Я слежу, как залог будущей горячей беседы — обертка от американского «чуингвама» — исчезает в его кармане, и улыбаюсь. Ничего, он, видно, толковый парень, только слишком горяч. Обломается. А душевный пыл — дело хорошее. Такого хватит надолго.
Выполняя свой план, я оставляю группу у кинотеатра и иду на другой участок. Что-то там? Идти довольно далеко. Район наш не маленький.
А может, он в чем-то был прав, этот вояка-комсомолец? Может быть, на обнаглевшего мещанина слова действуют только после резкого нажима — после штрафа, например, или крепкого кулака?
Я все больше и больше начинаю сомневаться, что был прав, когда увел группу от драки.
Раздосадованный, я подхожу к остановке и сажусь в трамвай. До того участка, на котором мне хочется быть, остановки три, а меня переполняет нетерпение. Скорей бы! Там ресторан и небольшая пивная. Я сам вмешаюсь, если группа будет рассусоливать. Сегодня как раз день получки, значит нетрезвые есть, значит есть нарушения порядка.
А с нетрезвыми какой разговор? Как же, убедишь их словом! Нет, мы их быстро скрутим.
Ну вот, следующая остановка моя. Сейчас я выйду и... Но выйти из трамвая мне не приходится. Сильно толкнув меня плечом, в вагон с передней площадки влезает пьяный. Он коренаст и широкоплеч. На русых волосах лихо заломлена старая, мятая кепка. Брюки еле держатся на ремне и сзади висят мешком.
Не обращая на меня внимания, пьяный останавливается в дверях, ведущих с площадки в вагон.
Секунду я еще думаю, выходить мне или посмотреть, как будет вести себя пьяный, и эта секунда решает дело. Вагон трогается. Я еду дальше.
Трудно сказать, почему этот пьяный поступил именно так, как он поступил. Конечно, мозг его был одурманен. Может быть, ему не понравились обращенные на него укоризненные взгляды пассажиров, может быть, еще что...
Слегка качнувшись, он направился к немолодому, очень полному человеку в шляпе, устало сидевшему в центре вагона.
— Шляпа, — сказал он, цепляясь за поручень и высоко поднимая белесые брови, — ну что ты, шляпа, на меня смотришь? Думаешь, я пьян? Ты сам пьян! Пьян! Я вот говорю, ты пьян!
Он повернулся вполоборота к выходу. Лицо его приняло выражение тупой настойчивости. Лишь светлые глаза озорно щурились. С минуту он думал.
— А раз ты пьян, — продолжал он снова, повертываясь к полному человеку и наклоняясь над ним, — то не отпирайся, не шельмуй незнакомых. Ишь ты, шляпа, буржуй! А ну дыхни!
В два прыжка я очутился около пьяницы.
«Повалить, связать, — мелькнула у меня мысль. — Если будет сопротивляться — ударю. Так ударю...»
И тут произошло то, чего я меньше всего ожидал. Пожилой человек, сняв шляпу, обнажил лысую голову. От виска до затылка ее пересекал широкий узловатый шрам.
— Вот смотри, — сказал он, легко трогая шрам пальцем, — видишь? Я получил его под Кенигсбергом. Там же, где ты получил орден и медаль. Ты ведь воевал под Кенигсбергом, алкоголик?
Сжимая кулаки, я сразу не сообразил, что произошло с пьяным. Мгновенно, как от удара, он вздернул вверх голову. Рука его сжала поручень так, что побелела, затем обмякла.
— Ты, ты, не трогай, — угрожающе произнес он, неожиданно пряча глаза и глядя куда-то в окно, — ты мою солдатскую славу не трогай, я, знаешь...
— Позоришь себя, — тихо ответил полный. — Иди-ка домой, нельзя тебе пить водку, фронтовик.
Ни слова не говоря, пьяный круто повернулся и быстро пошел к выходу. Лицо его болезненно морщилось. Походка стала трезвее.
Я сел рядом с толстым пассажиром.
— Еще бы минута, и я бы его ударил, — признался я, переводя дух. — Вот наглец!
Мужчина, надев шляпу, нехотя улыбнулся.
— Зачем его бить, — вполголоса ответил он, поворачивая ко мне свое массивное тело. — Ему сказать надо, он и поймет. Он же все-таки человек, не враг. Только одурел от водки.
Неожиданно лицо толстяка стало суровым.
— А вот на производстве, в цехе, когда протрезвится, ему нужно так шею намылить, чтобы всю жизнь помнил. А бить что пьяного, что больного — бесчестно.
— Как вы узнали, что он воевал под Кенигсбергом? — полюбопытствовал я, невольно краснея от его слов. — Вы знаете его или так, Шерлок Холмс? Здорово его ваши слова отрезвили!
— Ленточки ордена и медали у него на груди, — ответил мой собеседник. — Медаль за Кенигсберг. У меня такая же. Разве тут нужно быть сыщиком?
Проехав еще несколько остановок, я дождался, когда толстяк вышел из вагона, и шагнул за ним.
— Извините, вы коммунист? — спросил я, когда он, пыхтя, пошел к тротуару.
— Я коммунист, — ответил он, не удивившись моему вопросу, — а ты комсомолец, верно? Я угадал?
Только через некоторое время я осознал, что у меня нет на груди комсомольского значка. Нарочно снял, идя в рейд, чтобы не бросаться в глаза хулиганам.
