«Эх, забыть бы все, отдаться только мимолетному ощущению радости, настоящей свободы, счастья, — мысленно повторял он все чаще и чаще. — Что мне долг? Идиоты выдумали его. Что мне люди? Какое мне до них дело? Наплевать мне на людей и на обязанности. Человек живет только один раз. Вот и надо не обязанности выполнять, а жить — развлекаться, веселиться, делать все, что захочется. Иначе какой же я хозяин жизни? Просто раб».
Случайно Кирилл познакомился с неким Ромой Табульшем. Тот привел его к себе домой. То, что Кирилл увидел там, выгодно, по его мнению, отличалось от комсомольских собраний. «Умеют жить люди, — думалось ему. — Ни в чем себе не отказывают».
Северный, промозглый ветер бил в лицо, забирался во все складки поношенного демисезонного пальтишка, которое подарил Нине покойный отчим еще к окончанию седьмого класса. За пять лет пальто успело стать короче, как говорил Костя Лепилин, во всех измерениях. Но дома Нину по вечерам встречали многочисленными просьбами две сестренки — они носили фамилию отчима — и... разговор с матерью о покупке нового пальто неизменно откладывался.
Кроме того, мама после смерти отчима стала подозрительно часто справлять свои дни рождения и именины. Приглашались какие-то дальние родственники, которых Нина почти не знала, и совсем незнакомые ей женщины из соседних домов. Гости до самой ночи распивали домашнюю наливку, ели винегрет, селедку, грибы. Наевшись, тягучими унылыми голосами пели песню об одинокой рябине.
После каждого такого «дня рождения» мама до утра вертелась на своей кровати, вздыхала, всхлипывала и нарочито громко шептала имя отчима, которого она при жизни не любила и попрекала тем, что он пришел к ним с войны «голый и голодный», а она его приютила из жалости. Девочки от этого истерического шепота просыпались, садились на своей кроватке, смотрели на мать большими испуганными глазами. А Нина, вместо того чтобы дать волю своему гневу, стиснув зубы, молчала.
Мать работала подсобницей в булочной напротив дома. С деньгами всегда было туго.
Торопливо шагая по улице, Нина думала о том, что она должна сказать сейчас Кириллу Болтову. Ветер гнал по небу серые тучи. Было пасмурно. Одной рукой Нина придерживала на голове берет, другой — распахивающиеся все время полы пальто.
Десять минут назад второй секретарь райкома Ваня Принцев сказал ей, что ему звонил заместитель директора автомобильного техникума Убруев и заявил, что успеваемость Кирилла Болтова резко снизилась.
— Предупреждаю вас, — добавил Убруев, — что, если так будет и дальше, нам придется просить райком вывести Болтова из комсомольского комитета, — и как бы между прочим заметил: — По моей просьбе вчера обсуждалось его поведение. Болтов ссылается на какие-то личные переживания, но не говорит какие.
Рассказав обо всем этом Нине, Ваня Принцев грубовато, но доброжелательно посоветовал:
— Сходи-ка к нему. Ведь у вас, кажется, любовь? Из-за тебя-то он и сохнет. Я хоть ему не очень симпатизирую — не открытый он какой-то, — но это мое личное дело. А помочь мы ему обязаны. Тебе и карты в руки, если ты его невеста, как он говорит.
Покрасневшая Нина стукнула кулаком по столу и, ничего не ответив, побежала одеваться.
«Я ему покажу невесту...» — шептала она со злостью.
Подойдя к большому серому зданию техникума, Корнилова с силой толкнула входную дверь. Стремительно, шагая через две ступеньки, поднялась по широкой лестнице, устланной красной ковровой дорожкой. У двери комитета комсомола она на секунду остановилась, затем, нажав ручку, быстро вошла в комнату.
Болтов сидел за столом, обхватив голову руками, и даже не посмотрел на вошедшую.
— Ты что же это вытворяешь? — Голос девушки сорвался.
Болтов вздрогнул и с минуту изумленно смотрел на Нину, затем вскочил и стал дрожащими руками застегивать воротник рубашки. Так и не застегнув его, он начал перекладывать с места на место в беспорядке лежавшие на столе бумаги.
— Тебе что, Принцев звонил? — спросил он, не поднимая головы. — Из-за этого пришла?
— Звонил. — Широко шагнув, Нина подошла к столу. — Из-за этого.
— Тогда могла и не приходить.
Слово «тогда» Болтов подчеркнул.
— Меня прислал секретарь райкома. Сама бы я не пришла, не беспокойся. Но учти, раз так уж получилось, что я здесь, я тебе все выскажу. Тряпка ты. И как только тебя заместителем начальника штаба назначили? Неужели не видят, что ты слизняк?
— Ну и пусть слизняк, пусть тряпка.
Болтов вскинул голову, и, хотя говорил все еще ровным голосом, руки его задрожали сильнее.
— Пусть слизняк, пусть кто угодно, — повторил он. — Но ты пойми, Нина, я больше так не могу, понимаешь? — Он посмотрел в лицо девушке и протянул к ней руку. — Почему ты так изменилась? Что я сделал плохого? Ну скажи.
Нина резко повернулась и села на стоявший у стены диван. Болтов сел рядом с нею.
— Послушай, Кирилл, — сказала Нина, — ну давай поговорим с тобой еще раз, только спокойно.
— Давай. — Болтов, придвинувшись ближе, хотел обнять ее, но вдруг настороженно посмотрел на дверь. По коридору кто-то прошел.
— Ну что тебе от меня нужно? — спросила девушка.
