— Дура.
— А ты?
— Не бойся. Меня не бойся.
— А ты?
— Я тоже против них.
— ФСК? ФСБ?
«Так я тебе и скажу, — ухмыльнулся он. — Много будешь знать, скоро состаришься».
На свету хохлушка оказалась симпатичной. Он вспомнил ее, она ему как-то приглянулась. Только среди этих басурман было не принято…
— Но ты же не русский, — настаивала она.
— Почему?
— Я в этом разбираюсь.
«Националистка. Ну ясно».
— Ты теперь куда? — спросила она.
— На кудыкину гору. А ты?
— Я домой. В Житомир.
— Интересно… И как ты себе это представляешь?
Она остановилась.
Уже совсем рассвело.
— А что, есть проблемы? — спросила она.
— У нас только и есть что проблемы.
— Выйдем к федералам… — начала она.
— И там нас шлепнут, — закончил он. — Разбираться не станут. Ребятки злые как черти.
— Ты уверен?
— Не уверен. Могут и не шлепнуть. Но могут и…
— Ты пессимист, — сказала она. — И что? Что теперь делать?
— Пешочком, пешочком, по лесам и кочкам. До России. Ты как пришла?
— Так и пришла…
— Значит, не привыкать.
Солнце брызнуло на дорогу. Позолотило пыль.
Он свернул на обочину, углубился в лес.
Еще час-другой можно идти, а потом надо укрыться.
Спутница стала отставать — устала.
— Ну, спать? — сказал он.
Она улыбнулась.
Они зарылись в промерзший стог и провалились в мутный сон.
Так они потом и шли — ночами. Где-то рядом слышали голоса, шум машин, русскую ругань, но их никто не слышал.
Она отдалась ему на третью ночь. Было до дрожи холодно, они обнялись, чтобы согреться…
— Я тэбэ кохаю, — горячечно шептала она.
Он понимал, что она говорит — люблю. Кажется, он тоже начинал ее любить. Но одергивал себя — в таких ситуациях (опасность, взаимовыручка) чувства обостряются. Обыкновенная симпатия может показаться вечной любовью.
И еще они спорили о политике. Она говорила все правильно, но уж очень наивно.
— А ты знаешь, что раньше здесь жили терские казаки? — спросил он как-то. — Это была их земля. В двадцатых годах начали создавать автономии. Это, кстати, впервые в мире — страну поделили по национальному принципу. И как интересно поделили. Вот живет в этом месте какое-то количество, скажем, башкир, отрезали им земли побольше, но с таким расчетом, чтобы русских в этой автономии было большинство. Русских — большинство, а республика — башкирская.
Это был его конек. Он еще при коммунистах все носился с этой российской обидой.
— А титульной нации там могло быть процентов тридцать, не больше. Это Ленин когда-то сказал, что самый страшный враг интернационализма — русский шовинизм. Вот Россию и пригнули. Даже так прямо и заявляли — русских надо ущемить, чтобы остальные чувствовали себя равными. Вот теперь мы и расхлебываем.
— Это все большевики, — соглашалась она.
— Да, хотели взорвать старую Россию, а мины, которые они заложили, будут взрываться еще долго.
— А зачем они кромсали Россию?
— Идея была такая — мировая революция. Но — не получилось. Вот и решили, что Россия будет полигоном для будущих Соединенных штатов мира. Но, кстати, Украины ведь тоже не было раньше.
Она обижалась.
Она считала, что Украина и есть истинная Россия.
— Так много каши в твоей голове, — смеялся он. — Эх, я бы сейчас хоть манной, хоть перловки поел!
За границу воюющей республики они вышли на пятый день.
На маленькой станции купили одежду у каких-то стариков, стали дожидаться поезда.
— Ты куда потом? — спросила она.
Бумажка с дурацким словом уже перекочевала из капсулы в его карман. Он, конечно, мог просто выбросить ее. Он помнил все наизусть. Но если подкатит серьезный момент, он успеет кому-нибудь ее передать.
— Я — в Москву, — ответил он.
— Можно с тобой?
— Можно, — улыбнулся он. — Теперь тебе все можно.
— Я тэбэ кохаю…
Поезд пришел ночью. Вагоны были пустые, даже проводники не встретили их. Больше на этой станции никто не вошел в поезд.
Они заняли купе посреди вагона.
Поели. Выпили.
— Ты хорошая, — сказал он. И погладил ее по голове.
Она улыбнулась.
— Я пойду покурю.
— Я буду тебя ждать.
Но не дождалась. Через десять минут заглянула в тамбур.
— Ты еще здесь?
Он выстрелил ей в глаз. Она умерла сразу. Тело ее мелькнуло в коротком полете от вагона до зарослей на обочине.
Он закрыл дверь. Слишком холодно.
То, что она была приставлена к нему своими, он не сомневался…
…Утром поезд остановили. Дорогу перегородила танковая колонна.
Она шла на войну, а поэтому лица мальчишек-солдат были еще веселы, и даже залихватски веселы. Не у всех, правда. Кому-то было страшно. Но и эти пытались улыбаться.
Из окон вагонов на солдатиков смотрели люди, а они смотрели на пассажиров. Может быть, кое-кто из солдат в последний раз видел мирных людей.
Экран зарябил, и Подколзин выключил монитор.
— Это из последней поездки, — сказал он. — Впечатляет?
