Отдел кадров завода имени Кирова также сообщил, что люди с указанными приметами на заводе не работают.
Нить потерялась.
В тот же вечер произошло еще одно событие, имевшее непосредственное отношение к тому, что произошло дальше со всеми нами.
Член группы, задержавшей бандитов, Митя Калмыков возвращался из штаба домой после всей этой истории в дурном настроении. «В следующий раз не упустим, — думал Митя, — нет уж, шалишь, ни одного ни нарушителя, ни бандита не упустим! Эх, попался бы мне какой-нибудь сейчас один на один, я б его...»
Он уже подошел к трамвайной остановке на углу, когда увидел, что по соседней улице во весь опор несется за идущим трамваем парнишка в куртке ремесленника.
«Еще нарушитель, — усмехнулся Калмыков, — это вместо бандитов-то! Ну-ка, я его сейчас застопорю, приведу голубчика к порядку».
Уходящий трамвай шел быстро, а у парнишки были резвые ноги. Ну, да и Калмыков бегал неплохо. Недаром он на заводских спартакиадах всегда одним из первых проходил стометровку. Не прошло и минуты, как Митя догнал ремесленника.
Некоторое время оба стояли, переводя дух. Мальчик и не пытался вырываться, но стоило только Калмыкову отпустить рукав его куртки, как парнишка снова ринулся к остановившемуся невдалеке на остановке трамваю. «Эге, так у нас дело не пойдет!..» — Калмыков в два прыжка настиг беглеца, крепко сжал ему руку.
— Ты что ж это, — возмутился обычно спокойный Митя, — с тобой как с человеком, а ты наутек? Придется тебя проводить в милицию. Зачем бежал за трамваем? Хулиганишь?
Паренек ничего не ответил. Он глуповато моргал глазами, шапка у него сбилась на сторону, светлые короткие волосы топорщились.
— Отпусти, — наконец сказал он. — Отпусти, чего трогаешь! Тут одно дело есть, — он опять рванулся.
— Стой, бабушка! Второй раз меня уже не проведешь. Какое такое дело, говори быстрее?
Паренек обозлился.
— Чего ты руку-то крутишь, пусти, дурак! Если ты сыщик или еще кто, сам догадайся, какое дело. Да пусти же, больно, заору вот сейчас. А-ай!
Паренек закричал легонько, так, чтобы не привлекать внимания. Рассмеявшись, Калмыков взял его под руку и повел в милицию.
Дорогой они разговорились. Сравнение с сыщиком польстило Мите.
— Не вздумай больше бежать, — входя в роль, предупредил он своего подопечного, — я ведь и пристрелить могу при попытке к бегству. Знаешь, как с преступниками делают? У меня пистолет вон где! — Он показал на карман, в котором лежал портсигар. — Чик-чирик — и нет тебя!
— Я не преступник, — угрюмо произнес паренек, опасливо поглядывая на Митин карман. — А прав таких нету, чтобы в живых людей стрелять. За это, знаешь, что бывает?..
— Знаю, знаю! — строго прикрикнул Митя. — Да иди ты побыстрее, марафонец самодельный! Вздумал еще учить меня! Когда надо, права найдутся. Вот сейчас оштрафуют тебя рублей на сто за нарушение правил уличного движения, будешь знать, как по рельсам шпарить! Шагай веселей!
В милиции выяснилось, что нарушителя зовут Николай Ершов. Учится он в школе ФЗО строителей нашего района и документов при себе никаких не имеет. На вопрос, зачем гнался за трамваем, Ершов категорически отказался отвечать.
— Вы милиция, — ехидно сказал он, искоса поглядывая на предъявленное Митей удостоверение, — или как вас там — члены патруля, вам все должно быть известно. — Шмыгнув носом, парнишка сердито потер руку, которую только что отпустил Калмыков.
Дежурный по отделению позвонил в школу ФЗО.
Сначала с ним не хотели даже разговаривать, ссылаясь на то, что в школе только что произошли серьезные неприятности — большая кража, но, узнав, что в отделении находится учащийся Николай Ершов, голос в трубке стал вежливее.
— Сейчас за ним придут, — удовлетворенно сказал Мите милиционер, кивая в сторону Ершова. — Какой-то Синицын, комендант у них, что ли?
Дежурный махнул рукой.
— Тоже штучка! Сначала и говорить не хотел этот Синицын, а потом, видите ли, одолжение сделал — за своим учеником обещал приехать. Я бы таких комендантов в первую голову штрафовал. Пораспускали учащихся, воспитатели!.. А что случись — милиция виновата...
КОМЕНДАНТ ДЯДЯ ГРИША
Комендант молодежного общежития Григорий Яковлевич Синицын, или, как его попросту называли ребята, дядя Гриша, имел репутацию на редкость добродушного, безобидного и услужливого человека.
Из трехсот обитателей общежития школы ФЗО не было почти никого, кому дядя Гриша не оказал бы личной услуги. Иногда это выражалось в пачке папирос, которую он продавал заядлому курильщику как раз тогда, когда курить хочется до слез, а буфет уже закрыт и замполит не дает увольнительную в город, иногда — в почтовой квитанции на заказное письмо, отправленное комендантом (до почты целых десять минут ходьбы, а дяде Грише все равно по дороге). А как важно, чтобы по утрам, когда цепляешься за каждую лишнюю минуту сна, не придрались к не очень-то прилежно убранной койке.
