— Видишь, дорогая, к чему он клонит.
Лали тряхнула головой.
— Я уж лучше помолчу, — ответила она резко. — То, что я нарвалась на подонка, означает лишь одно: такие серьезные вопросы нельзя решать, как я, в девятнадцать лет.
Рафа взял ее за руку:
— А раз так — не будь недотрогой, поживи со мною месяц-другой.
Лали изобразила улыбку:
— Сто лет мечтала.
Подошла официантка, неся на тарелочке счет. Виктор взял счет, глянул в него и протянул девушке смятую бумажку в тысячу песет.
— Смотри, как дешево, — сказал он, когда девушка отошла. — Ели, ели, а наели всего на триста песет.
Он поднялся, смял в шарик бумажную салфетку и добавил:
— Не будем мешкать, до Куреньи недалеко, но кто знает, какая туда дорога.
В столовой еще сидели два усталых шофера, они курили и разговаривали вполголоса. Внизу, в баре, продолжали играть в карты и в домино, а по телевизору как раз закончилась передача на политические темы.
— Сегодня не Кантареро выступает? — спросила Лали.
— Он самый, — сказал Виктор. — А мы пропустили.
— Неужели вы бы стали слушать Кантареро? — удивился Рафа.
Виктор заметил:
— Думаю, было что послушать.
— Ну дает, чего там слушать! Он же фашист до мозга костей.
Небо по-прежнему было обложено, однако дождь не пролился.
Садясь в машину, Рафа предупредил:
— Нам еще надо заправиться.
Заправившись на краю селения, у старой бензоколонки, он проехал через мост, свернул влево на узкую неасфальтированную дорогу красновато-лилового цвета, всю в лужах.
— Вот она, чтоб ей было пусто!
— Ладно, успокойся.
Двигатель не тянул, и Рафа переключился на вторую скорость. Дорога была очень неровной и все время петляла. Машина подпрыгивала на ухабах.
— Повезет, и до снега доберемся, — сказал Рафа.
Они поднимались, и река внизу превращалась в зеленую блестящую ленту, темную на глубоких местах и белесую там, где, разбиваясь о камни, она вскипала пеной; на противоположном берегу из плотной зелени деревьев выныривали крыши Рефико, а иногда видно было, как старушка, маленькая и черная, точно жучок, перебиралась через грязную улицу. Рафа пригнулся к рулю и сосредоточился на дороге, безуспешно пытаясь не попадать в выбоины.
— Если и дальше такая, — сказал он, — средняя скорость будет километров двадцать, не больше.
— Поспеем, — сказал Виктор. — Собрание в Куренье назначено на пять.
Он вынул из кармана кассету и протянул ее Лали. Уселся поудобнее.
— Поставь эту, подходит к пейзажу, — сказал он.
Рафа глянул на кассету:
— Слушай, старик, только не это!
— А Куко Санчес тебе нравится?
— Обожаю! — отшутился Рафа.
Виктор сказал профессорским тоном:
— Вас, молодежь, от мелодии тошнит. Вы обожаете бессвязные звуки, потому что ваша страсть — все ломать.
Рафа снисходительно улыбнулся:
— Ты, конечно, перехватил, старик, но согласись, эта музыка — допотопная. Такое нравится моей матери.
— Твоя мама не такая уж старая, — парировал Виктор.
— Сорок пять! По-твоему, молодая?
Куко Санчес пел: «Гитары плачут, гитары». Рафа слушал и улыбался, покачивая в такт головой.
— Смерть мухам, — сказал он наконец. — Держу пари: Мария Долорес Прадера тоже в твоем вкусе.
— Конечно, — сказал Виктор. — А еще Баэз и Мачин, Пикир, Атауальпа и Ла-Туна.
— Хватит, старик, не продолжай! Я вижу, ты любитель муры.
— А чем плоха эта музыка? Да, мне нравится народная музыка. Она помогает сосредоточиться. Что же, значит, я реакционер?
Лали, молчавшая все время, заметила соболезнующе:
— Скорее ты просто сентиментален.
Виктор пожал плечами:
— Может быть.
Лали добавила:
— Слава богу, у тебя варит. — Она постучала пальцем по лбу. — Твое счастье.
Рафа наклонился вперед, к самым «дворникам», и посмотрел наверх.
— Похоже, тучи рассеиваются, — сказал он.
Дорога закручивалась локоном. Слева по склону шел кустарник, горевший желтыми цветами, а выше — широкая полоса дубов, казалось, поддерживала бурую массу утесов, которые уходили так далеко ввысь, что с этой стороны ничего больше не было видно. Справа земля тоже пылала от цветущего желтым кустарника, спускавшегося к реке, окаймленной кое-где бузиной и жимолостью; там же, где ничего не росло, земля пучилась почти вертикальными складками, украшенными поверху изъеденными глыбами причудливой формы, резко выделявшимися на фоне светлевшего дня.
— Черт побери! Ну просто Колорадский каньон! — воскликнул Рафа.
Иногда ущелье становилось еще теснее, повороты еще круче. Дождевые потоки, сбегавшие к шоссе, размыли землю, и машину на поворотах заносило. Виктор посмотрел в одно, потом в другое окошко.
— Уму непостижимо, — сказал он.
Лали не могла отвести глаз от огромной каменной глыбы, дыбившейся над дубовой рощей.
— Видал, какие иногда камни встречаются. Смотри, вон тот! Похож на богоматерь с младенцем.
