или:
но вскоре до меня донесся знакомый запах, и я поняла, что недалеко разводят костер, так что мой нос повел меня в сторону дыма, и, выйдя на прогалину, я наткнулась на людей, которые жили в лесу / работали в лесу / проводили день в лесу / готовили что-то на костре, они угостили меня и составили мне чрезвычайно хорошую компанию,
но ничего подобного не произошло.
В действительности я заблудилась.
Я была одна.
Я больше не слышала шума автомобилей, доносящегося с трассы.
Спускались сумерки.
Я понятия не имела, где я и в какую сторону идти.
Было только то, что было.
Я опустилась на корточки в молодую высокую траву рядом со старым колючим кустарником. Я выдернула крошечный шип из своего рукава и вытянула руку, чтобы отбросить его от себя на мох. Но потом остановилась и поднесла его к глазам, чтобы рассмотреть повнимательнее.
Шип казался таким маленьким на кончике пальца, что рубчики на подушечке выглядели очень широкими. Он был черным и жестким: когда я сжала его пальцами, он ничуть не поддался. На конце у него был крючочек, и на светлом фоне указательного пальца я рассмотрела, что крючок этот был изогнутым и искусно выполнял свою задачу – отпугивать, проникая сквозь поверхность того, кто попытался бы умышленно или неумышленно сожрать, повредить или тронуть растение, от которого этот шип отвалился.
Он казался идеальным произведением инженерной мысли.
Я повесила его обратно на то место рукава, за которое он зацепился, и он растворился в материи.
Я села на поваленное старое дерево, поросшее плющом. Деревья надо мной зеленели свежими яркими побегами. Обрамленный зеленью лоскуток неба перечеркнула птица, крикнув что есть мочи.
Деревья разговаривали на своем языке.
Свет и тьма чередовались.
Я знала лишь о собственном отсутствии.
Я ощущала лишь призрачную возможность, иное присутствие – чистое, как неиспорченный воздух.
Кроншнеп
То ли прощай, то ли здравствуй:
мне четыре с половиной года. Дневной свет проникает сквозь стеклянную панель нашей входной двери за спиной матери, пока она, собираясь бросить нас с отцом, – будто в ней кончился бензин, кончилось терпение, будто она растратила все деньги или истекло ее членство, – прижимает меня в прихожей к своим ногам. Потом она опускается, чтобы ее лицо было на одном уровне с моим, кладет руки мне на плечи и говорит:
– У тебя все будет хорошо. Я за тебя не волнуюсь. Потому что… знаешь что? Есть собака – большая, с очень густым мехом, ну прям волк, по правде, это не собака, а волк и есть, и он сидит прямо возле тебя.
Я озираюсь вокруг, но никакой собаки или волка нигде нет.
– Ты его не видишь, – говорит она. – А я вижу.
– Вроде тех собак, что приводит с собой дядя, который приходит за деньгами? – говорю я.
– Еще свирепей. И она твоя, а больше ничья: она принадлежит тебе, а ты – ей. Она никогда тебя не оставит, и она желает тебе добра, – говорит она.
Никакой собаки или волка нет. Вообще ничего такого. Но она смотрит на меня так, будто кого-то видит.
Это вообще было на самом деле? Я понятия не имела.
Может, отец рассказал мне обо всем позже, чтобы меня подбодрить, что-то для меня скрасить? Или это придумала я сама, чтобы подбодрить себя – или даже отца? Скорее всего.
Я не знала почти ничего – только то, что рассказывал отец, а он почти ничего не рассказывал.
О том, что она любила эти тополя и тэдэ.
О том, что умильные и простые фортепианные мелодии доводили ее до слез, до бешенства.
Мне нравилась эта ее ипостась. Нравилось представлять, что мать бесила именно наглость этой умильной простоты, которая почему-то напоминала ей о молчаливом аккомпанементе этих мелодий – сложных и жестоких вещах, которые так просто происходили повсюду.
Я представляла себе все это из-за чего-то другого – из-за самых ярких деталей того, что отец о ней рассказывал.
Однажды, когда мать была еще ребенком и жила в Ирландии, а одна из ее сестер тяжело заболела, мать послали за врачом. Ей было одиннадцать лет. Переходя через поля, она повстречала молодую «странницу»[14] с младенцем. Женщина попросила у нее денег.
У девочки, которая однажды станет моей матерью, денег не было. В смысле совсем. Не было даже денег заплатить врачу – лишь надежда, что он, возможно, все же придет. Но врач был другого вероисповедания, и семья моей матери не нравилась ему по всевозможным причинам, включая это различие, так что никакой уверенности не было.
Девочка – моя мать – извинилась перед женщиной.
Женщина взяла руку девочки – моей матери, повернула пустой ладонью кверху и посмотрела, что там было, а чего не было.
– В твоей семье кто-то умрет в половине четвертого, – сказала она.
Это правда?
Я понятия не имела.
Правда это или ложь, но у матери точно была сестра, которая умерла. Подобные вещи можно проверить в интернете.
Более чем вероятно, что она пошла за помощью, в которой не было никакой уверенности.
Когда она подросла, то рассказала историю о том, как ей повстречалась женщина, которая правдиво предсказала ей будущее, причем бесплатно.
