Здесь с энциклопедической полнотой были представлены все известные человеку преступления: психически ненормальные педофилики, занимавшиеся растлением подростков; насильники; торговцы наркотиками; воры; убийцы, чьи преступления являлись следствиями заурядных ссор или же были «оправданными», когда обвиняемые заставали своих жен вместе с лучшими друзьями. Короче говоря, все те, кто нарушил установленный порядок, прибегнув к насилию. После первых нескольких недель Тедди уверовал в то, что существовали две не связанные между собой вселенные: одна — для нарушивших закон, другая — для законопослушных, и последние, словно в результате какого-то человеческого фотосинтеза, создавали первых, поддавались их тропизму насилия, помогая ему разрастись ядовитым лишайником, который можно было бы соскоблить с поверхности земли и выбросить на помойку исправительных учреждений, используя при этом слово «мораль» так, как использует название торговой марки производитель. То, что Тедди видел вокруг себя, напоминало ему открытые раны и гнойники безумства человеческого общества «Мирских наслаждений», какими их представлял себе Босх, — много лет назад он разглядывал эту картину в Прадо; он представлял себя не частицей одного из этих миров, а мостом, соединяющим их, безумным мудрецом, способным на гениальность и идиотскую слепоту, опустошенным рогом изобилия на стертом гербе, чей девиз, когда-то провозглашавший высокие принципы, великие идеалы, теперь нельзя было прочесть.
Никогда, никогда не сможет он привыкнуть к запаху преступников — спертым, разрывающим ноздри миазмам тюрьмы. В отличие от запаха бедности — достойной бедности, горькой, но гордой, покрытой религиозным покрывалом святости, — преступление обладает присущей ему одному вонью, отвратительной затхлостью дрожжей, что вполне могло быть горькой, жестокой местью Господа Бога, который оставался в стороне, в то время как Его Сын претерпевал ужасные языческие мучения. Возможно, такова участь преступников, гниющая плоть Христа посылается им свыше как напоминание, что у смерти есть друг. И это — нечистый смрад, вопли и склоки людей, заключенных в тюрьму, общающихся друг с другом с помощью бессвязного бормотания, смятение, жизнь по объявленному громкоговорителем расписанию, нарушение прав личности — являлось краеугольным камнем наказания за поступок Тедди.
Чтобы развеять скучное однообразие, он взахлеб читал. Детективы Сименона, биография Кольриджа, написанная английским профессором, «Дон Кихот», «Красное и черное», «Цветы зла», «Мадам Бовари» (переданные через Алекса Барбарой книги должны были провести Тедди через все закоулки французской литературы). Время от времени он открывал библию: Ветхий завет — в поисках указания пути, Новый — подтверждая то, что пророки и святые так же, как он сам, пребывали в неведении. С неослабеваемой настойчивостью Тедди ежедневно осаждали репортеры, надеясь, что он передумает и согласится на интервью. С одним из них он встретился. С человеком из АП, которому он сказал: «Передайте от меня всем вашим друзьям и коллегам: если вы хотите взглянуть на червей, откусите от своего собственного яблока».
К его удивлению, эти слова были напечатаны в газетах. Во время голода шакал в отчаянии пожирает собственные внутренности. У Тедди не было желания никого видеть, ни Барбару, ни сына, подобно спортсмену, он готовился к утомительным нагрузкам; Барбара, как сообщил Дейл, не настаивала на свидании, хотя могла бы. Никакие средства связи не были совершенными — они оставляли свободу воображению. По собственной инициативе Робби взял в колледже отпуск и теперь все дни проводил в конторе. Иногда Тедди охватывали смущающие его воспоминания о Деб и времени, проведенном вместе с ней, о страдании слабости, заточенной вместе с безумием. Деб преодолеет свою слабость, ибо ее причина — это он, а он не позволил их отношениям зайти далеко.
Тюремщики, как выяснил Тедди, не были ни грубыми, ни мстительными — просто жертвы своего ремесла, несчастная неквалифицированная рабочая сила, отцы семейств, дожидающиеся возраста шестидесяти пяти лет, поры выхода на пенсию, социального пособия и сожалений о прошедшей мимо жизни. Лишь в конце жизни и в предчувствии смерти минуты приобретают сверхъестественную власть.
Он увиделся с ней за два дня до начала суда. Барбара пришла по его просьбе, принесла с собой фрукты, книги, немецкую колбасу, небольшой переносной проигрыватель с четырьмя пластинками Азнавура — набор гостинцев, приличествующий посещению больного. Несколько первых безмолвных минут ее отношение к нему явилось смесью неуклюжих материнских забот, суетливого участия и опасения того, что, вероятно, она встречается со своим возлюбленным — а Тедди был возлюбленным! — последний раз в жизни. Лицо девушки было бескровным, а руки приобрели болезненную белизну мела, и Тедди впервые разглядел на них темные синие вены. Ему показалось, что в глазах Барбары он увидел покорность, отступление с поля боя, и это встревожило его: не он, а Барбара стала вялой и безжизненной.
— Думаю, тебе следует уехать на несколько дней, — сказал он. — Ты неважно выглядишь.
— Куда?
— Во Флориду… на Карибские острова.
— Мне и здесь хорошо. У меня такое ощущение, что я уже побывала во всех странах мира. Мне больше нечего смотреть.
