лизатору идеи, — роскошную кожаную куртку, а жене сапоги.
Теперь эта самая куртка, изорванная и замызганная, валялась на полу, а Клавдия в единственном сапоге из той пары, что подарил ей супруг, как наседка металась вокруг кровати, протирала мужу лицо мокрым полотенцем и кричала Максиму, чтобы шел встречать «скорую».
— Что же случилось, Феденька? — по-бабьи причитала она. — Кто тебя так, родненький… за что?
Федор Иванович лишь постанывал в ответ.
Появилась медицинская бригада.
Тощий и длинный санитар с меланхоличным лицом поставил на тумбочку блестящую металлическую коробку и чуть не разбил вазу.
Врачиха, распахнув блокнот, зычным басом поинтересовалась:
— Кто тут Тешкина В. Ф.?
— Да не Тешкина, а Дежкина, — попыталась поправить Клавдия.
— Ага, вы, значит. На что жалуетесь?
— У меня муж…
— Тешкина В. Ф., — перебила врачиха, — восьмидесяти семи лет, с кровавым стулом…
— Нет тут никакой Теткиной! — отчаянно завопила Клавдия. — У меня мужа покалечили… он умирает!
Врачиха захлопнула блокнот и раздраженно поглядела на нее.
— Нечего на меня кричать. У меня ясно сказано: кровавый понос. Где телефон?
На протяжении следующих десяти минут она созванивалась с диспетчерской, громко ругалась с неведомой Алисой, попрекала ту повышенным интересом к особам мужского пола и пониженным — к своим служебным обязанностям. Потом нудно выясняла насчет правильности адреса и кровавого стула, потом требовала засчитать двойной вызов и лишь затем соизволила подойти к постанывающему Федору Ивановичу.
Осмотр длился считанные секунды, после чего санитар, не меняя меланхолического выражения на лице, сделал больному укол, и визит завершился.
— Хороший сапожок, — тоном знатока произнесла на прощание врачиха.
Дежкина обалдело поглядела на обутую ногу.
— Не дай вам Боже… — произнесла Клавдия, когда дверь за медицинской бригадой закрылась.
Суббота. 5.27–6.40
Муж окончательно пришел в себя только под утро.
Он испуганно озирался по сторонам, щупал затекший глаз и, кажется, не сразу уразумел, где находится и что с ним произошло.
— Тебе надо лежать, Феденька, — бросилась к нему Клавдия, едва Дежкин зашевелился на постели.
Она заботливо подоткнула подушку ему под голову:
— Пить хочешь?
— Хофю, — ответил муж.
У него были разбиты губы и вышиблен передний зуб, поэтому добрую половину букв он теперь не выговаривал.
Клавдия скользнула на кухню, по пути кивнув детям: мол, все в порядке, папа очнулся, — и бесшумно приложила к губам палец.
Максим вполголоса сказал: «Ну и слава Богу», а Ленка пожала плечом и удалилась.
Клавдия хотела было заварить мужу крепкого чаю, но вспомнила, что в какой-то умной передаче профессор категорически не рекомендовал поить больных горячими напитками, и ограничилась тем, что до краев наполнила кружку Федора Ивановича вчерашним кефиром.
Кефир был слегка горьковат, но это, решила Клавдия, не беда.
— Тьфу, фто за гадофьть? — скривился Федор Иванович, с отвращением отталкивая от себя кружку.
Кефир брызнул на одеяло.
— Это не гадость, Феденька, — возразила супруга, — хороший кефирчик… Пей, очень полезно.
Дежкин вдруг смерил жену недобрым взглядом и, превозмогая боль, потянулся и сел на кровати.
— Фто, — сказал он, — убить меня не выфло, теперь отравить фатумала?
Клавдия от удивления рот разинула.
— Феденька… Кто тебя вздумал отравить, Феденька? Кто это тебя собирался убить?
На губах мужа появилась кривая усмешка.
— Пятый тесяток лет Фесенька, фто тальсе? — ехидно поинтересовался он.
— Что это с тобой? — Дежкина не знала, что и делать.
Время для ссоры и выяснения отношений было самое неподходящее.
Однако избитый муж, кажется, только и ждал скандала.
Более того — провоцировал.
— Послушай, Феденька, — произнесла Клавдия успокаивающим тоном, — денек у нас сегодня, я вижу, тяжелый выдался. У меня куча проблем… у тебя вот тоже. Давай будем поддерживать друг друга, а не…
Она не успела договорить.
— Потьтерсивать! Ф сем это, инсересно, потьтерсивать? — взъерепенился Федор Иванович. — Ну-ка, расскаси мне луссе, кого ты на меня натрафила!
— С ума сошел, — всплеснула руками Клавдия.
— Ха-ха! — пророкотал муж. — Я фсе снаю, нецего тут притурифаться. Они мне фсе скасали, понятно?
Клавдия не верила собственным ушам.
— Кто — они?
— Друски твои, вот кто! Это они меня так оттелали, сволоси!
— Мои дружки? Какие дружки?
— Ну ус это тепе луссе снать, какие друски, — в голосе Федора Ивановича смешались обида и гнев. Надувшись как большой ребенок, он отвернулся от жены и уставился в противоположную стену. Дожидался расспросов и готов был сначала потрепать нервы, а потом уж все выложить. — Сто делаесся на пелом сфете, а? Фсякое слыхал, — но стобы сена на сфоефо муса бантитоф натрафливала? Нет, о таком не слыхифал!
Клавдия с трудом разбирала беззубую речь супруга. Но то, что он донельзя возмущен тем, что «жена на живого мужа бандитов натравливала», — это она поняла.
