюсь, черт возьми, что Роб не станет стучать в дверь.
— Не станет.
— Почему ты так думаешь?
— Я прикрепила на двери записку: «Обеденный перерыв».
— Этого не может быть.
— Можешь убедиться.
— О Боже, что он скажет?
— Да ничего. Он просто поймет, что наследства ему придется ждать долго.
Барбара начала игриво пускать мыльные пузыри — ребенок, забавляющийся со своим отцом. Она уселась перед Тедди, и тот начал тереть ей спину губкой. У молодой женщины была тонкая талия, а тело крепкое и в то же время не мускулистое. Просунув голову ей под руку, Тедди поцеловал мокрую мыльную шею. Он подумал, что лишь в такие мгновения действительность по-настоящему поднималась до волшебных грез. Его зима горести, мучительной неопределенности, неспособности проникнуть в тайные мысли Барбары теперь в теплой мыльной воде превратилась в нежный бархат, в мягкую кожу, покрывающую жизнь. Теперь они дышали одним воздухом, сидели в одной воде, и впервые за все время их знакомства Тедди поверил, что их отношения стали естественными; большую часть времени его загоняли на край, а теперь он оказался в самом центре.
Одно из слабых мест удовлетворения состоит в сглаживании неравномерных чувственных всплесков желаний: достичь своей цели, своей мечты — это значит потерять ее в тот же самый момент. Тедди чувствовал себя словно стрелок, попавший в «яблочко» с пятидесяти ярдов много раз подряд и обнаруживший, что теперь, когда результат стабилен, требуется увеличить дистанцию до ста ярдов и тренироваться до тех пор, пока мастерство снова не станет совершенным.
Отношения с Барбарой, которых желал Тедди, заключались в безграничном, нескончаемом, непрерывном совершенствовании. Стоило только ему очертить привычный круг семейной жизни — дети, друзья, путешествия, безмятежность, сложный аромат неуловимой любви, — он тут же находил, что чего-то недостает. Ему начинало хотеться большего. Он стремился не просто к власти над молодой женщиной, а к полному обладанию всем ее естеством, каждой ее мыслью, каждым пережитым ею чувством, всеми гранями ее существования. Тедди подумал, догадывалась ли Барбара о его мыслях и поэтому сражалась, сама не зная почему, а теперь, уступив превосходящей силе, отдала в подарок крошечную частицу себя, сохранив все остальное, с тем чтобы перевести дух и перегруппировать силы. Осознавала ли она весь его порыв, бывший не чем иным, как жадным стремлением к возлюбленной, матери, сестре, которых олицетворяла для него молодая женщина, к некой высшей всеобъемлющей мадонне, которая в зависимости от времени являлась мириадами меняющихся обликов Деметры, Афины, Афродиты и царицы Дианы — возвышающейся над всеми грациозной всемогущей охотницы, — и в следующее мгновение превращалась в обреченную, замученную Барбару, стоявшую у трех окон, смотрящую на залитый солнцем двор в надежде, что явившийся на прощание ее отец откроет перед ней будущее.
Сидя на табурете, Тедди мягким полотенцем вытирал ей ноги. На его лице было рассеянное выражение.
— Когда ты не думаешь ни о чем конкретном, ты похож на маленького мальчика, — сказала Барбара. — Все морщины исчезают.
— Не знал, что у меня вообще есть морщины.
— Разумеется, есть. Морщины Доу-Джонсона. Каждое падение или подъем отражены на твоем лице. Мне нравятся такие морщины. Они как бы очерчивают все, чем ты являешься. В следующей жизни я хочу родиться с твоим римским носом. Я уже несколько раз примеряла твой нос, но в теперешнем виде он немного великоват для моего лица. Почему его не унаследовал Робби?
— Его мать выиграла это сражение.
— Его мать выиграла большинство сражений. Он совсем не похож на тебя, Тедди. Я хочу сказать, внешне. Я сидела на лестнице и следила за всеми вами. Он какой-то приятный и открытый, и к сорока годам у него останется налет студенчества. Профессиональный юноша. Кому-нибудь следует сбросить бомбу на магазин «Брукс Бразерс». Они заставляют всех мужчин в городе выглядеть так, словно те вырезаны из одного куска ткани. Ты сделаешь кое-что лично для меня?
