«Приходи и работай здесь, когда тебе надо, – говорит он. – Пока я здесь – добро пожаловать».
«Я не приду, – говорит она. – Спасибо».
Она отступает от дороги к деревьям.
Теперь она свободна как птица.
Она может идти куда угодно, до тех пор, пока сможет выжить.
А еще у нее есть новая песня для пения – про городок, охваченный пламенем. Это просто песня, но в ней рассказывается о том, на что способен огонь и что чего стоит, когда огонь берет что-нибудь и сжигает, оставляя лишь пепел, и девочка может петь ее, словно сама песня и есть огонь, может наполнять ее жаром, чтобы она ослепительно разгоралась, а затем угасала.
Что происходит дальше?
Она идет и снова находит артистов?
Она следует по маршруту туда, где в этом году еще должны проходить местные ярмарки, чтобы увидеть, как артисты разыгрывают свою историю на рыночных или ярмарочных площадях перед народом в обмен на деньги, еду и ночлег в тепле?
Ей дадут роль в той истории, о которой они рассказывали?
Бедная безумная девочка, погубленная местью и утратой.
Молодой человек в ярости от того, что не в силах ничего изменить и не знает, жить ему или умереть.
Когда на помосте она сражается мечом со злодеями, то сходит ли толпа на ярмарке с ума от восторга, видя, как она превосходно фехтует?
Скорее всего, да, ведь она всегда хорошо владела своими ремесленными орудиями, словно дополнительными руками, вдобавок к своим и без того умелым рукам, и теперь она понимает, насколько умело и искусно тонкокостная птица пользуется своим длинным и очень крепким клювом.
По-прежнему ли птица следует за ней на безопасном расстоянии в летние месяцы, когда она бывает в мире, густо населенном людьми? Или наконец счастливо упорхнула в мир других птиц?
Оставляет ли она в холодные месяцы мир, населенный людьми, чтобы пойти и встать на берегу, где собираются птицы, похожие на ее птицу, чтобы посмотреть: вдруг одна из них поднимет голову, повернет ее, покинет стаю и бесстрашно направится к ней?
Я не буду рассказывать вам, что случилось в самом конце с девочкой, помимо того, что она пошла путем всех девочек.
Это же касается и птицы: ничего, кроме того, что в самом конце она пошла путем всех птиц.
Если хоть что-то из этого когда-нибудь происходило, если кто-то из них вообще существовал.
Так или иначе, вот они обе перед вами.
А теперь на краткий, как вспышка от искры, миг перенесемся в 1930-е годы, в Ирландию:
девочка, которая станет моей матерью, наконец-то пришла к дому врача. Она стучит в огромную закрытую дверь.
Кто-то открывает одну дверь за другой по ту сторону закрытой двери, а затем открывает входную.
Это экономка.
Она смотрит с верхней ступеньки на мою мать, переминающуюся с ноги на ногу.
– Чего тебе?
– Нам нужен врач для моей сестры, пожалуйста.
– Деньги есть?
– Денег нет.
Экономка говорит ей, что врач ужинает и его нельзя беспокоить. Она обещает передать врачу.
Когда моя мать добралась домой, сестра уже умерла.
Этот врач приходит на следующий день поздно вечером. Он говорит матери и отцу моей матери: если они кому-нибудь скажут, что он не пришел тотчас же помочь их девочке, он донесет властям, что они мятежники.
Два дня спустя им приходит счет за визит этого врача.
Эту последнюю часть истории рассказывает мне отец.
Раньше я об этом не знала.
Он рассказывает запинаясь, урывками, и так, будто долго ждал.
Я звоню по телефону, который держу перед собой, виртуально навещая его в больнице из своей кухни. Сначала со мной говорит врач в маске и с лицевым экраном. Она говорит, что он по-прежнему в критическом состоянии, но дела уже гораздо лучше. Я благодарю ее. Затем Виола в маске и с лицевым экраном ставит перед ним больничный айпад. Я благодарю ее. Я благодарю их за все, поскольку в целом и в частности все это какое-то чудо.
Теперь он обсуждает сквозь маску с айпадом – со мной – такую близкую мне историю, о которой я даже не догадывалась.
– Значит, они все же были мятежниками? – спрашиваю я после его рассказа.
– Были?… – говорит он.
Он закрывает глаза и щурится. С ответами у него пока еще туговато.
Меня передергивает от собственной тупости. Я беру телефон и снова показываю ему собаку в корзине.
– Ужасно хочет гулять, – говорю я. – Поведу ее, как только смогу.
– Значит, пока еще у меня, – говорит он. – Это хорошо. Будь как дома.
Так мы и начали разговор несколько минут назад: я показала ему собаку на подстилке, собака услышала его голос, встряхнулась, а затем озадаченно уставилась в телефон. Он сказал: ты пока еще у меня, это приятно, я сообщила ему о нежданных гостях у меня самой, и он сказал:
– В гостях. Гостеприимная ты моя. Оставайся у меня. Будь как дома. В гараже консервы. Тунец, бобы, кукуруза. Угощайся. Бекон. Суп и фарш. Морозилка. Мой посуду. Мой как следует. Проверяй, чтоб чистая была. Вытирай. Буфет. Делай все по порядку.