— Нина... — Болтов еще придвинулся к ней. — Я же тебя люблю. Ты обещала, что мы поженимся.
— Да, обещала.
Нина встала и, подойдя к окну, стала теребить кисточки тяжелых серых штор.
— Да, обещала, — повторила она, повернувшись к Болтову. — Обещала, а потом передумала. Могу я в конце концов распоряжаться собой, своими чувствами и поступками?
— Но почему передумала?
— Почему? — Нина опустила голову и вдруг, резко отчеканивая слова, сказала: — Потому, что я люблю другого. Пойми, Кирилл... — Она подошла к Болтову и положила ему на плечо руку. — Пойми: то, что было между нами, — она запнулась, подыскивая слова помягче, — было ошибкой. Огни, река, праздник, наша прежняя школьная дружба, все это было так хорошо. И мы ошиблись... Я ошиблась.
— А сейчас? — Болтов, зажав в зубах папиросу, долго чиркал спичкой по коробку. Чиркал он обратной стороной спички, не замечая этого.
— А сейчас я, кажется, не ошибаюсь. Ведь мы же после школы не виделись несколько лет, и оба за эти годы изменились. Я стала другая, и ты другой. Ну скажи, к чему ты стремишься в жизни, Кирилл? Знаю, ты говорил — тебе хочется удовольствий, тебе хочется быть на виду. Но у тебя нет ни характера, ни воли, ни твердых взглядов. Да ты их и не ищешь. Я тоже люблю развлечения. Кто их не любит? Мне тоже хочется, чтобы на меня с восхищением смотрели люди, но живу все-таки я не для этого. Это может быть результатом работы, поведения человека, нежданной наградой, а не целью.
— А мне скучно заниматься только полезными делами! — вдруг крикнул Болтов. — Когда я умру или состарюсь, мне не нужны будут удовольствия. Я хочу их сейчас. Ты же так рассуждаешь потому, что просто не знаешь, что это такое. Чтобы дух захватывало, чтобы все нервы трепетали! Мне надоели фарисейские лекции о морали. Я — за естественные человеческие поступки! Да! Да! Свободные от мещанских трусливых условностей. Ты это видела? Знаешь? Как же ты можешь судить?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Нина передернула плечами. — Я ненавижу мещанство, потому что дома натерпелась, знаю, что это такое. А по твоим словам выходит, что я тоже мещанка!
— Да, мещанка! С каждым днем я все больше убеждаюсь, что мы все, все мещане, трусы, рабы условностей, сами себя ставим в узкие рамки неизвестно для чего придуманных ограничений. Скажи, ведь ты не можешь пойти по городу в купальном костюме? Нет? А почему на пляже можешь? Почему, например, на улицах целоваться неприлично? У французов же целуются на улицах. Значит, все дело в условностях? Есть примеры и посерьезнее: взять хотя бы тебя. В твоем собственном доме вон как, а ты людей другому учишь. Почему? Да потому, что так положено, потому что так все делают. А не была бы мещанкой, взяла бы и сказала: «Так я живу и ничего не в силах изменить. Судите, если можете».
— А с чего ты взял, что я из-за трусости молчу? — Нина, покраснев, опустила голову.
— Брось-ка ты, не из-за трусости! Опять слова! — Болтов улыбнулся, встал и снова попытался обнять девушку. — От меня-то хоть не прячься в раковину, как улитка. Я же люблю тебя и понимаю, наверно, больше, чем ты себя. Все мы люди. Каждому неприятно, если другой будет указывать ему пальцем: то не так, это не так. Поэтому часто и скрываем свои мысли и чувства. А есть места, где не скрывают, — вдруг понизил он голос. — Хочешь посмотреть? Я уже раз был в такой компании. Вот это люди! Пойдем?
— Ну что ж, если ты хочешь, пойдем, — неожиданно согласилась Нина. — Да не трогай ты меня, мне неприятно. Далеко это? — В груди от собственной смелости появился холодок.
Часа через полтора Болтов и Нина остановились у обитой старым войлоком двери. До этого Кирилл уговорил девушку съездить домой и надеть праздничное платье. Сам он тоже переоделся, побрился. Глаза Кирилла возбужденно блестели.
— Только постарайся не принимать сразу в штыки все, что увидишь, — предупредил он взволнованным голосом. — Мы с тобою старые знакомые, ты мне поверь. Для тебя многое будет совсем новым: и обстановка и люди. Постарайся просто встать на их точку зрения, иначе не поймешь. Я и сам их не совсем еще понял. В общем интересно будет, за это ручаюсь.
После нескольких продолжительных звонков дверь открыл толстячок лет двадцати шести, с черными курчавыми волосами и красными пухлыми губками бантиком.
— О-о-о!.. — протянул он, радушно здороваясь с Кириллом. — Вы с дамой? Хотя да, вы же предупреждали! Ну, знакомьте нас, знакомьте!
То, что Кирилл успел позвонить об их приезде, было для Нины неожиданностью, но она сделала вид, что не обратила на это внимания.
— Роман Табульш, — представился ей хозяин. — Разрешите, я помогу вам снять манто?
Он осторожно взял в руки потрепанное Нинино пальтишко, и лицо его при этом выражало восторг и почтение. В передней стояло большое трюмо, в котором Нина увидела незнакомую девушку с короткими, туго заплетенными косичками, небрежно уложенными на голове. У девушки были испуганные глаза и бледное лицо. Лишь через мгновение Нина сообразила, что это ее собственное отражение. Холодок в груди стал ощутимее.