Навьер Рита - Комсомольское сердце
«Каким должен быть комсомолец?» – гласила повестка дня открытого школьного собрания.
Первого собрания в этом учебном году.
В крохотный актовый зал народу набило-о-ось! Восьмые, девятые, десятые классы, пионервожатая, кое-кто из учителей, даже завуч пожаловал, а в дальнем углу вдоль стенки теснились пришлые – им скамеек не хватило. Кажется, с завода. Что здесь забыли? Хотя пусть. Жалко, что ли? Всем ведь полезно послушать.
Но главное, где Самойлов? Он, как никто, обязан быть. И не просто слушать, а проникнуться, понять, осознать. А его нет...
Я даже злиться начала. Это же надо – какая безответственность! Какая безыдейность! Какое преступное пренебрежение жизнью коллектива!
Валера Букин, секретарь школьного комитета комсомола, нетерпеливо постучал карандашом по графину – гул и шепотки сразу улеглись.
С докладом выступала я – так уж повелось.
– Слово предоставляется Зое Слободчиковой, – объявил он.
В полной тишине кто-то трижды громко хлопнул.
Кто же ещё? Конечно, Самойлов! Вот ведь какой! Опоздал, так веди себя скромно, но нет же – этот вовсю лезет на рожон. Вот такой он и есть.
На него зашикали учителя, и завуч, Марк Платонович, грозно нахмурился, а Самойлов встал в дверях рядом с заводскими и смотрит прямо на меня, как всегда, с ухмылочкой. Неисправимый!
Отвожу взгляд и чувствую, как наливаются жаром щеки. И даже уши. Это от злости, конечно.
Почему он опоздал? Зачем похлопал мне? Один на весь зал! Надо же хлопать после, а не до.
Наверняка хотел, чтобы я сбилась. Но не дождётся!
И я бодро начала с истории становления комсомольской организации. Рассказала, как под руководством коммунистической партии появился комсомол, как рос, креп и развивался. Как комсомольцы-герои гражданской войны отважно боролись с кулаками и строили колхозы, как покоряли южно-уральские степи, тайгу, дальний Восток, как несли знания в самые глухие деревни.
На этой фразе многозначительно смотрю на Самойлова. Он снова в ответ ухмыляется. Невозможный человек!
В горле запершило. Валера плеснул из графина, протянул стакан.
Быстро глотнув теплой воды, вдохновенно продолжаю:
– Светлый образ комсомольцев-героев, их великие подвиги навсегда остались в наших сердцах. И нам есть, на кого равняться. Своими славными делами мы должны доказать, что станем достойной сменой, что не зря зовемся комсомолом, что не ударим в грязь лицом и будем примером подрастающему поколению…
Снова ловлю взгляд Самойлова. Вид у него теперь откровенно скучающий. Глаза взвёл к потолку, будто там что-то интересное. А потом и вовсе зевнул, прикрыв ладонью рот. Просто неслыханно!
У меня аж закипело внутри всё от возмущения.
Ну ладно же, пройдёмся и по тебе, товарищ. К тому же, такова была установка нашего секретаря.
– Но, к сожалению, не все комсомольцы проявляют достаточную сознательность. А некоторые и вовсе уклоняются от дел коллектива, учатся не в полную силу, пренебрегают общественными поручениями.
Выжидаю паузу. Многозначительную.
Самойлов по-прежнему и бровью не ведёт, как будто это не о нём сейчас говорится. Хотя всё он, конечно же, понимает, просто делает вид. Ну-ну.
– А кое-кто, – продолжаю я, – в наше время, свободное от религиозных предрассудков, постыдно приобщается к изжившим себя идеалам тёмного прошлого и тем самым позорит высокое звание комсомольца.
Строго смотрю на него в упор. Пусть знает, в чей огород камушек.
О-о! Вижу, взгляд зажёгся. Желваки заиграли. Что, проняло? То-то. Так вот тебе! А вот нечего из себя Чайльда Гарольда строить.
Верит или нет Самойлов в несуществующего бога – точно неизвестно. Было бы известно – давно бы из комсомола выгнали.
Но вот бабка его верующая! И не просто верит, но еще и знахарством занимается. И ведь находятся тёмные люди, которые ходят к ней со всякими бедами-болячками. Со всех окрестных деревень и сёл идут-идут…
Сколько раз мы, и лично я, проводили беседу с Авдотьей, бабкой Самойлова. Требовали прекратить эту антисоветскую деятельность. Обращались к председателю колхоза, писали коллективные жалобы в сельсовет и даже в райцентр. Но этот гнойный нарост как был, так и есть.
Вина же Самойлова в том, что он самовольно ушёл от родного отца жить к этой своей бабке. А его отец, между прочим, отличный труженик, передовик, партиец. И не беда, что завёл новую семью – он ведь не развёлся, во вдовцах проходил несколько лет. Да и мачеха Самойлова на хорошем счету, ударница. Так что очень непонятен этот его уход из дома. И вообще, разве дело комсомольцу жить среди крестов и икон?
В зале загудели, зашептались, некоторые обернулись на Самойлова, а он только сверкает чёрными, как перезревшая смородина, глазищами. Злится. На меня злится. И пусть.
Закругляю речь оптимистично. Так надо. После собрания все должны разойтись приободрёнными, говорит наш секретарь.
