И добавил, придыхая, теперь уже голосом Петра:
– Бабок у этого дядьки – нам и не снилось. Не пойдешь – пожалеешь…
Сергей на ватных ногах начал спускаться с эстрады и вздрогнул, услышав рядом:
– Добрый вечер.
От страха аж в горле пересохло – все, тот тип не стал дожидаться, пока Сергей подойдет к его столику, сам приперся, и сейчас надо будет что-то решать… Но улыбающееся круглое лицо показалось знакомым. Да ведь это Мисюк!
– Узнаешь? Видел, видел твое выступление. Ладони отбил, хлопая. – Он смешно потряс пухлыми ладошками, и впрямь раскрасневшимися. – Вот это класс, я понимаю, утром-то вы с этой теткой слабовато выглядели, уж прости, довольно провинциально. А то, что я видел сейчас, – правду скажу, не ожидал! Спасибо, так сказать, за доставленное удовольствие.
Петр нетерпеливо сигналил глазами и руками: иди, мол, куда тебя приглашали! Но Сергей уставился на Мисюка и слушал, слушал его, радуясь ему, как спасению.
– Но знаешь, ты мне поверь, я в таких делах хорошо понимаю: ты из этой троицы выбиваешься. Девчонка – сущая оторва, этот напарник твой – у него взгляд убийцы, а ты романтический герой, тебе надо свое шоу, чтобы ты был там ведущим танцором, а не на подхвате у каких-то… как бы это помягче выразиться… – Он лукаво усмехнулся. – Ладно, извини, я тут выпил немного. Вообще стараюсь не принимать, но сегодня надо было стресс снять.
– А что у вас случилось? – спросил Сергей, радуясь возможности затянуть разговор.
Конечно, немножко обидно было, что Мисюк так прохладно о них с Майей отозвался. Честно говоря, при виде его промелькнула сумасшедшая надежда: а вдруг знаменитый режиссер счел, что недоплатил танцорам, что он сейчас сунет Сергею еще сотню баксов, и тогда… Эх, как бы это было здорово! Он поменял бы эти деньги завтра с самого утра, чуть только Сбербанк открылся бы, и сразу утром примчался бы к Майе, а про вторую сотню и словом бы не обмолвился, и Майя никогда не узнала бы, что им дали двести баксов, а не сто. Откуда ей узнать?.
– Между прочим, я тебя искал, – продолжал Мисюк. – Эта твоя училка, как ее там, Майя Андреевна, сказала, что ты сегодня в «Пикассо» выступаешь.
Сергей даже покачнулся.
– А где вы ее видели?
– Натурально, во Дворце культуры в вашем. Там же картина экспонируется одна такая… – Мисюк лукаво покрутил головой, – интересная. Видел?
Сергей равнодушно качнул головой:
– Нет, я же не был сегодня на тренировке. Слышал, что ее как раз должны сегодня открыть были, но не видел.
Странно, почему-то показалось, что при этих его словах в маленьких глазах Мисюка, очень напоминавших изюминки, воткнутые в плохо выпеченную булку, мелькнуло облегчение? Показалось, конечно.
– Кстати, а почему ты не был на занятиях? Начальница твоя очень гневалась.
– Гневалась? – У Сергея даже голос сел. – Из-за того, что я не пришел? А она…
Чуть не ляпнул: «Она ничего не говорила о деньгах?», но удержал глупость на кончике языка.
– Слушай… – Мисюк смотрел на него нерешительно. – У меня к тебе просьба. Не выручишь?
«Вот будет номер, если он сейчас попросит взаймы! – Сергей аж поперхнулся от смешка, застрявшего в горле. – Ах да, ему же надо было снять какой-то стресс! Хочет, чтобы я с ним выпил, что ли?»
Петр прошел за его спиной, довольно чувствительно ткнул пальцем под ребро:
– Серж, ты забыл, что тебя ждут?
– Погоди, сейчас, – пробормотал Сергей.
– А, ты занят? – разочарованно пробормотал Мисюк. – Ну, извини, коли так. Я просто хотел у тебя проконсультироваться. Понимаешь, я думаю все же вернуть танцевальный номер в спектакль. Но только с тобой, без Майи Андреевны. Наверное, в принципе ты мог бы изобразить что-нибудь такое… – он пощелкал пальцами, – тангообразное, но один? Ну не смотрится там пара, ты понимаешь? Бал у Сатаны… Как-то не вписываетесь вы в эту команду.
Танцевать, танцевать… Сергей не смог сдержать улыбку:
– Конечно, я мог бы. Ведь танго – это в принципе танец мужской, то есть начинался как чисто мужской в Аргентине, потом уже туда приплелась женская партия.
– Приплелась – это хорошо сказано! – усмехнулся Мисюк. – Слушай, я понимаю, у тебя какие-то свои планы… Но у меня завтра в десять утра уже репетиция, а в связи с этой задумкой про танго мне надо весь план сцены перестроить. Нельзя ли нам с тобой хотя бы часик поговорить? Я бы набросал ситуацию в общих словах, а ты бы мне подсказал, где лучше вставить танец. И музыку подобрали бы. Да ты не думай, не думай, – вдруг засуетился он, – я же не просто так, я тебе заплачу. Сто баксов – как, нормально? Только за эту консультацию. А за каждое выступление тоже буду платить, это пойдет вполне официально, ты не думай, я тебя не кину! Помоги, слушай, я тебя просто прошу.
