Вологдин слышал байку, которую рассказывал младший лейтенант. Кто пустил слух — неизвестно. Нашлись ли простаки, которые в него поверили? Вряд ли… Да и как поверишь в такую глупость? Поговаривали, будто на Ме-110 — двухмоторном тяжелом истребителе, появившемся недавно на их участке фронта, — летает летчик, у которого собачья, покрытая рыжей шерстью голова. Вдобавок утверждали, что на Ме-110 установлен особый прицел и немецкий ас стреляет без промаха; за месяц он сбил несколько наших машин, а его самолет невредим.
Пилоты выжидающе смотрели на Вологдина: интересно, что он, опытный воздушный пилот, скажет о новом фашистском самолете и загадочном оборотне-летчике?
— Верно, что на прицеле у него фотоэлемент стоит? — спросил у Михаила новичок.
— Сомневаюсь. Таких прицелов у гитлеровцев пока нет. Тут, видимо, другое: хитрый и коварный враг. Нападает на одиночные и подбитые машины, их расстрелять, сами знаете, легче.
— Болтают, что для устрашения нашего брата он в собачьей маске летает.
— Слышал. Но это брехня! Что он, унты на голову надевает? Мы тоже в «собачьих валенках» летаем, только на ногах они у нас. В общем, не верю я в эту чушь и вам не советую голову забивать.
Прозвучал сигнал отбоя, и летчики разошлись. Вологдин вытянулся на койке, положил руки под голову и закрыл глаза. Сон не наступал. Из головы не выходил разговор о немецком летчике, рассказы о его повадках. Выскакивает, мол, часто из облаков или со стороны солнца. Зажали как-то этот «мессер» два «яка». Повел их фашист на нашу же зенитную батарею. Летчики растерялись чуток. Зенитчики огонь прекратили, а он в облака и — ходу, улизнул гад… В другой раз выскочил из-за леса на бреющем, стукнул по прожекторам и зенитным пушкам. «Коварен летчик, но все равно вгоним его в землю», — подытожил свои размышления Вологдин.
Закрыв глаза и пытаясь заснуть, Михаил снова представил себе Катю. На этот раз в кожушке, в шапке-ушанке — одним словом, в партизанском обмундировании. В том, что жена находится уже за линией фронта, не сомневался, хотя никаких известий от нее не получал. В часы бессонницы он мысленно сочинял письмо к ней.
«Здравствуй, любимая, единственная! Сколько мы не виделись с тобой… Годы? По календарю не годы, всего лишь месяцы. Только как длинны месяцы разлуки. Я часто думаю о тебе, мечтаю о том дне, когда будем рядом.
Тебе сейчас тяжело. Я это сердцем чувствую. Но пройдет война, любовь наша останется вечной.
Что мне написать о себе? Жив, здоров. Вчера у меня был особый день: меня приняли в партию. Я знаю, как дерутся с врагами настоящие большевики. Неделю назад мы потеряли своего боевого комиссара Николая Николаевича Бойцова. Он мог не летать на трудное и опасное задание, да еще в роли воздушного стрелка. Но стрелок с того самолета погиб в утреннем бою, и лететь было некому. Мы крепко ударили по вражеской переправе. Я видел, как тонули фашистские тапки. Самолет, на котором был Бойцов, подбили, и он сел во вражеском тылу. Летчик и комиссар вылезли из машины и попытались укрыться в кустах. Но их окружили фашисты. Они вернулись в горящую машину. Комиссар стрелял по врагам, пока штурмовик не взорвался.
В жизни бывают такие мгновения, когда характер, натура человека раскрываются полностью. Наш комиссар предстал перед нами во всем величии и благородстве, он сжег свое сердце, как горьковский Данко. Помнишь, мы с тобой восхищались этим романтическим героем? Оказывается, такие Данко в жизни встречаются гораздо чаще, чем в легендах.
Мне конечно же очень хочется жить, трудиться для страны, любить тебя, вырастить нашего будущего сына. Но если придется погибнуть, сумею умереть, как Бойцов!»
Михаил вдруг почувствовал душевное облегчение, словно мысленное письмо к жене даровало ему спокойствие. Он накрылся с головой одеялом и забылся в безмятежном сне.
Стремительной и бурной оказалась весна сорок второго года. Еще не сошел снег, а на лесных полянах появились нежные подснежники. Вскоре зеленый ковер трав укрыл от глаз жухлую листву и осыпавшуюся хвою. Катя Вологдина любила бродить в одиночестве неподалеку от партизанского лагеря. Собирала щавель, складывала в букетики первоцветы.
— Что рано поднялась, Катерина? — спросил встретившийся радистке уже в лагере командир отряда.
— Выспалась. Вчера рано легла, — ответила Катя. — Утро уж очень красивое.
Колобов поглядел на небо, на золоченые макушки деревьев и ничего не ответил. Поняв, что командир отряда ее не слушает, думает о чем-то своем, Вологдина тоже выжидающе замолчала.
— Есть важное донесение в Центр, — сказал он, словно очнувшись, — возьмешь шифровку у начальника штаба. Быстренько подготовь рацию и передай.
