– Не передергивай, – сказал я. – И не придумывай того, чего не было.
Пожал плечами.
– Я лишь сказал, что правильно решил все задания. И ничего больше. А если кому-то в моих словах послушалось иное, моей вины в этом нет.
Фролович хмыкнула («Ну и дурак», – прочел в ее взгляде).
– Саша, ты был неправ, – сказала комсорг. – Своими словами ты позволил студентам усомниться в том, что Виктор Феликсович лучше тебя разбирается в математике…
– Я сам в этом усомнился. Потому что не допустил в задачах ошибок.
– Хочешь сказать, что ты математический гений? – спросил Аверин.
Мне показалось, что спрашивал он в шутку. Но я ответил серьезно.
– Гений или не гений, но легко справился с теми заданиями, – заявил я. – Уверен на все сто, что мои решения верные. И если кто-то в этом усомнился, это не заставило усомниться с собственной правоте и меня.
– А ты самоуверенный, Усик, – сказала Фролович.
– Хорошо разбираюсь в математике, – парировал я.
«И не собираюсь пресмыкаться перед желторотыми псевдоматематиками, – добавил мысленно. – Молоко у этого доцента на губах не обсохло. Кто он такой, чтобы я ему кланялся?»
– Потому не вижу причины извиняться и пресмыкаться перед чужим авторитетом, – продолжил я. – Сомнительным, прошу заметить, авторитетом. Какой он математик, если действительно усомнился в моем решении? А если он объявил мой ответ неверным из вредности, тогда я и подавно извиняться не буду.
– Гордый? – спросила Ольга.
– Знающий себе цену.
Слава и Пашка одобрительно кивнули.
– И какова же твоя цена? – съязвила Фролович.
– Очень высокая, – сказал я. – Как и у каждого советского человека.
«Ну не объяснять же вам, что мне еще в прошлой жизни надоело кланяться каждому самовлюбленному говну, что мнило себя вершителем судеб, – подумал я. – Сам не так давно был главной лягушкой на болоте. А от такого быстро не отвыкнешь. Не вижу смысла ломать себя… сейчас. Чтобы порадовать какого-то плешивого козлобородого доцента».
– А я не просто советский человек. – Прижал ладонь к приколотому на груди значку. – Я – комсомолец. И не привык идти против своей совести.
«О, как завернул!»
– Вы все читали «Как закалялась сталь», – сказал я. – О том, как именно обязан поступать настоящий комсомолец. Читали?
– Э-э-э… ну, читали, – за всю компанию ответил Славка.
– При чем здесь…
– Вы можете представить, – сказал я, не позволив Фролович договорить, – чтобы Павка Корчагин занимался лизоблюдством? Чтобы он ради мелких корыстных причин отказался отстаивать правду? Чтобы он сейчас рванул вылизывать зад Феликсу?
– Не путай…
– Не путаю!
Я спрыгнул с подоконника, горделиво распрямил спину – ну точно как Ленин на тех настенных мозаиках в институте.
– Правду я ни с чем не спутаю!
Правое плечо вперед, подбородок приподнят – классическая поза борца с мировым злом. Теперь главное – не улыбаться.
«Предвыборная кампания в Законодательное собрание Вологодской области не прошла даром, – промелькнула в голове мысль, – толкать с честным лицом пафосные речи я тогда научился».
– Поступал и продолжу поступать, как настоящий комсомолец! – заявил я. – Буду отстаивать правду любыми законными и доступными мне способами! Как того требуют от нас Коммунистическая партия и правительство. Никого и ничего не испугаюсь! Ни сейчас, ни в будущем. И не поддамся ни на какие провокации! Чего бы мне это в конечном итоге ни стоило.
Украдкой перевел дыхание.
«Ну, прямо как с трибуны вещал, – подумал я. – Не улыбаться! Лицо должно оставаться серьезным».
Посмотрел на лица одногруппников. Заметил, как озадаченно переглянулись Пашка Могильный и Слава Аверин. Парни словно спрашивали друг у друга: прикалывался я или говорил серьезно, причем, но мой взгляд, больше склонялись к первому варианту, с шуткой. Прочел сочувствие на лице Оли Фролович – девушка смотрела на меня, точно на тяжелобольного. Не понял, услышала ли мою короткую речь Надя Боброва: та на меня по-прежнему не обращала внимания.
Понял, что сотворил глупость, лишь когда увидел восторженный блеск в широко открытых глазах комсорга – Светланы Пимочкиной. Давно я не замечал в женских взглядах подобное безоговорочное обожание. Почувствовал себя не комсомольцем. И не простым студентом Горного института. А предводителем секты религиозных фанатиков, объектом восхищения, полубогом. Уверен: после моих пламенных слов Света проголосовала бы за мою кандидатуру на любых выборах.
«Великая Октябрьская социалистическая революция прорвала цепь империализма, – зачитывал из книги в зеленоватой обложке лектор, – расколола мир на два лагеря, положила начало новой эпохе в развитии человечества – эпохе создания социалистического общества. Октябрьская революция продемонстрировала торжество марксизма-ленинизма над оппортунизмом, стала могучим ускорителем в развитии революционного рабочего и национально-освободительного движения.
