й хвостиком, пока я заканчивал организовывать лагерь. На все это у меня ушло около сорока минут, больше всего времени я потратил на лошадей, их действительно пора было серьезно искупать, отмыть и обиходить. Ужин я готовить не стал, закупленных пирожков, двух кусков пирога и кувшина со свежим молоком должно было хватить. Все это я на рынке купил. Еще в узелке было несколько луковиц, пяток вареных яиц и даже соленые огурцы прошлогодней засолки. Свежих помидоров и огурцов не было, не застал, поздно приехал.
После всех приготовлений я оставил Иру одну, проинструктировав ее на случай, если придут чужие дяди и попробуют обокрасть меня.
– Проследишь, где они остановятся, и вернешься сюда. Тут место нашей встречи. И все расскажешь, так что с ворами я сам побеседую. Покажешь, где они живут или где на ночевку встали. Сама не лезь и спрячься. Ясно?
– Ага, – кивнула та, баюкая на руках Смелого.
– Ну все, я побежал. Счастливо.
– Удачи, – расслышал я, быстрой трусцой удаляясь из лагеря в сторону Луцка. У меня там еще много дел на этот день, да и на ночь тоже. Мешок за спиной подрагивал в такт бегу, но он был не особо тяжел – так, несколько предметов и рулон белого полотна четыре метра длиной.
В город я вернулся без особых проблем, правда, чтобы особо не привлекать внимания, еще у повозки поменял рубаху и кепку на запасные, а то в этой одежде уже примелькался. Посты были только с трех сторон, а я огородами-огородами и на одну из окраинных улочек, после чего неспешно направился в центр. Так же незаметно проникнув на территорию бывшего областного отдела НКВД, проверился и замер у провала в подвал. Там были свежие следы. Включив фонарик, осветил часть подвала и, тронув веревку, что уходила вниз, хмыкнул.
Веревка была, но судя по следам в пыли, внизу уже никого не было, все выбрались. Примерившись, я спрыгнул на гору кирпичей и, скользя по ним, оказался внизу. Осмотревшись, светя фонариком в разные стороны, направился в ближайший проход. Подвал я исследовал порядка сорока минут, даже дольше бы походил, прохлада знатная была, но нет, дела не ждали. Выбравшись на первый этаж, пришлось подпрыгивать и подтягиваться, веревка меня явно не выдержит, трещала, я направился в гараж.
Очистив яму и посмотрев в глаза Яцко, криво усмехнулся и спросил:
– Жив еще?
Проверив веревки и узлы, я достал фляжку и, выдернув кляп, стал поить его.
– Ты кто? – хрипло спросил он, выдув полфляги, но я проигнорировал его вопрос.
– Жаль на такую мразь воду тратить, но побеседовать нужно, то есть мне нужна твоя ясная голова, – отложив фляжку в сторону, я достал блокнот с острозаточенным карандашом. – Кто тебе известен из националистов, сотрудников батальона «Нахтигаль» или лидеров ОУН?
– Слушай, парень, ты ошибся, я простой водитель на автобазе, Лукин моя фамилия, – проговорил тот, честно глядя мне в глаза. Русский знал отлично, говорил без акцента.
– Ты Станислав Яцко, тот самый, что из отцовского «максима» расстреливал беженцев на дороге на Львов. Вечером этого же дня войсковую колонну обстрелял, но трусливо бежал, бросив пулемет на месте. Потом у тебя убили брата, и ты, соединившись с бандой Юдиневича, обстреливал войсковые колонны, работая в тылу советских войск. После оккупации этих земель немцами поступил к ним на службу. Инструктор в батальоне «Нахтигаль». Учишь пулеметному делу. Где я ошибся?
Вместо ответа тот попытался ударить меня обеими ногами, но не смог. Легко уйдя в сторону, я нанес ответный удар. Тот замер, глядя на деревянный стержень, воткнутый в его коленную чашечку. Быстро запихнув кляп ему в рот, я обломил карандаш у основания и с безразличием наблюдал, как Яцко корчится в яме, стал стругать карандаш, заново затачивая. Тот уменьшился по размеру на треть.
Пришлось ждать около двадцати минут, пока Яцко успокоится. Посмотрев на его красное, как помидор, лицо, я выдернул кляп и спросил:
– Воды еще хочешь?
Тот только кивнул, не в силах что-то сказать. На шее у него была кровь, стесал о кирпичи, когда бился затылком о стенку от боли. Коленная чашечка – это реально больно, я даже опасаться начал, что у него сердце от болевого шока остановится. Не-е, крепкое оказалось, выдержал.
Когда тот напился, я снова приготовил блокнот, крутя стержень карандаша между пальцев, и задал тот же перечень вопросов. Несколько секунд Яцко смотрел, как кролик на удава, на коричневый стержень карандаша, но потом нервно сглотнул и стал отвечать на вопросы. Что, где, когда.
Закончил я, когда уже совсем стемнело, и, устало убрав два полностью заполненных показаниями Яцко блокнота в мешок, услышал его хриплый голос:
– Что ты со мной сделаешь?
– После того что ты сделал, легкая смерть тебе не грозит, – хмуро буркнул я, разминая пальцы. – Однако пытки мне претят, хотя если поработать над тобой, уверен, я получу удовольствие. Однако у меня на тебя другие планы… Вот, нашел в подвале, в арсенале.