— Поваляйся на солнце, позагорай.
— Бледность мне не к лицу?
— Я предпочитаю видеть тебя смуглой.
— Даже если бы я хотела уехать, — а я не хочу, — сейчас нельзя. Я — свидетель.
Начав было говорить, Тедди умолк, и они молча сидели, глядя друг на друга, не делая попыток отвести глаза.
— В тот день, когда я сбежал… — начал он, но потерял нить того, что собирался сказать.
— Да?
— Я напугал тебя. Я хочу сказать, ты решила, что я собираюсь сделать тебе больно. У меня и в мыслях этого не было — причинить тебе боль, сожалею, что испугал тебя.
— Я всю жизнь перешагивала через тела.
— Это неправда, и тебе это известно. Ты — хороший человек и потому терпишь поражение. Ты не можешь с этим смириться. Ты хочешь верить, что ты порочна и преступна, но на самом деле ты лишь пребывала в смятении, как и я.
— Не будь великодушным.
— Это самое последнее, в чем меня можно обвинить.
— Однако это так. Я никогда не поднималась до тебя, не заслуживаю тебя. У меня был принц, а мне требовался преступник. И они должны были слиться воедино. Знаешь, Тедди, я смотрю на тебя сейчас и чувствую, что ты никогда не был желаннее. Не это ли предел? В сутках нет секунды, когда бы я не хотела тебя, не была готова отдать все за то, чтобы ты овладел мной, а теперь, глядя на тебя, я с дрожью думаю, что ты меня не хочешь. Что ты засовывал свою штуковину…
— Я этого не делал.
— Ты успокаиваешь меня, а должно быть так, чтобы я успокаивала тебя. Но я говорю правду. Я хотела бы родиться с табличкой «БУДЬ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЙ», но этого не случилось. Я никогда не была с тобой откровенна. Когда мы занимались любовью, ты удовлетворял меня; ты делал меня счастливой, но я не хотела признаться в этом.
— Почему?
— Боялась, что это станет оружием, которое ты используешь против меня, поэтому я использовала его против тебя. О, черт, хотела бы я иметь способность до глубины души испытывать жалость к самой себе.
Тедди предпочитал молчание, совершенное средство общения взглядами, жестами, движениями ее рук, плавными опусканиями век, что гораздо точнее передавало состояние сердца Барбары, чем слова, которые, по его мнению, были двойными агентами ее мыслей. Нужно лишь разорвать пелену звуков, скрывающих чувства, замаскированные словами, и он отыщет суть. Молчание пугало Барбару, и она продолжала что-то бормотать, но Тедди улавливал лишь то, что она взволнована.
— Почему ты ничего не говоришь?
— Я наслаждаюсь тем, что слушаю тебя. — Он взглянул на часы, висящие за спиной Барбары. — Тебе не пора возвращаться?
— Куда?
— В ООН.
— Я больше там не работаю… после того, как газеты расправились со мной. А, так ты не знаешь, да? Обо мне начали говорить такое, что я шлюха, ты содержал меня… что еще? Постарайся представить себе всю грязь в людских душах… В газете напечатали мою фотографию, а рядом поместили статью о том, что полиция вскрыла сеть притонов в Ист-Сайде. Никаких имен, но обвинение по ассоциации. И кто знает, умышленно ли это сделали? Под моей фотографией была небольшая подпись — «невеста сбежавшего финансиста», но она не бросалась в глаза. Я — я! — ты можешь поверить в это — в сети притонов? Отдел безопасности ООН начал проверять меня, встречаться с людьми, с которыми я не виделась по нескольку лет, задавая не слишком деликатные вопросы обо мне, следить за мной…
— Тебя выгнали?
— Нет, все было гораздо тоньше. Три недели я сидела в своем кабинете и смотрела в окно. Начальник нашего отдела перестал давать мне работу. Я стала читать журналы. Плакать. У меня забрали секретаршу. Нет, меня не выгнали; меня порубали в котлету. Даже мой приятель Франсуа перестал разговаривать со мной. Самый беспокойный человек в министерстве. Непрерывно рыскал по всему посольству, забегал в туалеты ресторанов, забивал себе голову всеми стюардессами города. И он испугался. Знаешь, что он сказал? «Барбара, ты слишком горяча… a tout а l’heure[40]. Он мне никогда даже не нравился, просто он развлекал меня рассказами о добром старом колониальном Алжире и Танжере. Время от времени доставал мне травку, а однажды взял меня на Плац, собираясь переспать со мной, — замечательное искусство французского обольщения, сравнимое лишь с обслуживанием в их ресторанах после того, как сообщаешь, что приехал из Америки… О Господи, я все болтаю и болтаю. Но, Тедди, я люблю тебя… Раньше этого не было, но теперь это так. В твоем чувстве есть что-то такое, что я…
Зазвонил звонок, и посетители задвигали стульями.
— Теперь мне пора идти, — сказал Тедди.
— Но я тебе еще не сказала про Фрера. — Барбара спешила произносить слова. — Пожалуйста… — обратилась она к охраннику. — Я позвонила ему и рассказала, что ты сделал, но это было между нами. Конфиденциально. Доверительно между врачом и больным. Я не хотела, чтобы Фрер заявлял в полицию. Он обманул доверие. Клянусь.