Михаил кивнул.
— Есть к вам еще вопрос. Семья по-прежнему в Ленинграде? — неожиданно перешел на другое Бойцов.
— Жена училась на радиста. Сейчас не знаю, что с ней, товарищ батальонный комиссар. Писем в госпитале не получал, на курсах тоже. Сюда прибыл — бросил открытку. Ответа пока нет.
— Несколько месяцев никаких вестей. В городе надо бы вам побывать, — сказал Бойцов. — С командиром договорюсь сам.
И вот Вологдин снова на своем Кировском проспекте, еще больше затемненном и обезлюдевшем. Навстречу капитану согнутая в три погибели фигура с трудом тащила санки. Он глянул и содрогнулся: к полозьям был привязан детский гробик. Михаил остановился, снял шапку и молча пропустил мимо себя такую страшную похоронную процессию.
В их комнате леденила стены стужа. Печки-буржуйки не было, а отверстие возле окна, где выходила на улицу труба, заткнуто тряпками. Стол и буфет исчезли. На уцелевшем стуле лежала прижатая пустым стаканом записка:
«Миша, милый! Писала тебе по всем адресам, не получила ответа. Уезжаю очень далеко. Сообщу о себе, когда будет возможность. Береги себя, родной. Я хочу, чтобы мы оба дожили до нашей Победы! Целую тысячу раз. Всегда твоя Катя».
Даты в записке не было.
В школе радистов Кате Вологдиной удалось выполнить всего два прыжка, а инструктор говорил девушкам, что парашютистом становятся после трех. И вот решающий, третий прыжок ей приходилось делать за линией фронта, в тылу врага. «Что ждет на земле? — тревожно думала она, смотря в иллюминатор «Дугласа», за стеклом которого синела пугающая темнота. — Вдруг встретят не свои, а враги?» Она невольно тронула пистолет, спрятанный во внутреннем кармане полушубка.
Неулыбчивый штурман сказал тихо: «Пора!»
В машину ворвался упругий холодный ветер. Катя подошла к люку и шагнула в темный проем.
«Спокойно, спокойно», — убеждала себя радистка и, отсчитав до двадцати, дернула металлическое кольцо на груди. Хлопнул над головой шелк парашюта, стропы рвануло, и падение замедлилось.
«Что там, внизу? Сумею ли приземлиться у костров, как задумано? — Неизвестность пугала. Вологдиной показалось, что ветер относит ее в сторону и вот-вот она потеряет из виду мерцающие внизу огненные круги. Страх заслонил другие чувства, Катя старалась отвлечься, успокаивая себя, что сейчас будет среди своих, где ее ждут. — Надо думать только о том, что делаешь. Толково приземлиться».
Приземлилась удачно. Ноги и руки погрузились в мягкий, рыхлый снег. К счастью, было безветренно, парашют быстро погас. Вологдина отстегнула его, осмотрелась. Вокруг никого. Костры, запомнила она, находились левее. «Почему мне так боязно? Я же знала, куда и на что иду. Неужели нельзя победить это мерзкое чувство — страх?»
Сквозь шелест ветвей донесся резкий птичий крик. Птица это или человек, подражающий какому-то пернатому, Катя не поняла. Она собирала непослушный шелк парашюта, когда за деревьями услышала требовательное:
— Пароль!
Голос прозвучал так неожиданно, что Вологдина растерялась, не успела выхватить пистолет. Она смотрела на высокого человека и не могла вымолвить ни слова.
— Пароль забыла, красавица, или еще что случилось? — осветил ее лицо фонариком подошедший мужчина.
— «Москва».
— Тогда здравствуй, товарищ «Москва»! Отзыв «Ленинград». Как добралась?
— Хорошо, спасибо, — ответила Вологдина, машинально отметив, что ростом она только по грудь высоченному партизану.
— Ребята парашют заберут. Пошли. Я зовусь Петром, фамилия Оборя.
— Екатерина.
— Давай, Катерина, вещмешок нести подсоблю.
— Осторожно, там рация и запасные батареи.
Над верхушками деревьев тускло затеплилась заря. Рядом с партизаном Катя чувствовала себя уверенно, бодро. «Страха моего — как не бывало, — подумала она. — Вот ведь как устроен человек…»
Рассвело. Окончательно успокоившись, Катя приглядывалась к спутнику. Это был молодой человек, лет двадцати двух, с резкими и выразительными чертами смуглого лица. Из-под серой шапки выбивались черные волосы. Под носом топорщились лихие усы.
От посадочной площадки шли по наторенной тропе, на которой их то и дело останавливали дозоры, негромко требовавшие пароль. Вскоре, миновав строй желтоствольных сосен, попали на лесную просеку с холмами землянок. Возле одной стоял человек в белом полушубке. Темные с проседью бакенбарды, усы и борода так густо покрывали его лицо, что на нем можно было разглядеть лишь нос да остро поблескивающие глаза.
— Командир отряда товарищ Колобов, — шепнул Петр. — Между собой Дедом зовем.
— Чего, Оборя, шепчешься?
Не ответив, Петр громко отчеканил:
— Товарищ командир, группа задание выполнила. Радистка с рацией доставлена!
Колобов снял огромные меховые рукавицы и, подав Вологдиной теплую руку, сказал:
— Помоложе никого не могли прислать?
— Это быстро проходит, — нашлась с ответом радистка, вспомнив уже где-то слышанную фразу.
