Шванке, большую часть времени уделявшего «полевой работе» в Югославии. Тем же занимался др. Герман Цельнер[342].
Краткого описания заслуживает и карьера генерала Глейзе фон Хорстенау, в обязанности которого, как офицера генштаба, входило ведение дневника военных действий австро-венгерского Верховного командования и составление донесений императору. С весны 1917 г. он состоял и в Военном пресс-бюро, осуществлявшем дорогостоящие пропагандистские операции, в том числе антисербские, в нейтральных государствах и странах Антанты. Одним из главных пропагандистских методов была публикация статей в газетах нейтральной Швейцарии, откуда их перепечатывала австро-венгерская пресса, а также издания прочих государств, в том числе и оккупированных, как, например, Черногории. Австро-венгерскому военному атташе в Берне помогали в работе какие-то сербы из окружения черногорского короля Николы. Сам Хорстенау был больше предан рейху, чем Монархии. После войны открылось, что он всю секретную информацию передавал германцам. Наследник Гётцендорфа генерал Артц считал, что за это Хорстенау следовало предать суду[343].
Как сербские архивные материалы во второй раз оказались в Вене
С 1940 г. австрийцы более всего стремились заполучить те фонды, в которых, как им казалось, хранятся секретные сведения о Сараевском покушении, о причинах войны, а также о тайных связях Сербии и России. Биттнер считал, что следует обнаружить и вернуть: а) документы австро-венгерских военных частей (начиная с бригады), оставшихся на территории Королевства СХС после отступления понесшей поражение армии; б) архив Императорского и королевского военного губернатора, под властью которого находилась оккупированная Сербия в 1915–1918 гг.; в) акты и архив плебисцитарной комиссии, вывезенные из Каринтии после ее оставления югославскими войсками и администрацией; г) архивы австро-венгерского посольства и консульств в Югославии; д) архив боснийско-герцеговинского отделения австро-венгерского министерства финансов, для конфискации (реституции) которого в Вене пришлось прибегнуть к угрозе применения вооруженной силы и т. д.
Кроме того, Биттнер предлагал, чтобы даже в случае сохранения Югославии потребовать от нее предоставить неограниченный доступ в сербские архивы, в частности в мидовский, «так как там находятся важные и до сих пор недоступные источники по предыстории мировой войны. Особый интерес представляют те, что освещают соучастие сербского (и российского) правительства в Сараевском покушении, а также позиции России, Англии и Франции накануне войны»[344].
После падения Югославии весной 1941 г. в Австрию (Вену), согласно спискам, было отправлено более 100 вагонов архивных материалов. Интерес к Сараевскому покушению и причинам Первой мировой войны обусловил изъятие из фонда Министерства иностранных дел стенограмм Сараевского процесса 1914 г., многочисленных ящиков с документами «Боснийского архива», актов Политического отделения МИДа, архива сербского Президиума правительства и т. д. Таким образом, уже однажды реституированные материалы, в том числе и переводы Фёрнле, снова вернулись в Австрию. Забрали и обширную переписку политиков и венских архивистов в связи с переводом и использованием сербских документов.
Одним из достижений вышеупомянутой специальной группы, ответственной за выявление и изъятие архивных материалов, стало обнаружение бумаг двора в декабре 1942 г. Четыре ящика с ними, спрятанные в 1941 г. в селе Вилюши, нашел помощник Цельнера фольксдойче Хайнц Фрай. Крестьяне, на которых поступил донос, подверглись пыткам, не принесшим результата. После этого Фрай расстрелял двоих и пригрозил сжечь всю деревню. И только тогда ее жители выдали спрятанное. Об этих ужасающих преступлениях белградского сотрудника ведомства Г. Гиммлера стало известно из его случайно сохранившейся переписки. Среди обнаруженных немцами бумаг было два важных документа: черновик письма Драгутина Димитриевича Аписа, в котором он признается в организации Сараевского покушения, и письмо принцу-регенту Александру[345].
Таким образом, за короткое время – менее чем за тридцать лет – сербские архивные документы дважды подвергались похищению, обследованию и «доработке». Последняя состояла в стирании комментариев на полях актов, произвольном употреблении клея и ножниц. Все это в деталях описал Воислав Йованович Марамбо. Подводя итог, он констатирует, что первую попытку «использования» можно считать отчасти успешной. После Первой мировой войны результатом произведенного отбора и подготовки стали «разоблачения» Богичевича, пользовавшиеся признанием в определенных кругах. Во второй раз, в ходе Второй мировой войны, все было зря: и тенденциозный выбор документов, и сокрытие материалов, не укладывавшихся в концепцию, и вольный перевод и трактовка текста, и бессовестное употребление сомнительных и поддельных документов[346].
Увы, по-видимому, Йованович ошибся. Прошли десятилетия и перед нами всплывают со дна биттнеровские и юберсбергеровские «открытия», по-другому озаглавленные и подписанные другими авторами.