Как плохо, когда молчит рация, а это было вчера… Катя заменила лампы, проверила сопротивления, прощупала каждый проводок — обрыва не было. «А что, если барахлит выходной трансформатор?» Радистка решила прозвонить его обмотки. Вторичная обмотка оказалась исправной, а вот первичная не прозванивалась. Что делать? Вспомнилось, что такой же обрыв устраняла в школе радистов. Но там был паяльник, и удалось перемотать, крепко спаяв, обмотку трансформатора.
Вологдина сняла трансформатор и на калабашку стала наматывать провод. К счастью, обрыв был почти у самого начала обмотки. Она до яркого блеска зачистила медные концы, плотно скрутила их и намотала обмотку на трансформатор. Подсоединив к нему проводники, включила питание, и тут же весело замигали индикаторные лампочки.
Снова порадовавшись тому, что рация в строю, что вчера ей самой удалось выполнить сложный ремонт, Вологдина, забросив гибкую медную антенну на росшую возле землянки зеленолапую елку, открыла чемодан с рацией, надела наушники и отстучала ключом позывные центральной станции. Переключившись на прием, услышала в ответ свои позывные и передала три цифры просьбу принять кодограмму. В Ленинград полетели точки и тире: «По данным разведки, батарея располагается…» Это был ответ на просьбу Центра определить координаты вражеских тяжелых орудий, обстреливавших Ленинград.
— Порядок? — спросил вошедший в землянку Дед, когда радистка получила квитанцию, и, не ожидая ответа, добавил: — Рацию собирай, поможет нести Оборя. Скоро снимаемся.
Вологдина уложила на места ключ, наушники, антенну, взяла чемодан и вышла из землянки. Ее взгляд скользнул по шеренге кожухов и ватников, порыжелых сапог и ботинок. Сколько лиха досталось этой одежке и обувке, а еще больше их хозяевам!
«Да что это я о ватниках и сапогах, — спохватилась Катя. — Может, в этом строю вскоре многих не станет. Меня тоже. Зато будут жить на мирной земле другие люди, слушать зеленый шум леса, видеть, как зеленеет трава и пламенеют цветы».
То, о чем сообщил партизанам Колобов, сознание Вологдиной приняло не сразу. Она слыхала о предателях, знала, что где-то они бывают, но чтобы обнаружилось предательство в их отряде…
— Место нашей стоянки, — сурово сказал Дед, — стало известно фашистам. Схвачена и погибла Света — наша связная, замечательная девушка, комсомолка. Кто донес о лагере, выдал связную, мы пока не знаем. Командование решило перевести отряд в запасной лагерь. На сборы полтора часа.
Вскоре партизанский обоз двинулся по уже поросшей муравой лесной дороге. Негромко поскрипывали колеса телег, на которых везли немудрящее отрядное имущество. Люди же двигались пешим строем, держа в руках наготове винтовки и автоматы.
Не сделав ни одного привала, партизаны прошагали больше двух десятков километров. Едва заметная колея спустилась в низину, к болоту, и пропала среди высоких кочек. В мягком зеленом мху утопали ноги и оставались следы, которые тут же заливала густая коричневая жижа.
«Был след человека, четкий, глубокий, и вдруг нет его, — подумалось Вологдиной. — Но след, который оставила в коротенькой своей жизни партизанская связная Светлана Коркина, в памяти людской не пропадет никогда».
Катя смотрела на заливаемые водой тележные следы, на проложенную в камышах тропинку и шагавших по ней людей. Впереди нее, широко ступая, шел Петр. Под его грузным телом глубоко оседала мшистая почва.
Это он, Оборя, стал героем последнего рейда, когда искали местонахождение немецкой тяжелой батареи.
Район поиска разбили на участки. Разведгруппы ушли на задание. На четвертые сутки вернулась первая группа. Орудий она не нашла. С таким же нерадостным известием вернулись и другие. А вот Оборе с Костей Рыжим повезло. Они засекли транспорт с боезапасом на маленькой станции и по следам огромных тягачей вышли к одной из батарей. Таким же образом обнаружили вторую.
Словно догадавшись, что Вологдина думает о нем, Петр остановился, пропустил Катю вперед и спросил:
— Мои данные передавала?
— Это у начальника штаба спроси. Я отстукивала цифры.
— Я чую, что о моих пушечках были эти цифры. Прилетит наша авиация и сделает фашистам аминь!
— За это тебе орден или медаль дадут, — улыбнулась Вологдина.
— Медаль, конечно, хорошо, но как же дорога мне твоя улыбка! И почему я тебе не нравлюсь? Ведь до войны на меня девчата всего района заглядывались.
— Ты хороший парень, Петро, но у меня уже есть самый для меня хороший на свете человек, мой муж.
— Разве ты замужем? — даже приостановился Оборя.
— Да, Петенька, давно.
Она заметила, как сдвинулись к переносице густые черные брови Обори. Петр не сказал, а выкрикнул:
— Я знаю, что насильно мил не будешь. Только скажи честно, что не нравлюсь, а не ври про какого-то мужа. Пешком под стол давно ли ходила!
Ничего не ответив, Катя снова посмотрела в залитые водой следы колес и сапог.
Наконец болото осталось позади. Партизаны снова вышли к наезженной лесной дороге, освещенной косыми лучами солнца. Идти стало легче. Приотставшая было радистка догнала товарищей, прислушалась к их разговору.
— Отходим. Не люблю по своей земле отступать. Лучше бы бой принять, чем от родных мест далеко шастать, — говорил Костя Рыжий.