почему здесь?
– Я приехала, чтобы отвезти свою старую университетскую подругу на каток, – сказала Мартина Инглз.
– Я не умею кататься на коньках, – сказала я. – Почему ты не отвезешь свою дочь?
Мартина Инглз проигнорировала меня.
– Кто присматривает за Амели? – сказала она Иден.
– Папа, – сказала Иден. – Не ты же. Хотя сегодня твоя очередь.
Я оставила их, пока они спорили между входной дверью и прихожей, проскользнула в гостиную, взяла «Алую букву» и сунула обратно на полку. Потом пошла на кухню и помыла руки. Позвонила на мобильный Виоле, оставила сообщение, что перед очередным приходом сдам анализ, и попросила передать отцу привет.
Я взяла собаку и поводок.
– Не ждите меня обратно, – сказала я. – Пожалуйста, просто обе уйдите как можно скорее. Закройте окно гостиной и убедитесь, что заперли за собой дверь, ага?
Мы с собакой сели в машину, собака – на пассажирское сиденье. Пока мы отъезжали, они продолжали спорить у двери.
Отцовскую собаку, кстати, звали Паст.
Полагаю, это сокращение от Пастух и как-то связано с овчарками.
Отец всегда называет своих собак Пастами. Этот Паст был его пятым. Он дает им эту кличку в честь старой песни в стиле кантри-энд-вестерн про собачью верность. В песне собака спасает владельца в детстве, когда он тонет. «На помощь она пришла». Затем наступает день, когда местный собачий врач говорит владельцу, что больше ничем не в силах помочь, Джим, и Джим должен пристрелить Паста, чтобы тот не мучился. Он берет ружье и целится преданному Пасту в голову, но просто не может этого сделать. Он хочет убежать. Чтобы взамен пристрелили его. В любом случае, Паст все-таки в конце умирает, хоть и непонятно как, но автор песни уверяет нас, что если у собак есть свой рай, то Паст чувствует себя там как дома, и это чудесная загробная жизнь[27].
Пока мы ехали, я пела эту песню – насколько могла вспомнить слова.
– Ты – старая история в новом обличье, – сказала я отцовской собаке, допев до конца.
Мы обменялись с ней взглядами.
– Паст, – сказала я. – Я знаю, что галлюцинации – один из симптомов, связанных с этим вирусом. Я ведь больна? Пелфы мне приглючились. Я воображаю полную противоположность изоляции именно для того, чтобы смириться с изоляцией. Да?
Паст ответил мне неторопливым невозмутимым взглядом.
– Точь-в-точь как мне приглючилось правительство, – сказала я, – управляющее нашей страной настолько успешно, с такой рассчитанной неумелостью, что у нас один из наивысших показателей смертности на душу населения во всем мире. Разумеется, правительство не может быть настоящим. Почему я об этом не подумала? Неудивительно, что оно кажется таким сюрным. Просто я его… воображаю.
Паст безразлично глянул на приборную панель.
– Или галлюцинацией было все до ковида, а это обнажение реальной реальности? – сказала я.
Паст зевнул.
Я «заразилась» от него и тоже зевнула.
Когда мы приблизились к отцовскому дому, собака начала лаять и прыгать на сиденье. Когда мы подъехали к дому вплотную, она была вне себя от радости и скакала на сиденье, выписывая круги размером с себя, от которых вся машина ходила ходуном. Когда я выпустила собаку, она прыгнула на входную дверь, несмотря на артрит тазобедренных суставов и все такое.
Она стояла, прижав голову к входной двери, пока я ее не открыла. Прошла в дом, проверяя все комнаты и пытаясь найти его. Проверила палисадник и задний двор. Вернулась в дом, устроилась под кухонным столом и ждала там с полными смирения и чувства долга глазами, словно в этом и заключается жизнь – в терпеливом ожидании того момента, когда человек, которого ждешь, придет домой.
– Если повезет, – сказала я. – Да?
Я погладила ее по голове и потрепала по загривку.
– Прости, что была такой букой, – сказала я. – Проблема не в тебе, а во мне. Впредь я исправлюсь.
Я дала ей половину банки бобов, которую разогрела для себя. Не уверена, что поступила благоразумно, но никакого вреда из этого не вышло, по крайней мере, я о нем не знаю, и получилось по-компанейски. Потом мы с собакой сели в комнате, где пахло по большей части отцом, и немного посмотрели вдвоем телевизор.
Мы смотрели, как политики спорили друг с другом, пока на узкой полоске моря между нами и остальной частью Европы тонули люди. Политики пытались казаться огромными, раздутыми, словно заградительные аэростаты, возможно, потому, что хотели внушить нам, будто люди в воде сравнительно ничтожны и слишком малы для настоящих людей, так чтобы предметом спора стал не вопрос о человеческой жизни и смерти, а вопрос, кто из политиков-аэростатов победит в споре.
Я так громко кричала в экран, что отцовская собака завыла. Поэтому я выключила телевизор.
– Паст, существует такая вещь, как зло? – спросила я пса.
– Конечно, – сказал Паст.
– Но как оно выглядит? – сказала я.
– Ну, на самом деле зло очень буднично, – сказал Паст. – И все вы на него способны. Вы, люди. Как и на добро.
– А другие существа, помимо людей, тоже на это способны? – сказала я.
