Они не ожидали услышать от нее слово «текстуально». Оба пялятся на нее, словно в шоке.
«Как веско и убедительно он вещал, – говорит она, – изрекая истины и ставя под сомнение власть людей, которые сегодня здесь очень сильно на это разозлились».
Этот речистый, по ее выражению, человек, друг жонглерши, ихний сказочник, оставался в той же женской одежде, в какой он разыгрывал перед толпой на ярмарке историю о женщине, которая переправляется через реку, чтобы попытаться разбудить душу мертвого ребенка, якобы там похороненного.
В этой истории женщина ищет своего умершего ребенка. Она так отчаянно стремится найти его, что пересекает всю страну из конца в конец, вызывая души всех давно умерших детей и проверяя, нет ли среди них ее мальчика. Она пока что его не нашла и чуть не помешалась из-за того, что ищет и не находит. Но вызываемые ею души детей воспаряют в небо, выкрикивая ей благодарности, словно птицы.
Мужчина на помосте превращается в женщину, бьющую палкой по расплющенной бронзе. Душа ребенка воскресает под звуки ударов. Женщина переправляется через реку на лодке вместе с паромщиком и святым, – причем оба они боятся, что эта женщина сумасшедшая, – к тому месту, где покоится под землей ребенок. На сей раз это ее ребенок.
Она чуть не испускает дух, видя, как мертвец поднимается из земли.
Но ребенок не зависает на месте, а все поднимается и поднимается в воздух и парит надо всем, словно солнце.
Люди на ярмарке пришли в восторг от этой сценки. За год чумы многие потеряли близких. В конце они кричат и топают ногами. Затем идут вслед за путешественниками в паб, настолько захваченные этой историей, что все их тела словно расплавились и слились воедино.
В пабе сказочник забирается на стол, все еще в женской одежде, и обращается к народу со словами, которые льются из его уст естественно, словно вода в ручье. «Вам нарочно платят такое низкое жалованье, чтобы вы не могли процветать благодаря труду. Некоторые люди благоденствуют, если держат других впроголодь. Тем самым вы делаете их богатыми. Но что, если отказаться работать, чтобы люди, на которых вы работаете, смогли узнать цену труда? И почему считается преступлением, если кто-то хочет переезжать с места на место? И почему считается преступлением ничего не иметь? Это не преступления, – сказал он, – и это не та история, в которой мы можем жить свободно».
Теперь, на следующий день в доме надсмотрщика, кузнец смотрит на свои ноги, а надсмотрщик – на девочку, перечисляя поверх ее головы буквы, которые на ней можно выжечь.
За крамолу. Мошенничество. Бродяжничество. Нарушение общественного спокойствия.
«Но взгляните на это», – говорит кузнец.
Он подходит к столу, на котором слуга надсмотрщика сложил все пожитки девочки: ее инструменты и деньги. Он берет лезвие косы и преподносит его надсмотрщику, показывая на починенные места. Надсмотрщик подходит к столу и перебирает пальцами вещи девочки. Он подбирает молоток и взвешивает его в руке. Берет молоток, клещи и кремни и протягивает кузнецу, словно желая, чтобы кузнец их взял. Кузнец держит в руках добро девочки и смотрит на него, словно не зная, что с ним делать.
Надсмотрщик подбирает починенную косу и кладет ее за поленницей рядом с очагом. Надсмотрщик оставляет косу себе.
Теперь девочка замечает, что ее деньги тоже исчезли со стола.
Ей все равно. Она знакома и с другими мирами.
«Она украла у тебя инструменты, – говорит надсмотрщик. – Она еще и воровка».
«Нет, – говорит кузнец. – Это ее инструменты. Они принадлежат ей».
«Теперь они твои», – говорит ему надсмотрщик.
Кузнец кладет вещи, которые держит в руках, на пол. Он отступает от них на шаг.
«Возьми их», – говорит надсмотрщик.
«Так надо, – говорит девочка кузнецу. – Кто-то ведь должен ими пользоваться».
Кузнец бросает на девочку пристыженный взгляд. Она слегка покачивает головой.
Бывает и хуже.
Надсмотрщик продержал ее три дня в подвале, но тронуть не посмел.
И то хорошо.
После того как она три дня просидела в темноте, его слуга забросил ее на открытую телегу и, проехав много миль, доставил обратно на старое место, чтобы с ней там разобрались. Таков закон. Многие здешние жители удивляются, что она до сих пор жива, когда ее провозят по местечку, привязанную веревками к задней части телеги. Она ведь должна быть мертвой.
Ходит слух, что она вроде как воскресший святой ребенок-мститель.
Подобное может обернуться для нее по-всякому.
К тому же для женщины она слишком много говорит. Ее обучали по-мужски, а это ведет к погибели. Она сеет раздор. Молва говорит, что она бродит по свету с птицей на плече, и это порождает кучу всякого вздора насчет бесовщины.
Но пока она сидит взаперти в подсобке пекарни, где держат людей в ожидании вынесения и оглашения приговора, дочь пекаря приносит ей вдоволь съестного. Другие приносят ей подношения и, не называя себя, просовывают в щель под запертой дверью подсобки. Взломать замок – как два пальца обоссать. Но какой в этом смысл? Через щель под дверью появляются один за другим цветы. Шерстяная одежда и одеяла, сильно сплющенные, чтобы пролезли.