В результате этой победы пролетариат России, опираясь на поддержку трудящихся масс, и прежде всего деревенской бедноты, стал господствующим классом. Завоевание диктатуры пролетариата впервые в истории человечества открыло перед трудящимися массами возможность построения социалистического и коммунистического общества. Коммунистическая партия стала правящей партией первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян…»
Я пытался не упустить ни слова из лекции, чтобы понять, о чем именно мне придется зимой рассказывать на экзамене (ведь мне было мало просто сдать его – следовало сдать его на «отлично»). Слушал, не отвлекаясь даже на видневшуюся двумя рядами ниже косу Альбины Нежиной. Хотя взгляд так и норовил скользнуть в сторону Королевы. Пытался даже запоминать услышанное. Но чувствовал, что смысл тех предложений, что произносил профессор, ускользал от моего понимания.
Вздохнул, покачал головой – признал поражение. Сощурил глаза, срисовал название книги, что держал в руке преподаватель: «Лекции по истории КПСС». Записал его в тетрадь.
«Надеюсь, такое чтиво есть в институтской библиотеке».
Выдохнул с чувством выполненного долга. Подпер кулаком подбородок, чтобы не позволить голове упасть на столешницу. Скомандовал себе: «Не спать!» Пытаясь взбодриться и прогнать сонливость, вновь отыскал взглядом знакомую светлую косу…
Теперь я знал, что стану читать перед сном… со следующего месяца.
После «Истории КПСС» меня ждал другой будущий кошмар – немецкий язык. Александр Усик, к моему несчастью, в школе-интернате изучал именно его. Поэтому я, вместо того, чтобы пойти за зачетом по иностранному языку простым путем (на английском тараторил бодро, посвятил ему в прошлой жизни немало времени), ступил на непроторенную тропу (мои знания немецкого языка ограничивались фразами из фильмов о Второй мировой войне и крылатыми выражениями из немецкого порно). Но немного поразмыслив, пришел к выводу, что знание еще одного языка не помешает: кто может сейчас предсказать, куда меня занесет во времена перестройки.
Честно продемонстрировал немке полное отсутствие знаний (в ответ на мои «хенде хох» и «даст ист фантастишь» женщина лишь покачала головой). Заверил преподавательницу, что учусь быстро, что к концу года подгоню свое владение дойчем до «средней температуры по нашей группе». Робкое предложение перевестись в группу к «англичанам» решительно отверг. Не в последнюю очередь потому что в английской группе занималась Пимочкина. Да и Пашка Могильный пообещал, что поможет мне в изучении немецкого: как оказалось, он шпарил на этом языке почти без акцента – сказалось общение его деда с бывшими военнопленными.
А вот лекция по физике меня порадовала. Показала, что не зря я в прошлой жизни учился в этом же институте. К экзаменам по серьезным предметам я готовился и в прошлом: автоматом оценки по ним не раздавали. Теперь понимал: зубрил тогда конспекты не зря. Пусть мне и не пригодилось в жизни все то, о чем со скучающим видом рассказывал первокурсникам девяностых годов седой профессор, но в недрах памяти оно у меня отложилось.
И теперь, в шестьдесят девятом, я мог бы не только продолжить любую фразу, начатую вещавшим с трибуны красноносым доцентом, но и дополнить многие его утверждения, ссылаясь на исследования ученых и собственный опыт. Идеальной памятью я в новой жизни не обзавелся, однако мозг, доставшийся мне по наследству от Комсомольца, не подтормаживал, хорошо работал и как вычислительная мощность, и как поисковик.
После занятий я покинул институт в гордом одиночестве. Аверин и Могильный отправились записываться в народную дружину, как и решили еще вчера. Вдвоем. Мне их идея патрулировать по вечерам улицы с красной повязкой на руке не приглянулась: разрабатывал собственные планы по борьбе с преступностью. Да парни меня и не уговаривали присоединиться к ним. Я понимал, что выгляжу в их глазах хилым и слишком молодым. Что было отчасти правдой: тело Комсомольца хоть и оказалось выносливым, но развитием мускулатуры очень напоминало геймеров из будущего.
По пути к общежитию я прогулялся мимо тридцать четвертой школы. Вспомнил о ней, когда обдумывал способы улучшить свою нынешнюю физическую форму. Память подсказала, что в будущем около школы видел неплохую спортивную площадку. В девяностых кроме рынков и магазинов мало что строили, значит, та площадка около школы была с советских времен (в чем я вскоре и убедился). Школу нашел на прежнем месте. Ее корпуса выглядели не хуже, чем в будущем. Поглазел через забор на небольшой стадион, на брусья и турники. Решил, что здесь и стану проводить свободное время, когда не буду грызть гранит науки.
Я не сразу свернул к корпусу общежития, сперва заглянул в гастроном. Молодой организм расходовал калории с устрашающей скоростью. В прошлой жизни я бы этому радовался: отпала бы проблема с лишним весом. Но теперь, с десятью советскими рублями почти месячного бюджета, пришлось заняться непривычным делом: задуматься об экономии средств. Тратить свои скудные финансы я пока не собирался: Могильный принес в общежитие сумку с картошкой и четверть мешка яблок; да и от Славкиных разносолов после вчерашней вечеринки и завтрака кое-что осталось. Парни меня по умолчанию включили в свою маленькую коммуну, и спорить я не стал, но все же заглянул в продуктовый магазин с целью расширения кругозора.