Она опустилась на кровать рядом с клокочущим от негодования Федором Ивановичем, и лицо ее обрело строгое, почти неприязненное выражение.
С таким выражением лица допрашивала обычно Дежкина обвиняемых.
— Так, — сказала она, — теперь давай по порядку. Что-то я никак не могу уразуметь… Кто на тебя напал?
— Тепе луссе знать! — упрямствовал Федор Иванович. — Мефду пфосим, когда я гулял, я на тебя никого не натрафлифал…
— Ну хватит! — рассердилась Клавдия. — Можешь ты по-человечески объяснить или нет?
Дежкин обиженно поджал губы.
— Исбили снацала, а потом по-целофецески хотят расгофарифать…
— Отвечай на вопрос.
— Тепе фитнее, кто напал. Друски твои напали, — продолжал упрямиться муж.
— С чего ты взял?
— А они сами скасали.
— Что-о?! Так и сказали, что они мои друзья?
— Ну, не софсем так, — смилостивился Федор Иванович. — Снацала накинули мне месок на голофу и дафай дупасить…
— Ну? — нетерпеливо подстегнула Клавдия.
Знакомый почерк. Утром, когда ее высадили из троллейбуса и обыскивали в неизвестной машине, на голову тоже надели мешок.
— Я ус и крицал, и угофарифал: мол, браццы, отпустите Христа рати, теньги нусны, я фам фсе до копейки оттам. Какое там! Так отметелили, фто люпо-дорого посмотреть… — Дежкин с каким-то благоговейным уважением уставился на себя в дверное зеркало, точно оценивал и отдавал должное работе неизвестных костоломов.
— Они, что, не взяли деньги? — спросила Клавдия.
— Ни-ни, — подтвердил муж.
— Что же они от тебя хотели?
— От меня — нисефо. А фот от тепя…
— От меня?
— Хфатит притфоряться, Клафка, — разозлился Федор Иванович. — Это нечестно с тфоей стороны. Мы, конефно, люди фрослые… но надо и софесть иметь! Если ты себе хахаля на стороне зафела, ладно, я, этого, конесно, не одопряю, но чефо ус тут…
— Ты что говоришь, Федя? Какого хахаля?
— Я снаю, сто гофорю! — рыкнул муж. — Нецефо тут кометию ломать. Они мне фсе скасали! Сказали, стоб ты фернула, сто всяла, а то хусе будет…
— А что я взяла?
— Это тепе надо снать, сто ты у них брала! У меня она спрасифает, фитали! — возмутился Федор Иванович. — Я, когда по бабам ласил, у тепя не спрасифал, сего я у них брал!
— Очень вежливо и своевременно с твоей стороны напоминать мне о своих похождениях, — обидевшись, произнесла Клавдия.
— Ой, только не надо исобрасять мусенису… Тосе мне, прафедниса. Ты меня теперь не профедес.
— Конечно, я не мученица, — согласилась жена. — А насчет праведницы поговорим в более подходящее время. Еще раз тебя прошу: объясни внятно, что произошло, кто на тебя напал…
— Друски твои, — упрямствовал Дежкин.
Кажется, ничего более конкретного он не мог сказать.
— Что за дружки?
— Фто ты хоцес от меня? — взмолился он. — Несефо на меня так смотреть, как на уголофника какого-нипуть… Это ис-са тепя фсе слусилось. Напали, исбили, а теперь она ессе смотрит, как на уголофника! — Федор Иванович пытался вновь перейти в наступление, однако наступления не получалось.
Клавдия смотрела на мужа внимательно и отстраненно.
— Отдай сфоим мусикам то, сто у них фзяла, и фсе будет нормально… — примирительно произнес он.
— Ничего я ни у кого не брала, — ледяным тоном произнесла Дежкина.
— Нет, брала, — настаивал Федор Иванович, — они мне сами так скасали: мол, тфоя баба у нас клюц фсяла, пускай отдаст, не то плохо будет. Ты ессе и на кфартиру к ним ходила с сопстфенным клюцом, ницефо себе. А на меня глядис, как Ленин на бурсуасию!
Клавдия молча поднялась и пошла к двери.
— Ты куда? — испугался муж. — Дай кефир, ф горле пересохло.
— Сам возьмешь, — отшила его Клавдия. — По бабам мог шляться — теперь и поухаживать за собой сможешь.
— Клафа, пить хоцу! — заканючил Федор Иванович.
— А ты своим подружкам позвони, пусть они тебе кефирчику поднесут.
— Меня по тфоей милости исбили, исуфечили, а ты! — в последний раз попытался воззвать к женской жалости Дежкин, но Клавдия осталась непреклонной.
— Это еще надо доказать, что по моей, — отрезала она и захлопнула за собой дверь.
— Ma, ну чего? — спросонья пробормотала Ленка, когда Клавдия на цыпочках вошла в ее комнату и опустилась в кресло. — Что, папе хуже?
— С папой все в порядке. Более чем. Спи.
Суббота. 6.51–8.01
Сидя в неудобном, с высокой прямой спинкой кресле, Клавдия пыталась смирить свою женскую обиду.
Надо же! Очень вовремя вспомнил Федор Иванович про свою бывшую подружку, другого момента не мог сыскать. Не думала и не гадала, что и у нее наступит день, когда муж, родной, близкий человек, будет говорить как о чем-то само собой разумеющемся, незначительном: «Когда я по бабам лазил…»
Нет, что ни говори, нет у этих мужиков ни стыда, ни совести. Все они — что Дежкин, что Чубаристов (этот-то еще похлеще будет. Куда нашему Федору Ивановичу до Виктора Сергеевича!) — одним миром мазаны.