– Но мы верим, что вскоре наш товарищ осознает свою ошибку. Сольётся с коллективом и будет душой болеть за правое дело, а мы всегда готовы протянуть ему руку помощи.
Зал зашёлся аплодисментами.
А этот, наоборот, стоит – руки в карманы сунул и снова ухмыляется! Вот что он за человек такой?!
После собрания, когда все уже разошлись, Валера Букин задержал меня:
– Зоя, надо подумать, как ещё будем прорабатывать Самойлова. Ты подготовила прекрасный доклад и выступила отлично, молодец. Но Самойлова одними речами не проймёшь. И так слишком долго с ним возимся. Надо жёстче, решительнее. Пусть будет больно, но это во благо. Он сам потом спасибо скажет.
Валера говорит твёрдо и каждую фразу отбивает ладонью по столешнице, покрытой тёмно-красным сукном.
– Что, Зоя? Ты же понимаешь, такие как он – позорное пятно для всех нас. А ты – комсорг класса, так что вся ответственность на тебе. Ну и на мне, конечно. Так что за работу! Начнём с листовок, агиток, изобличающих плакатов. И развесить их надо не только в школе, но и… везде. У сельпо, у клуба, у сельсовета. Всё ясно?
«Листовки, плакаты – это редколлегии, – вдохновлённая Валериной речью, продумываю я на ходу план действий. – Сегодня зайду к Лиде Красько, пусть…». В последнюю секунду замечаю, что у ворот стоит Самойлов, но остановиться не успеваю и налетаю на него. Носом в плечо. Едва не падаю. Вдыхаю его запах. А пахнет он лесом, костром и… чем-то неясным, отчего становится жарко и стыдно.
Какого лешего он тут околачивается? Прямо на пути!
Самойлов придержал меня за локоть, но я отскочила. А у самой щёки пылают. От неожиданности, конечно. Он что-то сказал, но я уже не расслышала. Умчалась как угорелая.
К вечеру обежала всех наших. Пусть помогают редколлегии – Лидка Красько одна не справится. Листовок надо много и плакатов несколько.
– Ты только пожёстче изобрази, – внушала я Лидке, – Валера Букин так велел.
А дома ждала радость: вернулся из командировки отец. Он у нас управляющий госбанком, поэтому часто уезжает.
Я рассказала ему про школу, про собрание, про поручение Валеры.
Папе идея с плакатами почему-то не нравится. Он ничего не говорит, но по лицу вижу – не нравится. И я не понимаю – почему? Спрашиваю, но он, как всегда, уклоняется от ответа.
Утром снова суета. Валера интересуется, как там его наказ. Но здесь всё путём. Лидка пообещала, что послезавтра плакаты будут готовы. И наши все уверили, что с листовками не подведут.
Ну а Самойлов – мало от него неприятностей, так он ещё снова в школу опоздал!
Надо с ним серьёзно поговорить. Без околичностей, строго.
Только почему мне стало так сложно с ним разговаривать? То слова нужные не идут, то просто не по себе. Даже подходить к нему нервничаю. Но надо. Для комсомольца «надо» – первое слово.
– Останься, Самойлов, – говорю ему после уроков.
– Зачем?
– Разговор есть.
А сама снова чувствую, как зарделась. Сейчас-то почему?
– Так пойдём по дороге и поговорим. В одну же сторону.
Не хочу я с ним рядом идти!
Почему я его слушаюсь?
– Давай сумку понесу? – предлагает он, как только вышли из школы.
– Не надо! – я отчаянно трясу головой, но он уже выхватил её и закинул себе на плечо.
– Отдай!
– У дома и отдам. Не бойся, не съем твои пятерки.
Не отбирать же, хотя без сумки мне совсем неловко. Не знаю, куда руки деть. Под фартук спрятать, что ли?
– Так о чём ты хотела поговорить? – спрашивает он с усмешкой.
– Ты сегодня опять опоздал! Ты и так…
– Я и так, – перебивает он, – учусь в пол силы, пренебрегаю поручениями, ещё и приобщаюсь к постыдным идеалам тёмного прошлого, короче, позорю высокое звание комсомольца.
И тон у него при этом такой развесёлый!
Я аж задохнулась. Как он так может?! О серьёзных вещах говорить и насмехаться!
– Не думала, что ты слушал, – только и смогла произнести.
– Слушал, слушал, – посмеивается Самойлов, – и на ус мотал.
– А вот это правильно! – подхватываю я. – Ты…
Он внезапно остановился, развернулся ко мне и смотрит в упор.
И я зачем-то встала. Двинуться с места не могу, все слова опять забыла. И снова жарко, душно, невыносимо. Дрожь ещё какая-то дурацкая…
Не смотри так на меня! Ой, мамочки, зачем он так смотрит?
Дальше ещё хуже: Самойлов протянул ко мне руку и заправил прядь за ухо. Там, где пальцы коснулись кожи, жжёт теперь точно огнём. Что он такое творит?!
А мне что делать? Язык прилип к нёбу Во рту пересохло. Сердце бухает как молот.
– Мне домой надо, – наконец выдавила я и пошла от него на ватных ногах. Про сумку забыла даже.
– Ты же поговорить хотела, – пристраивается он рядом.
Хотела. А как говорить-то, если в голове каша? Если губы как деревянные. Если… сама не знаю, что со мной.
У сельпо ждали завоз. Вот все на нас уставились! И что подумали? Стыдно-то как! И зачем я согласилась с ним идти?