В общем, по мнению большинства учащихся, дядя Гриша Синицын был хорошим человеком. Никто, конечно, не обращал внимания на некоторые его слабости: например, дядя Гриша не любил возвращать сдачу с денег, которые ему давались на папиросы или на письма. Но ведь это пустяк! Стоит ли портить дружбу из-за нескольких копеек или даже рубля? Их ведь здесь триста человек, а дядя Гриша один, и зарплата у него небольшая. К тому же, коменданта не кормят бесплатно и не выдают форменного обмундирования.
Синицын позволял себе рассердиться и поворчать только в те дни, когда на улице была слякоть и кое-кто из ребят нахально топал грязными сапогами по недавно вымытому кафельному полу. Но даже в таких случаях Синицын не позволял себе ничего, кроме безобидных угроз. Он не бежал жаловаться начальству, а в худшем случае брал неряху за рукав и заставлял вытирать ноги.
В общем комендант был воплощенное спокойствие и незлобивость. Лет ему было на вид сорок — сорок пять. Внешность имел Григорий Яковлевич незаметную: средний рост, аккуратно зачесанные на лоб короткие волосы, красноватый нос пуговкой, добродушная отеческая улыбка, сходящая с губ только тогда, когда он оставался один.
Вечерами, перед отбоем, когда любители «уюта» собирались в полутемном коридорчике возле сушилки покурить и послушать новости за день, дядя Гриша выходил из своей комнаты, жмурился, с удовольствием вдыхая такой привычный запах махорочного дыма, сапожной мази и сохнущей рабочей одежды. А затем садился на скамью и, широко расставив ноги, положив на колени тяжелые руки, начинал рассказывать.
Замполит школы уже дважды категорически запрещал собираться в этом закутке. Но запахи, идущие из сушилки, и полумрак так располагали к «мужской», по-деревенски обстоятельной беседе, что в коридорчике всегда торчало не менее пяти-шести человек.
Главной фигурой в рассказах Синицына был его покойный дед — мясник, на долю которого, если верить рассказчику, выпала столь тяжкая молодость, что ребята только диву давались, как это он после всех злоключений сумел вырастить многочисленное потомство, в том числе и отца дяди Гриши. Дед коменданта прожил на свете, по рассказам Синицына, девяносто семь лет, исколесил неизвестно для чего все страны мира, дрался с чертями, ведьмами, колдунами и упырями, которые почему-то попадались ему на каждом шагу. Во время своих похождений дед обратил в праведную веру толпы заблудших еретиков-басурманов. Как правило, сначала они пытались изрезать его на мелкие кусочки, но в конце концов, сраженные мудрыми, проникновенно божественными доводами, падали ниц и изъявляли желание немедленно креститься.
Рассказы дяди Гриши кончались обычно одной и той же присказкой: что все это было давно и неправда и что все это «епос» — именно так он произносил это слово. Ссылкой на «епос» Синицын пытался реабилитировать себя перед скептиками, которые пробовали высмеивать похождения комендантова деда. Но в конце концов и они сдавались и уходили в кусты, сраженные силой и убедительностью аргумента почитателей дяди Гриши: «Не любо — не слушай, а врать не мешай».
Работал дядя Гриша в школе уже четыре года. И каждый год в течение этих четырех лет получалось так: первые два или три месяца он дурачил своими рассказами новичков. Но время шло. Многие из слушателей Синицына вступали в комсомол. Комендант принимался рассказывать свои истории все реже и реже, с опаской, а затем и прекращал вовсе, до следующего набора, советуя идти в красный уголок записываться в кружок художественной самодеятельности. Впрочем, об этом уже никто не жалел, так как рассказы его к концу начинали повторяться, а в красном уголке было действительно интересно.
Иногда Григорий Яковлевич вдруг пропадал на два-три вечера кряду. Появлялся он уже перед самым отбоем, чуть пошатываясь, и старался незаметно прошмыгнуть в свою комнату. Там он тихонько напевал какие-то странные песни и долго перекладывал что-то с места на место. Никто не знал, куда в эти вечера уходил дядя Гриша. Но все говорили, что Синицын «клюкнулся». Через день-другой он становился прежним дядей Гришей с доброй отеческой улыбкой.
В комнату свою и в каптерку Григорий Яковлевич никого не пускал, и о том, как выглядит его жилье, ходили самые противоречивые толки.
В последнем наборе одним из наиболее ярых почитателей дяди Гриши был Колька Ершов.
У этого паренька были две страсти: больше всего на свете он любил, чтобы его слушали, второй его страстью было любопытство. Паренек очень завидовал краснобаю-коменданту и в сокровенных мечтах своих видел себя так же окруженным слушателями, жадно впитывающими каждое его слово. Но Синицын говорил: «Бодливой корове бог рог не дает». Он одним из первых в новом наборе приметил Ершова и сначала попытался завязать с ним дружбу, но потом стал сторониться его. Иногда Кольке все же удавалось найти аудиторию, и тогда, захлебываясь, размахивая руками, он начинал сбивчиво, путано и непоследовательно выкладывать все, что только приходило ему в голову. Несколько минут его слушали с удивлением, а потом, раздосадованные, отходили.