Рафа засмеялся:
— А за ним — святой Иосиф с осликом. Брось! Воображение вас губит.
За перевалом местность стала еще более суровой и безотрадной. Из-за утесов показались темные силуэты гор со снеговыми вершинами. Внизу, у подножия гор, густая растительность надвое рассекалась рекой. Виктор похлопал Рафу по спине.
— Ну-ка, останови. В жизни не видал такого.
— Слушаюсь, депутат.
Рафа остановил машину.
— Может, поставить подальше, на обочину?
— Успокойся. Сюда с тридцать шестого года ни одна душа не являлась.
Виктор осторожно заглянул вниз, в пропасть. Неожиданно солнце, уже некоторое время сражавшееся с тучами, выглянуло, и все вокруг, до этого словно дремавшее, стало выпуклым и ожило невиданным богатством оттенков. Сонный взгляд Виктора пополз от реки к пронзительно-желтым цветам, к кожано-жестким, теперь засверкавшим листьям дубняка и остановился в выси, где прихотливо дыбились стройные зубья утесов. Со дна долины несся торжественный, бесконечно обновлявшийся рокот речного тока. Некоторое время Виктор молчал. Потом тихо, почти шепотом, повторил:
— Уму непостижимо.
Рафа легкомысленно отозвался:
— Потрясающе, старик, и все-таки, если в один прекрасный день я пропаду, здесь меня не ищите. Это приют для баранов.
Взгляд Виктора проследил течение реки и задержался на зеленой прозрачной заводи, окаймленной густым орешником.
— А я бы согласился до конца дней прожить здесь с любимой женщиной, и чтобы она любила меня.
Рафа скорчил уморительную рожу.
— Ну-ну, — сказал он, — только где ты найдешь такую женщину?
Вмешалась Лали:
— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такое своеобразное представление о женщинах?
Рафа не ответил. В тишине еще слышнее стало, как на дне теснины билась о камни вода.
— Помните спор, — сказал Виктор, вдруг становясь серьезным, — в фильме Занусси «Структура кристалла»?
— Потрясный фильм, — сказал Рафа.
Лали с интересом взглянула на него:
— А ты за кого?
— Что значит — за кого?
— На чьей ты стороне — того, кто едет в деревню, выбирает размеренную, полную труда сельскую жизнь, или другого, который из кожи лезет вон, лишь бы выбраться наверх?
Рафа поспешил ответить:
— Что за вопрос — конечно, я за того, который лезет наверх. Другой — просто лопух.
Виктор вмешался:
— Ну, ты уж слишком.
— Потрясно! — завопил Рафа. — В глушь, в деревню со своей лапочкой, со своими книжечками-пластиночками… Прекрасно, просто обалденно. А остальные пусть накроются. Очень удобная позиция, но с общественной точки зрения — бесполезная.
Виктор погладил подбородок, присел на корточки, сорвал травинку, закусил ее зубами, мягко сказал:
— Почему же бесполезная?
— Потому что он эгоист.
— Эгоист! Какой же он эгоист, — сказала Лали. — Эгоист тот, кто лезет наверх, к славе и к деньгам, карьерист.
— Но он служит обществу, лапочка. Разве мы здесь не потому оказались, что служим? А ты сама в депутаты выставилась не потому ли, что служишь?
Виктор покусывал травинку. Потом распрямился и примиряюще сказал:
— Ты слишком упрощаешь. Метеоролог тоже сидит в деревне, не в носу ковыряет, просто он не честолюбив и довольствуется скромным местом, однако и он служит. Если человек в свободное от работы время развлечется книгой, или пропустит рюмочку, или сходит на реку с удочкой — это не дезертирство.
Рафа наклонился, поднял с дороги камешек и изо всех сил метнул его, стараясь добросить до реки, но тщетно. Виктор улыбнулся и тоже бросил. Его камешек с коротким всхлипом нырнул в воду.
— Вот она, нынешняя молодежь, даже камешки бросать не умеете, — сказал Виктор со снисходительным презрением.
Лицо у Рафы вдруг стало другим. Он не мог оторвать глаз от пропасти, от тонкого снопа солнечных лучей, надвое рассекавших узкую долину. С несвойственной ему серьезностью он сказал:
— Свет и тень. Вот они, живьем, елки. Не в этом ли заключалось изобретение братьев Люмьер?
Взгляд у Виктора снова стал сонным и далеким.
— Свет и тень, — повторил он словно сам себе. — Игра со светом. И к чему привело? Голое экспериментирование для прикрытия посредственности.
К Рафе вернулась привычная беззаботность.
— Ну, старик, ты чересчур.
А Лали согласилась:
— Я — целиком «за». Кино и литература, которые не исследуют человеческого сердца, для меня не существуют. Чрезмерное экспериментирование в искусстве — это бегство от действительности.
Виктор глянул в глубь ее глаз.
— Критический реализм? — уточнил он.
Лали решительно возразила:
— Нет, не он. Я имела в виду итальянский неореализм: «Четыре шага в облаках», «Чудо в Милане», в общем, сам знаешь.
— Старье-мурье, — сказал Рафа. — Антониони давно похоронил все это.
Лали вскинула руку, в ужасе показывая часы.
— Времени-то сколько, знаете?
— Вот это да — пять, черт побери, — сказал Рафа. — Ну мы даем, ребята. Вся деревня полчаса простоит на площади в ожидании знаменитостей.