У Сергея ноги ослабели от облегчения, от благодарности. Сейчас перед ним стоял словно бы совсем не тот человек, который утром в ТЮЗе извращался над актерами и над ними с Майей. Говорят, он очень известный режиссер, Мисюк, – ну, надо думать, не просто так его из Москвы вызвали. И такой человек просит о помощи! Не Майю, хотя она там лауреат и все такое, и руководительница, и воспитательница, и «успела забыть столько, сколько ты знаешь». Не Малевича, который до сих пор купается в лучах прежней славы. Его просит, Сергея! Мисюк смотрит на Сергея не как на мальчишку с умными ногами и глупой головой, а как на равного, даже в чем-то превосходящего. И он заплатит. Вот что главное: он заплатит!
– Сережка, ты что делаешь? – прошептал Петр из-за спины, и в его голосе Сергею послышалась угроза. – Ну нельзя же так обижать хороших людей!
Ах ты, сводня!.. Только теперь до Сергея дошло, чего так суетится Петр. Решил вернуть благосклонность бывшего любовника с помощью свежей задницы? Черта с два!
– Я с удовольствием, – сказал Сергей, кивая Мисюку. – Если могу вам помочь – я с удовольствием! Давайте поговорим. Только где? Здесь шумно, и вообще…
«И вообще» – это был Петр, который ощутимо подавился, услышав, что говорит Сергей.
– Нет, здесь никакого разговора быть не может, – с ужасом огляделся Мисюк. – Вертеп разврата! Давайте ко мне заедем. Мне театр снял квартиру на Верхне-Волжской набережной.
– Так это ж рядом! – Сергей откровенно обрадовался, что сможет побывать в одном из тех домов на набережной, где, как убеждены все нижегородцы от мала до велика, обитают одни только небожители. – Зачем ехать? Мы и пешком дойдем.
Мисюк усмехнулся:
– Вот еще. Поехали. Меня ждет машина.
Он повернул к выходу, и Сергей пошел следом, даже не оглянувшись на Петра.
Из дневника Федора Ромадина, 1780 год
19 января, Рим
Кто сделал это? Кто мог? У кого поднялась рука разрушить это дивное творение природы, уничтожить его, стереть с лица земли?! Что искали убийцы в его комнатах? Там все было перевернуто вверх дном. А как страшно расстался с жизнью Серджио! Ему нанесли десять ножевых ран по всему телу; одна из них, перерезавшая яремную вену, оказалась смертельной.
Его нашла прислуга, пришедшая утром. Он лежал одетый на кровати, его изголовье было все пропитано кровью, вытекшей из этой раны.
Мучился ли он? Сопротивлялся ли? Его закололи спящим? Говорят, нигде в комнате больше не было следов крови – только около кровати. Значит, они напали на спящего…
Не помню, когда я рыдал в последний раз столь же отчаянно. Может быть, еще в детстве, когда осознал, что умерла мать? Этот день навсегда отпечатался в памяти моей, потому что именно тогда отец приказал деду привезти меня из деревни в господский дом, и с тех пор я жил там. Прежняя жизнь моя забылась, но свои неиссякаемые слезы – помню.
Такими же слезами я оплакивал Серджио.
Десять ножевых ран…
Кто это сделал, кто? Могу сказать, положа руку на сердце: явись в это мгновение предо мною враг рода человеческого и потребуй душу мою для вечной муки в обмен на имя убийц, – я бы согласился без малейшего раздумья.
20 января
Я был на заупокойной мессе, потом на погребении. Серджио положили под ту же мраморную плиту, под которой уже много лет покоилась его мать, Бьянка-Анна-Мария Порте. Служил какой-то незнакомый мне молодой священник. Кто-то сказал, будто отец Филиппо не нашел в себе сил выполнить свой долг: от потрясения, причиненного гибелью любимого воспитанника, он слег, его опасаются тревожить, а Джироламо не отходит от него ни на шаг.
Из близких Серджио людей на кладбище были мы с Сальваторе Андреичем и старый слуга, состоявший некогда при покойной матушке моего друга, а ныне живущий на пенсионе за счет отца Филиппо. Он отчего-то сторонился меня, даже с опаскою смотрел, а как-то раз я заметил, что он сделал за спиной рожки против сглаза, по итальянскому обычаю.
Присутствовала также дама в глубоком трауре, под густой вуалью, в которой я, впрочем, сразу узнал Теодолинду, несмотря на то что лицо ее было тщательно закрыто. Я огляделся в той безумной надежде, которая владеет лишь безнадежно влюбленными.
Но нет, больше никого не было.
Теодолинда держалась в стороне от нашей небольшой печальной группы, и лишь только могильная плита сомкнулась краями с землей – словно последняя дверь захлопнулась за моим погибшим другом! – я бросился к ней, желая высказать свое горе и в надежде услышать хоть слово об Антонелле.
Почтенная дама сначала внимала молча, безучастно держа перед собой молитвенник. Потом руки ее крепко стиснули священную книжку, жестоко стянутая корсетом грудь начала часто вздыматься, а из-под вуали до меня донеслось тяжелое дыхание, которое свидетельствовало, что Теодолинда с трудом сдерживает слезы. Внезапно она откинула вуаль.
Ни следа слез не было на ее раскрасневшемся лице, а в глазах, устремленных на меня, не было ни капли влаги и ни следа горя – только жгучая ненависть.
– Какая низость, – выдохнула она, с трудом разжав губы, которые, чудилось, сводила судорога. – Какая мерзость! Но вы напрасно надеетесь, что она теперь достанется вам! Говорят, она может умереть от этого потрясения. Но даже если небеса услышат мои мольбы и вернут ей разум и здоровье, она лучше впадет во грех и сама прервет свою жизнь, чем согласится сделаться женой убийцы! Будьте вы прокляты, северный варвар!