– Интересный вопрос, – сказал Паст, очень степенно и небрежно покачивая лапами, свесившимися с дивана. – Различие – в той точке, где встречаются время и речь. Сетки абстрактного и реального значения, а вдобавок способ, каким вы, люди, можете удерживать и удерживаете понятия и представления о реальном прошлом и воображаемом будущем при использовании своего вербального языка. Поскольку все это позволяет вам взвешивать последовательность и последствия, опыт и различные возможности, то придает вам врожденный философский импульс, экспериментальное обоснование и, конечно же, означает, что, когда дело доходит до ваших поступков, для вас встает вопрос преднамеренности, воображения и выбора. Начнем со зла. Но как дать определение злу? Гм-м. Возьмем жестокость – назовем один из ее аспектов сознательным выбором или решением причинить боль другому живому существу: в основе этого определения лежит преднамеренность. Решение быть жестоким, абстрактно и/или физически принятое существом, у которого есть выбор – быть таковым или не быть. А вот мы другие. Не то чтобы у нас нет понимания опыта. Разумеется, есть, и мы учимся. И не то чтобы у нас нет собственного представления о правильном и неправильном, а также унаследованных от вас культурных понятий о том, что вы считаете правильным и неправильным, по крайней мере, у самых прирученных из нас, которым в конце концов приходится слушать ваши разговоры о подобных вещах. Дело, скорее, в том…
Я проснулась.
Спящая голова Паста лежала у меня на колене.
Рядом с головой Паста жужжал мой телефон.
Не больница и не Виола. Незнакомый номер.
– Да? – сказала я.
– Привет, – сказала то ли реальная, то ли воображаемая Ли. – Это Ли. Вы скоро вернетесь? Просто Иден хочет уложить Амели спать и не знает, где лучше.
– Уже и Амели у меня дома? – сказала я. – Когда же вы уйдете?
– Ее привез наш отец, – сказала Ли. – Иден бесилась из-за того, что целый день будет с ней врозь.
– Так почему же она просто не поехала домой? – сказала я. – И ваш отец уже у меня?
– Да, он здесь, – сказала Ли, – но в дом я его не пускаю. Он снаружи, в машине. Спать он может там. Посмотрим, как ему это понравится. Он ни за что сюда не попадет.
– Почему? – сказала я.
– Это не его территория, – сказала Ли. – Пока вас нет, я решаю, кто вхож, а кто нет. Он сюда не вхож. А где вы, кстати?
– Я у… э… своей подруги Паст, – сказала я. – Сегодня вечером довольно холодно. Там будет холодно – в смысле, вашему отцу, в машине.
– Если будет холодно, он может спокойно уехать домой, – сказала Ли.
– Он мог бы отвезти домой и вас всех, – сказала я.
– Кстати, в машине отличная система обогрева. Это большая машина. Мне его слышно: до сих пор спорит там, как чокнутый, – сказала Ли.
– С кеми? – сказала я.
– Вот и спалились, граммар-наци. Обожаю вас за это. Так ведь никто уже не выражается – «с кеми». Ага, у них с матерью обычные терки. По-моему, клаустрофобия придает этому увлекательности. В вашем доме некуда пойти. Ну да, а еще мы так и не смогли включить вашу духовку. Она вообще работает? А тостер у вас на утро есть? Мы поели без вас, надеюсь, вы не против. Заказали доставку. Он поел сам в машине. Мы позвонили в то карри-заведение – у вас листовка висит на дверце шкафчика в вашей камбуз-кухне.
– У меня кухня от слова кухня, – сказала я.
– Карри нам всем понравился – всем, кроме Иден, она ведь не чувствует вкуса, и его мнения я тоже не знаю. Но, по-моему, нам всем полезно было вырваться. Выбраться из своего дома. Мы уже сто лет не были все вместе в незнакомом месте. Перемена обстановки.
– Вообще-то я за то, чтобы вы все убрались из моего дома, – сказала я.
– А когда вы возвращаетесь? Я знаю, наша мать хочет с вами поговорить. Она бродила по дому, подбирала вещи и клала их обратно, будто это святилище какое-то или типа того. А Иден хочет поговорить с вами о том, как над ней издевались в школе кошмарные девчонки.
– О боже, бедная Иден, – сказала я.
– А где ключ от сарая? – сказала «они». – Я могла бы сфоткать ваши картины и ваш рабочий процесс для вебсайта.
– Послушайте, – сказала я. – Ваша мать, отец, сестра и вы, вы тоже – все вы. Никто из вас не найдет в моем доме или у меня самой никаких ответов. История здесь не про меня. История не про вас. Слышите меня? История не про нас. В любом случае, в истории никогда не заключен ответ. В истории всегда заключен вопрос.
– Ага, но этого нельзя сказать наперед. Вы не знаете, – сказала Ли.
– Кое-что знаю. Я старше вас, – сказала я.
– А можно вежливо попросить вас обойтись без эйджизма? – сказала Ли.
– Времена сейчас ненадежные, – сказала я. – Выйдите к машине. Помиритесь с отцом. Пригласите его и мать в дом. Откройте одну бутылку вина у меня в… э… камбузе. Если хотите, откройте их все, выпейте друг за друга, пожелайте друг другу всего хорошего. Иначе когда-нибудь пожалеете, что этого не сделали. А потом –