Сербской историографии известно, что Юберсбергер, Биттнер и Алоиз Хайек в 1945 г. опубликовали книгу «Сербская внешняя политика 1908–1914», в основу которой легли материалы, захваченные в 1941 г. Историк Бурц указывает, что остается загадкой, куда делся напечатанный всего в нескольких экземплярах третий том второго серийного издания, освещающий период с 26 мая по 6 августа 1914 г.[347]
Изменение позиции по вопросу об ответственности Сербии за развязывание Первой мировой войны, произошедшее в 1990-е гг
Доктор Людвиг Биттнер, редактор публикации австро-венгерских дипломатических документов
Генерал Эдмунд Глейзе фон Хорстенау, редактор публикации австро-венгерских военных документов
«Последняя война Австро-Венгрии 1914 –1918». Том V
Книга Анники Момбауэр о контроверзах и консенсусе относительно причин Первой мировой войны
Дополненное переиздание книги Жана-Жака Бекера «Год 14»
Английское издание 2007 г. книги А. Митровича «Сербия в Первой мировой войне»
Книга канадского профессора Рососа о российской политике на Балканах в 1908 –1914 гг
На Западе из-за необходимости совместного противостояния большевизму уже в 1920-е гг. стали проявлять готовность облегчить Германии репарации и в целом бремя ответственности за начало войны. В 1930-е гг. в интересах «умиротворения» был сделан еще один шаг по пути молчаливой ревизии Версальского договора. Тенденция продолжилась в годы холодной войны, которые прошли под знаком пересмотра оценок и концепций, что нашло отражение в коллективных заявлениях историков. С одной стороны, актуальной была потребность консолидации западного блока, для которой следовало избежать усугубления уныния, охватившего народы и государства, проигравшие обе войны. С другой – кризисные ситуации, возникавшие во взаимоотношениях двух блоков и грозившие перерастанием холодной войны в «горячую», возродили интерес к изучению исторического наследия 1914 года, в котором великие державы «соскользнули» в пропасть самоуничтожения. Гонка вооружений и необходимость поддержания паритета сил напоминали историкам о хорошо знакомом им прошлом, поводом переоценить которое служили и приближавшиеся круглые даты – 1964, 1984, 1994 гг. Дополнительный интерес к теме привлекали военные конфликты на Балканах, разразившиеся в 1990-е гг., а также глобальное перераспределение сфер влияния. Одним словом, геополитика определяла направления развития историографии.
За прошедшие годы многие историки обращали внимание на то, что политическая ситуация в ФРГ также оказывает значительное влияние на ход научной дискуссии. Новые исследования, посвященные политической и особенно социальной истории Германии, поставили под сомнение традиционную геополитическую трактовку причин войны (пребывание в окружении враждебно настроенных союзников). Фриц Фишер сформулировал собственную «контроверсию», которую многим хотелось бы опровергнуть или проигнорировать. Это стремление, вполне умеренное, явственно проявилось после поражения социал-демократов в 1981 г. и прихода Гельмута Коля на пост канцлера. Стало возможным в позитивном ключе писать о германском национализме, чем не преминули воспользоваться представители консервативной историографии. По словам Анники Момбауэр, «многие немцы поняли, что заканчивается время, когда приходилось оправдываться и каяться» за войны, оставшиеся в далеком прошлом. Снова заговорили о патриотизме, о котором раньше стыдливо умалчивали[348]. Суть произошедших перемен в 1999 г. изложила историк Мэри Фулбрук: «В 1980-е гг. западногерманский канцлер Гельмут Коль, которому помогали историки Михаэль Штюрмер и Андреас Хильгрубер, а также специалист по историософии Эрнст Нолте, приложил значительные усилия к тому, чтобы “нормализовать” массовые народные представления о прошлом Германии и сформировать новую национальную идентичность посредством избирательного изложения исторических событий в книгах и статьях, а также в музейных экспозициях»[349].
Разумеется, не только Первая, но и Вторая мировая война, а также прочие сюжеты не могли остаться в стороне от процесса «переформатирования» исторической памяти. Дополнительным импульсом к нему послужили объединение Германии, распад СССР, а также кризис и война на Балканах.
Представился шанс указать на «подлинного виновника и деструктивный фактор», который в 1990-е гг. повторно перессорил Европу, а в 1914 г. и втянул ее в войну. Параллельно началось наступление идеологии глобализации, прославлявшей исчезнувшие мультиэтничные и мультирелигиозные империи (за исключением Российской). На прежнее стремление к экономической свободе и правам человека, реализовывавшееся посредством восстаний и вооруженной борьбы, навесили ярлык нелегитимного «национализма». Пересматривалось историческое значение национально-освободительных движений, которые стали отождествляться с современным национализмом и шовинизмом. Однако не все «национализмы» заслуживали одинакового подхода. К греческому, болгарскому, албанскому, венгерскому, румынскому, польскому, итальянскому и югославскому вопросов не имелось. Единственный сомнительный – сербский. Оставалось только отмести в сторону серьезные достижения исторической науки и воспользоваться «интеллектуальными» ресурсами австро-венгерской пропаганды и более позднего ревизионизма. И можно проводить параллель между прошлым и настоящим – между «1914 г.» и «Сараево» со «Сребреницей».