— Только назови.
— Закрой там свой счет.
— Договорились. Тебе посыпать ноги тальком?
— Только если это не «Эсте Лаудер» или какая-нибудь мудреная французская штуковина. Детский порошок фирмы «Джонсон и Джонсон». Ты в детстве когда-нибудь жевал надувную резинку «Флир»?
— Не помню.
— Так вот, у «Дж. и Дж.» такой же запах.
Тедди помог Барбаре надеть голубой махровый халат.
— Я люблю этот халат, — сказала она.
— Он тебе слишком велик.
— Именно это я и люблю в нем. Это — высшая степень сексуальности, а вовсе не шифоновые или кружевные неглиже, которые женщины всегда покупают на размер меньше, так что их сиськи начинают проступать наружу, словно кроличьи носы. Мои сиськи тридцать восьмого размера, я горжусь ими, и мне не нужно заставлять их казаться больше или привлекательнее, чем они на самом деле.
— Я люблю каждый их дюйм.
— Я заметила это. У тебя жесткая щетина.
— В следующий раз я сперва побреюсь.
— Если ты сделаешь это, я тебя убью. Ты — мужчина, и немного грубости тебе пойдет. Я хочу сказать, что, если бы твоя кожа была гладкой и бархатистой и от нее несло каким-нибудь педерастическим запахом, меня бы вырвало.
Открыв его аптечку, Барбара достала оттуда флакон.
— Я купила это для тебя.
Тедди подозрительно посмотрел на флакон.
— Английский лайм? Никогда им не пользовался.
— Это древнее средство. Все эти почтенные английские плантаторы в свое время пользовались им. А затем отправлялись на поля сахарного тростника, тыча своим оружием во всех четырнадцатилетних цветных малышек, попадавшихся на пути. Вот бы в какое время жить! Если бы я была одним из этих плантаторов, я делала бы то же самое. Занималась бы любовью до одури. А чем еще можно заниматься в тропиках, кроме того, чтобы потеть, пользоваться английским лаймом и засовывать свою пушку под все юбки?
— Есть во всей Вселенной какой-нибудь предмет, по поводу которого у тебя не было бы собственного суждения?
— Я таких не знаю. Когда я слышу о чем-либо, то сразу же составляю суждение.
— Ты — единственная честная и мужественная женщина, которую я когда-либо знал.
— Можешь за это поблагодарить Фрера. Когда я впервые пришла туда, я была такой скованной. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом. Я думала обо всех таких вещах, но никогда не говорила о них. Хранила все в темном чулане вместе со старыми роликовыми коньками и отвратительным смущением от первой менструации, о которой мне пришлось рассказать своему отцу, потому что матери для совета у меня не было. О Боже, какой момент! Мой отец покраснел, затем позеленел, он не знал, что делать, и в полком смятении отвел меня в винный погреб попробовать «Шато Марго», которое он купил. Я так напилась, что на следующий день не смогла пойти в школу. И с тех пор я всегда пью вино, когда на меня обрушиваются бедствия.
— Как насчет двадцать пятого июня?
— Что насчет него? Что ты хочешь от меня, чтобы я разожгла костер в твоей конторе?
— Я хотел сказать, двадцать пятое июня как день свадьбы.
— А чем не подходит День всех святых[24] или день Гая Фокса[25]?
— Двадцать пятое — это неделя после Робби с Элейн.
— Мы станем тогда совершеннолетними?
— Просто так удобнее.
— Ты всегда такой, все планируешь и намечаешь. Можно, после двадцать пятого июня я буду звать тебя Теодором?
— Нет.
— Тогда все, сдаюсь.
— У нас будет такая свадьба, какую ты пожелаешь.
— Я желаю карликов и акробатов-лилипутов, я желаю поединков борцов и свежей оленины, задок баранины и всех нью-йоркских мух, чтобы все походило на добрый старый английский детский праздник. Как насчет того, чтобы устроить все это в банкетном зале Плацы?