— Впечатляет, — согласилась Клавдия. — Страшно впечатляет.
— Простите, не удержался. Знаете, привезешь материал и так хочется его кому-нибудь показать.
— Ну что вы, мне было очень интересно. Хотя немного не на ту тему.
— Да-да, сейчас я вам поставлю вашу тему. А что, прокуратуре больше заняться нечем? — Подколзин стал искать нужную кассету.
— Конечно, есть и другие дела, — не очень уверенно ответила Клавдия, — но это тоже важно.
Последняя фраза была особенно вялой.
— Ерунда какая-то, — улыбнулся Подколзин. — Ну кто всерьез этих голых баб… извините, голых женщин воспринимает? Вы знаете, например, что у нас количество сексуальных преступлений снизилось?
— Знаю, — кивнула Клавдия. — Как-никак я следователь горпрокуратуры.
— Интересная работа, — то ли похвалил, то ли пошутил Подколзин.
— Скучная работа, — отмахнулась Клавдия. — Вот у вас…
— А хотите посмотреть в деле?
Эта уже не совсем молодая женщина-следователь чем-то ужасно нравилась Подколзину. Ему хотелось ее очаровать. А он знал, что лучше всего выглядит, когда на плече у него телекамера и он в самой гуще событий.
— Хочу, — сразу согласилась Клавдия.
— Давайте завтра и встретимся. Я собираюсь коммунистическую тусовку снимать. На Октябрьской площади. Придете?
— А можно я не одна приду? — Клавдия обрадовалась, как девчонка.
— А кто еще? — поинтересовался довольно сурово Подколзин.
— Ой, Мишенька, это такой хороший парень. Вениамин его зовут. Веня. Он у нас в лаборатории работает, но мечта — стать оператором. Он просто бредит этим.
— А-а… — смягчился Подколзин, — пусть приходит. Только не мешать.
— Как мышки, — смешно сморщила нос Клавдия.
Оператор наконец вставил в видеомагнитофон кассету, и по экрану поплыли голые тела. В общем, красиво.
— Давайте пропуск, я отмечу, — предложил оператор.
Клавдия подала бумажку.
— «Клавдия Васильевна Дежкина, — прочитал Подколзин вслух. — Следователь горпрокуратуры». А вот как вас на работе зовут? Клавдия? Клава?
— По-разному. Но один мой друг здорово придумал — госпожа следователь.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Четверг. 8.14–12.51
— Милая, ты услышь меня! — фальшиво мурлыкал шофер, безбожно перевирая мотив. На лице его блуждала глуповато-блаженная улыбочка. Судя по всему, этот незатейливый вокал доставлял исполнителю истинное, ни с чем не сравнимое наслаждение. — Ми-илая, до сих пор стою я с гита-а-арою!..
— Под окном, — хмуро поправил Подколзин.
— Чего-чего? — оживился шофер, словно получив подтверждение, что и у него есть благодарный и внимательный слушатель.
— Не «чего-чего», а «где-где», — отозвался оператор, даже не взглянув в сторону спросившего. — «Под окном стою…» Классику знать надо.
Шофер бодро кивнул и, ничуть не смутившись, продолжил песнь тугоухого влюбленного.
Клавдия усмехнулась и негромко сказала Подколзину:
— Непростая у вас работа, как я погляжу.
— То ли еще бывает, — философски откликнулся тот.
Веня молчал. Он пожирал взглядом сутуловатую фигуру сидевшего чуть впереди него оператора и, казалось, не верил собственному счастью: он находится в непосредственной близости от настоящего… да-да, самого настоящего профессионала, выпускника ВГИКа и прочее.
Дежкина, понимая состояние своего юного коллеги, не докучала ему разговорами.
Подколзин, между тем, нервничал. Он то и дело поглядывал на часы, а затем бросал нетерпеливые взгляды за окно на проносящиеся мимо индустриальные пейзажи, раздраженно покусывал губу, когда микроавтобус замирал у светофоров, и просто-таки не мог дождаться, когда же путешествие подойдет к концу и они окажутся на месте назначения.
— Ми-и-илая!.. — продолжал гундосить шофер.
— Послушай-ка, милая, — не вытерпел оператор и повернулся к водительскому креслу, — нельзя ли побыстрее, а? Иначе мы приедем аккурат к самому финалу.
Шофер невозмутимо пожал плечами.
— У меня задача простая, — с дружелюбным упрямством отвечал он, — доставить вас на точку. А уж остальное, извиняйте, не моя печаль. Молитесь еще, чтоб в пробку не попали. А то такие тут пробки бывают — три часа стоять можно и не сдвинешься. Тю-у-у… — протянул он с детским восторгом, нажимая на педаль тормоза, — а вот и она, милая, я же предупреждал! Я уж знаю, это как закон: если поблизости митинг, так сразу и пробка на дороге. Проверено на опыте. Ми-илая, ты услышь меня-а!..
На этот раз слова романса, надо думать, впрямую относились к скоплению автомобилей, намертво перегородивших проезжую часть.
Тут были и рейсовые автобусы, и оказавшиеся впритык к ним шестисотые «мерседесы», и горбатенькие старые «Запорожцы» с задранной кверху куцей выхлопной трубой. Водители троллейбусов ругались меж собой из открытых окон, однако ругань была какая-то ленивая, незлобная. Сразу видно, людям скучно и нечем себя занять.