— Не обижайтесь. Нашу радистку скоро в тыл отправим. Ребенок у нее должен быть, — сказал командир отряда. — Она-то не очень хочет уезжать, муж здесь. Да две жизни в одной сберегаем. Так я говорю?
— Очень правильно говорите, — ответила Катя. — Сейчас дети редко у кого.
— Недельки две — три вместе поработайте, — продолжал командир. — До этого, может, еще не по специальности задание будет. Расхолаживать не хочу. Война здесь со всех сторон. Пообвыкните. Есть хотите? Да что я спрашиваю, из Ленинграда ведь. Накорми ее получше, Петро.
Попрощавшись, командир заторопился в другую сторону.
— А мы куда?
— Согласно приказанию. Тебя на место жительства. Пока оглядишься да расположишься, я харч принесу, — ответил Петр.
Она вошла в жарко натопленную землянку. «Постарались для меня», — благодарно подумала Вологдина.
Тут подоспел Оборя с двумя котелками. Суп с клецками показался объедением, а ломоть свежего хлеба был больше двухдневной ленинградской нормы.
— Всегда так хорошо питаетесь? — спросила Катя.
— По-разному бывает. То густо, то пусто. Жизнь партизанская, — улыбнулся Оборя. — Наелась? Теперь можешь помогать нам бить фашистских собак.
— Для фашистов собачье звание — не по чипу, — усмехнулся вошедший в землянку плотный, чуть сутуловатый мужчина. — Собака — друг человека, фашизм — враг всего живого. Комиссар отряда Петров Николай Петрович, — представился он, и от улыбки брови поднялись торчком, а очки в черной роговой оправе шевельнулись на переносице. — Рады новому пополнению с Большой земли.
— Я из Ленинграда, товарищ комиссар. Там у нас тоже кругом фронт.
— Да, мы знаем, как тяжко приходится городу Ленина, и, чем можем, помогаем ему. А наша помощь — это удары по врагу.
— Я только что съела трехдневный блокадный паек, — вздохнула Катя.
— Жаль ленинградцев, но с Гитлера за все спрос будет. По самому строгому счету. Я зашел познакомиться и кое о чем потолковать с вами, — перешел к делу комиссар. — Представлюсь сам. Я из учителей. Перед войной, правда, инструктором райкома партии работал, да тоже школьными делами занимался… — Николай Петрович замолчал, поднял с застланного тонкими жердями пола сухой березовый листок и, поглаживая неровную, морщинистую поверхность, задумчиво произнес: — Сорвал ветер его с дерева и гонял по земле, пока не оказался он здесь, в вашей землянке. Вот так и меня и многих людей сорвал с места военный ветер и понес по трудным дорогам.
— Очень правильно вы говорите, товарищ комиссар, — заметила Катя. — Я собиралась стать искусствоведом.
— Еще будете после победы. Позвольте, я закончу свою мысль, — продолжал Николай Петрович. — Так вот об этом листке: его стихия закинула сюда, а судьбами людей, нашими с вами судьбами, управляет осознанная необходимость. Философию изучали? — пристально посмотрел он сквозь стекла очков на Вологдину.
— Изучала, — ответила Катя, понимая, что разговор о листке был начат комиссаром неспроста, это лишь зачин разговора о ее военной судьбе. И в самом деле, ей пришлось рассказывать о себе начиная чуть ли не со школьной скамьи. С особым волнением она говорила о муже, о том, что он был ранен, вывезен из Ленинграда в тыл, а где сейчас — ей неизвестно.
— Что ж, биография у вас достойная, — подытожил Николай Петрович. — В дело придется вступать завтра же. Как говорится, с неба — в бой. Поедете с группой, которую возглавляет сам командир отряда. Проверьте и настройте рацию.
— Я готова, товарищ комиссар, — коротко ответила Вологдина.
Назавтра, чуть свет, розвальни, запряженные каурой лошадкой, везли ее по непроснувшемуся лесу. Катя сидела в санях с Петром и еще одним партизаном, который забавно отрекомендовался: Костя Рыжий.
Тулуп и валенки грели, но лицо обдувал, жег холодный воздух. Куда и зачем они едут, Кате не сказали. «Наверное, так надо, — решила она. — Впрочем, рацию зря бы не повезли». Стала думать о Михаиле. Где он, что с ним? Ей показалось, что вслух назвала имя мужа. Но спутники не реагировали, значит, только показалось.
Серый утренний рассвет отодвинул от лесной дороги ели, сосны, березы. Стали видны головные сани и двое верховых позади. На фоне черного леса дорога казалась белой извилистой ниткой. «Сколько еще осталось?» — хотелось спросить у спутников, но Катя снова сдержалась.
— Тпру! — крикнул Оборя, увидев, что ехавшие впереди остановились и направились к ним. — А у вас, девушка, дело пойдет, — сказал он, вставая с саней. — Характер партизанский. За три часа ни одного вопроса, хотя, как я смекаю, женское любопытство язычок щекотало.
Кате понравилась похвала, но она промолчала и перевела взгляд на обгонявших верховых.
— Приехали, — усмехнулся Оборя. — Дед что-то приказал разведчикам, сам сюда шагает.
— Все хорошо? Ладненько. Коням дать сена и ждать, — распорядился командир отряда.
Колобов достал из полевой сумки карту, положил ее на сено, расправил и что-то стал чиркать карандашом.
— Здесь аэродром. Ждем с него весточку, — показал он. — Наша конница встретит на дороге местного товарища и вернется.