При желании ее могут еще и ослепить, поднеся к глазам раскаленное клеймо.
Вон та женщина, думает она, пока ее ведут сквозь толпу для вынесения приговора. Я голыми руками выбила боль из спины ее мужа, когда она привела его в кузню. А еще помогла вон тем с ребенком, у которого были больные ноги, полгода носила им охлаждающую воду, и глянь-ка, он теперь вымахал почти такой же, как я, и выглядит довольно крепким.
Она знает здесь копыта каждой лошади, знает каждую в лицо, и, похоже, мужчины в шеклокской кузнице сейчас не так хорошо управляются с ногами местных лошадей.
Она утраченное достояние этого городка.
Что тоже может обернуться для нее по-всякому.
Затем зачитывают приговор:
слава Богу, ее не отправят на испытание ведьмы. Значит, ее не повесят, не привяжут к столбу и не сожгут на костре.
Ее не отправят на табачные плантации. Слава святому Элигию.
Ее просто на сутки запирают на складах.
На складах никто ее не обижает, даже пьяницы, ведь люди не хотят разгневать воскресшего святого ребенка-мстителя.
Затем ее поднимают на ноги и еще до полудня следующего дня, а день базарный, выводят и перед собравшейся толпой надевают ей на запястья тонкие железные цепи, изготовленные Энн Шеклок, и сын надсмотрщика выжигает ей на ключице букву V тем самым клеймом, что изготовила она сама: девочка узнает его с первого взгляда.
Сын надсмотрщика глядит при этом мрачно.
Многие женщины в толпе отворачиваются, что служит признаком общественного несогласия.
Никакого всеобщего веселья и смеха, обычных при таких развлечениях.
Этот явный раскол означает, что ей нужно поскорее отсюда выбираться, иначе придется взять на себя вину за то, в чем она не виновна, чтобы они смогли проделать все это снова с подлинным удовольствием – в отместку за то, что не получили достаточного удовольствия в первый раз или были вынуждены даже устыдиться этого казуса.
Когда ей освобождают руки, она сразу же идет к колодцу охладить ожог. Но из-за боли не может потянуться, чтобы набрать воды.
Три девушки проталкиваются сквозь толпу, чтобы ей помочь. Она ложится навзничь на землю и руководит ими.
Одна поднимает ведро и наливает воду в горшки. Пока другие льют воду на ожог, первая набирает еще воды, чтобы снова наполнить опорожненные горшки.
Одна из девушек – Кристин Гросс.
«Это моя двоюродная, – говорит Кристин Гросс, показывая на девушку, перевесившуюся далеко через край колодца, чтобы забросить ведро. – А это родная».
Кристин Гросс и ее сестра сидят вместе с ней на мокрой земле, в пролитой и проливаемой воде, и льют воду на ожог, а народ все не расходится по домам, и люди надсмотрщика принимаются его разгонять. Девочки отправляются на ферму Гроссов. Но отец Кристины Гросс говорит, что она ведьма и ей нельзя входить в дом.
Кристин Гросс отводит ее вместо этого на конюшню: лошади ее знают и кивают ей – ну еще бы, ведь она помогала подковывать их каждый сезон почти половину своей жизни. Кристин Гросс нарезает лук и прикладывает кусочки к обожженному месту. Она сама, а также ее родная и двоюродная сестры сидят вместе с девочкой у ног серой лошади Гром и учат девочку, пока их не заставляют вернуться в дом, словам песни о том, как этот город был давным-давно сожжен дотла – почти двадцать лет назад, задолго до того, как все они родились.
Она уходит, как только начинает светать. У ворот фермы ее дожидается узелок с двумя пирогами и семью яблоками.
Как только она отходит подальше от дороги, появляется птица и, широко расставив крылья, молча подлетает к ней под небесами, по-над спелыми колосьями.
Но у дверей рыщет волк. Приходит осень, уже неся в руках зиму.
Как-то вечером девочка ждет в сумерках, пока новый кузнец пробьет у Шеклоков комендантский час и, перейдя через двор, пойдет к тому старому дому, где Энн Шеклок рассказывала ей легенды о святом Элигии и Вулкане, а Джек Шеклок научил ее той песне.
Когда новый кузнец замечает ее там, в полумраке, лицо его резко бледнеет, он пускается наутек, словно кролик, и добегает до самого конца улицы.
Это хорошо.
На следующий день она идет в город, в котором пела песню на ярмарке. Кузница – одно из самых первых строений на пути. Девочка дожидается у дороги, пока кузнец пробьет комендантский час.
Выйдя из кузницы и заметив, как она дожидается, он знаком показывает, что заметил ее. Поворачивается и снова отпирает дверь кузницы, заходит внутрь и закрывает ее за собой. Выйдя обратно, он несет что-то в руках.
Он переходит дорогу и направляется к ней. Отдает ей ее молоток, клещи и кремни.
«Тебе нужна работа?» – говорит он.
«Нет, – говорит она. – Спасибо».
«Я тебя возьму», – говорит он.
«Вы добрый, – говорит она. – Нет, но спасибо».