Я пообещала ему, что буду вытирать все поверхности дочиста, и сказала, что приду его проведать, как только буду уверена, что я негативная, и он сказал:
– Негативная. В изоляции. Да. Это я виноват. Все из-за меня. Мать ни при чем. Я был не тот человек. Не то время. Никакого выхода. Это я виноват.
– Не мели чепухи, – сказала я.
– У нас не было выбора, – сказал он. – Особенно у матери. У нее не было выбора.
Тогда-то он и рассказал мне обрывками фраз историю о моей матери и враче.
Теперь он скашивает взгляд туда, где видит меня на экране, то есть смотрит не на меня, а вниз и вбок, качает головой и говорит:
– Унесся в мечтах о феях.
– Ты уже вернулся, – говорю я.
– Снилось, что ты здесь, – говорит он. – Ты что-то мне рассказывала.
– Это было наяву. Я рассказывала. Это бы не сон, – говорю я.
– Потом я сидел на птице, – говорит он. – Или это была спица? Вцепился в нее изо всех сил. Держал за шею. Изо всех сил! Мы летели высоко над деревьями. Как чудесно! Я видел крыши… крыши… Ну, ты знаешь… Домов, что я построил. Видел их сверху.
На экране моего телефона появляется еще и Виола.
– Еще две минуты, мистер Грэй, – говорит она. – Еще две минуты, Сэнд.
– Расскажи мне, – говорит отец.
– Что тебе рассказать? – говорю я.
У него снова растерянный вид. От этого саднит в груди. Поэтому я рассказываю ему, что сейчас хорошая погода и все ведут себя так, будто никакого локдауна не было, что, катаясь на машине в один из самых солнечных пока еще деньков, я проезжала мимо парка, и там было полно народу, как если бы никакого вируса сроду не существовало, и возле магазина «Ко-оп» я заметила на тротуаре девушку, вылетевшую из его дверей и побежавшую так быстро, да к тому же в таком тонком откровенном топике, что у нее выпала одна грудь, которая подскакивала при беге, и девушка бежала, точно амазонка, сияя от счастья и сжимая в каждой руке по бутылке вина, а за нею охранник – слишком далеко, уже не догнать, – тоже бежал, как угорелый.
Внезапно отец так громко разгоготался, что Виола прибегает проверить, все ли с ним в порядке.
– Я приду тебя проведать, как только узнаю, что мне можно, – говорю ему.
Он кивает в маске, затем Виола машет рукой. На экране застывает ее машущая ладонь, а рядом с ней – его опущенные глаза, словно он совсем на меня не смотрит, хотя, с его угла зрения, он как раз-таки изо всех сил старается смотреть на меня.
Продолжение истории:
ровно в 8:35 каждое утро, с тех пор как мы переехали в отцовский дом, отцовская собака идет, садится у входной двери и принимается скулить, скребя одной лапой по привычному месту на ней и соскребая еще немного лака на коврик.
Сегодня утром, когда она снова идет туда, я беру поводок и открываю дверь.
Собака выскакивает из дома и ждет меня у калитки. Затем подскакивает к моей машине: она знает, чья это машина. Собака садится и ждет рядом с ней на тротуаре.
Всякий раз, когда я сворачиваю не туда – еду налево, когда она хочет направо, или направо, когда она хочет налево, собака лает, пока я не разворачиваю машину и не еду туда, куда она хочет. Я начинаю определять, куда повернуть, по наклону ее головы и по изгибу уха. Когда мы добираемся до улицы у реки, она фыркает и поднимается на пассажирском сиденье, виляя хвостом, и я понимаю, что пора остановиться.
Я надеваю поводок и выпускаю ее.
Она тянет меня на выгон.
Она идет вдоль края решетки-преграды для скота между улицей и парком, ставя лапы так осторожно, что ни одна не проваливается между прутьями. Затем садится на тропинку и смотрит на меня, и я понимаю, что должна спустить ее с поводка.
Счастливая собака носится по траве.
Сама я иду по тропинке под деревьями с распустившейся листвой. Меня поражают цвета всех предметов, будто именно этого мне и не хватало. Река, цвéта глины вблизи и небесно-голубая вдалеке, расширяется и изгибается каким-то заверением, словно следуя собственной дорогой, и эта открытая дорога озарена светом, который она ловит и отражает от себя.
Как это я жила все эти годы и никогда здесь не была, не видела этого места раньше? Пару лет назад я временно заменяла в городском совете ушедшего в отпуск коллегу и за пару недель, что там работала, видела множество заявок от компаний, желавших застроить этот выгон жилыми домами. Поэтому я знаю, что этот выгон некогда служил городской чумной ямой, где жители семьсот, шестьсот, пятьсот лет назад массово хоронили своих покойников.
Вот и мы сегодня на поверхности вещей.
Церковный колокол отменяет расстояние.
Я останавливаюсь и читаю табличку: «Комбинированный разлив сточных вод».
Повсюду так много лебедей: двое проплывают по воде, присматривая за шестерыми маленькими лебедятами. Дальше по течению качается на воде лебединая парочка, причем оба держат… что же это такое черное на фоне белых перьев хвоста? Лапа? Каждый высунул одну лапу из воды – они что, греют лапы на солнце? На скамейке сидит мужчина в широкополой шляпе, перебирая аккорды на гитаре. По другую сторону тропинки стоит лебедь. Он наблюдает и слушает, как мужчина играет.