То ли история, то ли ложь:
тук-тук
Отцовская собака залаяла как бешеная.
У меня на пороге стояли две прилизанные особы. Близнецы. Новые соседи? Я их не узнала. У обеих были совершенно одинаковые прически, только что уложенные в недавно открывшейся парикмахерской. На обеих элегантные брючные костюмы одинакового голубого цвета. Одна держала сумку с надписью «СЕЛИН Париж». У другой пиджак был распахнут, под ним я заметила на белой футболке написанные маркером слова «они / их».
– Да? – сказала я.
– Не могли бы вы заткнуть эту собаку, в смысле, сейчас же? – сказала близняшка-СЕЛИН.
– Конечно. Она лает только потому, что вы постучались в дверь, – сказала я.
Близняшка-они промолчала. Она оглянулась на дорогу, словно в смущении или будто где-то в другом месте происходило что-то гораздо более важное.
– Я обязательно сделаю все возможное, чтобы она меньше лаяла, – сказала я. – Спасибо, что сообщили.
И собралась закрыть дверь.
– Нет, мы пришли не из-за вашей чертовой собаки, – сказала близняшка-СЕЛИН.
– А, хорошо. Тогда чем могу вам помочь? – сказала я.
– Мы на одно слово, – сказала она.
– Какое именно слово? – сказала я.
Мы втроем пару секунд стояли молча, пока до меня не дошло, что они ждут от меня приглашения войти.
– Ой, простите, – сказала я. – Я никого не впускаю в дом. Один из членов моей семьи захворал и лежит сейчас в больнице, а я не хочу подвергать его опасности.
– Ковид закончился, – сказала близняшка-СЕЛИН. – Правительство так сказало.
До меня дошло, что она намного моложе, чем мне сперва показалось.
– Ага, но то, что говорят о происходящем, и то, что происходит на самом деле, нередко совершенно разные вещи, – сказала я.
– Мы не больны, – сказала близняшка-СЕЛИН.
– По внешнему виду не так уж легко определить, – сказала я. – У вас есть маски?
– Разумеется, нет, – сказала близняшка-СЕЛИН. – Нам скрывать нечего.
– А, – сказала я, – одну минуту.
Я потянулась к вешалке и взяла свою.
– Имхо, вам за многое придется ответить, – сказала женщина.
– Что? – сказала я.
– Что слышали, – сказала она.
– Да, я слышала, – сказала я. – Но не поняла, что вы там в начале сказали.
– Имхо, – повторила она.
– Э… понятно. Так за что же, по-вашему, я должна ответить? – сказала я.
– Мы хотим, чтобы вы прекратили расстраивать нашу мать, – сказала она.
Затем она рассказала, что они дети миссис Пелф.
Я покачала головой. Я не знала никакой миссис…
– А, – сказала я. – Ну ладно. Проходите через заднюю дверь.
Я открыла калитку во двор и отступила, пропуская их. Они сели на скамейку у задней двери. Я пошла в дальний конец и села по-турецки на землю, прислонившись спиной к двери мастерской.
– Из-за вас наша мать ведет себя, как сумасшедшая, – сказала близняшка-СЕЛИН.
– Из-за меня, – сказала я.
– Она всегда вставала в 6:50, сколько мы себя помним. Но сейчас – в девять или десять утра, если ей не на работу. Отец не может нормально функционировать.
– Господи, – сказала я.
– Она его не слушает. И нас она не слушает. Ночью уезжает одна на машине, возвращается среди ночи и никому не рассказывает, где была.
– Все это не кажется мне таким уж безумным, – сказала я.
– Вы ее не знаете, – сказала она.
– Вы совершенно правы. Не знаю, – сказала я.
– Она приходит сюда по вечерам? – сказала она.
– Сюда? Нет, – сказала я.
– Она очень сильно изменилась. Стоит посреди кухни или гостиной и смеется без причины. В последний раз, когда я оставила ее с Амели (это моя дочь), возвращаюсь, а они делают бусы из куска веревки и консервированных макарон-колечек.
Впервые за несколько недель я громко рассмеялась.
– Это совсем не смешно, – сказала близняшка-СЕЛИН. – Одежда испорчена, у Амели все волосы в томатном соусе. И мать постоянно рассказывает ей очень страшные истории, так что теперь Амели не спит, просыпается и кричит не пойми что: о птицах с клювами, длинными, как мечи, лошадях с отрубленными ногами – имхо, это какая-то фантасмагория, это очень и очень разрушительно. И еще кое-что изменилось. Раньше она никогда ни над чем не смеялась. А теперь смеется все время. Точь-в-точь как вы только что. Даже посреди разговора с людьми. И еще постоянно произносит разные слова. Вслух.
– Что? Вы имеете в виду, разговаривает? – сказала я.
– Нет. Потому что она ни к кому не обращается. Просто произносит слова. Слова, которых мы никогда от нее слышали.
– Какие слова? – сказала я.
– Она стоит, и такая: «Я поражена», – сказала близняшка-СЕЛИН. – Что-то типа «жизнь поразительна», «кто знал, что так бывает», а потом просто стоит себе, улыбаясь и качая головой.