Нет, у этого человека положительно если не задатки детектива, то, во всяком случае, завидная наблюдательность. Подумав, я решительно вынул комсомольский значок из кармана и прикрепил его снова к рубашке.
Потрогав комсомольский значок и удостоверившись, что он приколот надежно, я вытащил из кармана записную книжку — час назад я попросил Иванова презентовать ее для дел патруля. Там уже было записано:
«1. Болтова выбрали моим заместителем, узнать его поближе».
Помусолив карандаш, я добавил:
«2. Поискать литературу по истории комсомола, подготовить и сделать для ребят доклад о комсомольских традициях и случаях из жизни комсомола первых лет советской власти. Традиции и интересные случаи мне сейчас необходимы, они сколачивают коллектив. 3. Подумать: может быть, нужно в дальнейшем посылать патрульные группы в трамваи».
Уже совсем стемнело, когда я, наконец, пришел в штаб. Мне удалось обойти почти все участки патрульных групп, и хотя я многое увидел, в голове моей был полный хаос, а устал я так, что не чувствовал под собой ног. Вероятно, только усталостью и можно объяснить мое дальнейшее, до сих пор непонятное мне самому поведение в тот вечер.
В штабе, когда я в нем появился, царил беспорядок: шум, гам, гомон двух-трех десятков спорящих между собой людей превратили штаб в какой-то азиатский базар. Из-за этого крика и сутолоки совершенно невозможно было понять, кто задержанный, кто член патруля и что они друг другу доказывают. В комнату все время заходили и выходили из нее без чьего-либо разрешения всякие люди.
Болтов, забившись в угол, разговаривал за одним из столов с какими-то подозрительного вида парнями.
— Ну, идите быстро, — сказал он им при моем появлении, — я вас отпускаю.
Не удосужившись даже поинтересоваться, кто они такие, я налетел на него:
— Ты во что превратил штаб? Что здесь творится? Где остальные члены штаба? А ну, выгоняй отсюда всех! Всех без исключения. Безобразие! Так совершенно невозможно работать!
Посмотрев на часы, я ужаснулся.
— Черт, что делается, скоро рейд кончать, а вы... Выгоняй всех!
Болтов пожал плечами.
— Как всех, и задержанных?
— Нет, задержанные пусть все сядут вон в тот угол, мы с ними разберемся быстро.
Скоро работа пошла как по маслу: задержанные подходили к столу, за которым сидели члены штаба, я приказывал записывать анкетные данные — имя, отчество, фамилию, год рождения, грозил наказанием, говорил два-три укоризненных слова и отправлял на выход. После каждого такого «разговора» я с победоносным видом поглядывал на членов штаба, довольный своей четкостью и умением организовать дисциплину.
Лица ребят все более скучнели, но я не задумывался над этим, поминутно поглядывая на часы. Меня поджимало время. Ведь мы решили окончить рейд ровно в половине второго ночи. Кроме того, мне очень хотелось домой, так, как, пожалуй, никогда в жизни. Очень уж много за этот вечер навалилось на меня впечатлений. Я отупел.
Когда, наконец, последний задержанный вышел из штаба, я довольно потер руки.
— Ну вот, а вы говорили: «Главное — организация». Эх, и отдохнем же мы сейчас! Ну, что замолчали?
Выбранная в члены штаба Нина Корнилова, комсорг фабрики «Искра», худенькая девушка с косичками, медленно встала.
— Ты, — сказала она, — ты...
И тут лицо ее сильно побледнело. Оторопев, я откинулся на спинку стула.
— Ты что? Ребята, что с ней?!
И вдруг с полной ясностью я понял, что натворил. На меня в упор смотрели злые глаза ребят.
— Мы не бюрократы, — тихо сказал за всех член пленума райкома, а теперь тоже член штаба Костя Лепилин. — Если будешь так работать, Ракитин, лучше уйди. Болтов сорвал рейд. Но ты еще хуже Болтова. Ты — «вершитель судеб».
Не глядя на меня, члены штаба стали молча одеваться. Мы с Болтовым не пошевелились.
— Потолкуйте тут, — уже более мягко сказал с порога Лепилин, — обсудите вдвоем. Начальник и заместитель. С людьми, Ракитин, надо говорить не тебе одному и не анкетными фразами. Хотя ты и прав — дисциплина нужна.
С этими словами он вышел. Усталость мою как рукой сняло.
— Ну, давай знакомиться, — с горечью сказал я Болтову. — Наломали мы с тобой дров. И ты и я. Никогда я не был бюрократом, а вот тут приключилось. Наверно, не могу я быть начальником штаба, с чего это секретари такое придумали.
Болтов смолчал, и мне ничего не оставалось, как продолжать:
— Я хочу лучше, а выходит вон как. Весь рейд кувырком. Учиться нам надо, заместитель. Ну ладно, рассказывай, кто ты, потом я расскажу о себе. Нам ведь с тобой немалые дела делать, а мы, считай, совсем не знакомы.
Было уже далеко за полночь, когда Болтов закончил свою биографию. Странно, но я по ней не сумел составить себе ясного представления о нем. То ли в этом были повинны его бесконечные отступления, подробности взаимоотношений с людьми, совершенно не имеющими никакого касательства к основным этапам его жизни, то ли его манера вставлять в разговор псевдогазетные фразы вроде: «Этот волнующий случай из жизни...» или: «В условиях социалистического общественного строя мой отец...» Не знаю, но я его в этот вечер совсем не понял.