Потянувшись, я достал шесть шомполов и показал их Яцко. В его глазах начало появляться понимание, но закричать или подать сигнал он не успел, хотя буквально в шестидесяти метрах от нас на улицах прогуливались прохожие и патрули – я сунул ему кляп в рот. Потом ножом сделал надрез на шее и, раскатав материю, подсвечивая фонариком, стал творить. Вместо кисти мне хватало и пальца, а краски было вдоволь, литров пять без малого.
За час, закончив с этими художествами, я стал подготавливаться, у меня вся ночь впереди, но следовало все же все прикинуть и присмотреться.
Оставив Яцко снова в яме, я вышел на улицу и направился к ближайшей колонке, там сам напился, прополоскал фляжку и наполнил ее, убрал в мешок. Из него же достав пару пирожков – следовало подкрепиться, ужин я пропустил, – зашагал к площади, где были административные здания и комендатура. Мне хватило около двух часов на разведку, после чего я вернулся к Яцко и устроился на кирпичах. Мне нужно было переждать порядка шести часов.
Луцк.
Семнадцатое августа, ночь.
Подвал комендатуры, камера номер три.
Камера была полна, женщины спали сидя на нарах, кто-то устроился под ними, кто-то на тонкой подстилке из соломы у стен. Камера, которая была рассчитана всего на десятерых, вмещала около тридцати женщин, от совсем молоденьких до откровенных старушек. Чуть в стороне во сне стонала пожилая женщина, на последнем допросе ей отбили почки. Зажавшись в комочек, сидела и дремала девушка, после насилия во время очередного допроса ее глаза потеряли разум, и с тех пор она больше напоминала зверька, который шарахался от всех. У многих была своя судьба, многие могут рассказать историю, что их посадили сюда без вины, что в большинстве случаев было правдой, но все они чутко прислушивались к шагам надзирателя. Тот знал об этом и специально ходил в подкованных сапогах. Это ломало психику многих сидельцев не хуже ожидания приговора.
Вот и сейчас, сперва еле слышно, но потом все ближе зазвучали эти страшные шаги. Многие просыпались и со страхом прислушивались, некоторые смотрели на полуподвальное окно, там было еще темно, что-то рано на этот раз появился надзиратель. О нем знали во всех камерах, он тут служил и при советской власти в той же должности, и с приходом немцев остался на прежней работе, честно служа любым хозяевам.
В этот раз шаги замерли у женской камеры, послышалось звяканье связки и шорох входящего в замок ключа. Дважды щелкнул замок, отчего у многих узниц сердце пропустило один или два удара, а одна старушка упала в обморок, и с жутким скрипом дверь отворилась. За ней стоял надзиратель, неяркое коридорное освещение больно било по глазам узниц, как лучи солнечного света. Многие морщились и закрывали глаза.
– Соломина, с вещами на выход, – хмуро скомандовал надзиратель и нетерпеливо посмотрел на заво зившуюся на нарах женщину.
Вещей у нее не было, поэтому кутаясь в небольшую кофточку – в камере было прохладно, она вышла в коридор, после чего удивленно замерла. Надзиратель был не один, кроме него в коридоре присутствовал совсем молоденький смутно знакомый паренек. Он был весь какой-то ладный, подтянутый, чистенький, с перекинутой через руку курткой, вот только в руках у него был черный пистолет со странным набалдашником на стволе.
Когда надзиратель закрыл камеру и вытащил ключ из замка, трижды довольно громко кашлянул пистолет в руках юноши, отчего прозвучало едва слышное эхо, и тот приложил палец к губам, прося соблюдать тишину. Только с некоторым шумом упало тело надзирателя на бетонный пол, да узница, не понимающая, что происходит, медленно выпустила воздух, набранный для крика, и кивнула. Она узнала стоявшего перед ней.
– Уходим, – едва слышно сказал он.
– А?.. – указала женщина на камеры.
– Я займусь этим чуть позже. Ваша дочь, Анна Михайловна, попросила освободить вас. Она ждет, идемте за мной, – юноша произнес это так тихо, что большую часть женщине пришлось угадывать.
Когда они направились к лестнице, что вела на первый этаж, то Анна Михайловна заметила, что в отличие от нее юноша шагает совершенно бесшумно. Поднявшись на первый этаж, они прошли по коридору, и Соломиной, вздрагивая, приходилось переступать через тела убитых, что лежали в коридоре. Она приметила двух немцев и трех в полицейской форме. У входа за столиком дежурного сидел еще один немец, и со стороны казалось, будто он спал, положив голову на руку, тянувшуюся к телефону, но едва видная струйка крови показывала, что это не так, да и у входных дверей женщина отчетливо расслышала, как кровь, стекая со стола, громко капает, ударяясь о пол.
– Вы сейчас выйдете, повернете направо и направитесь по улице до поворота с Лесной, там Безымянным проулком до речки. Потом вверх по реке километров семь, там в лагере будет ваша дочь. Поторопитесь.
– А вы?
– А у меня еще тут дела. Поторопитесь, площадь пуста, но уже рассвет, скоро начнут появляться на улице прохожие, – мельком посмотрев на наручные часы, поторопил женщину паренек. Ей показалось, что он чего-то ждет, чутко прислушиваясь.