— Знамо дело, фашиста пощекотать стоило, очень оно даже пользительно, — согласился шагавший с ним рядом бородач.
— Чего же ты, Петр, молчишь, товарищей не подбодришь? Беседа невеселая получается. Скис сам, что ли? — заговорила Катя, с улыбкой поглядев на хмурого Оборю.
— Я не молоко, чтобы скисать, — пробурчал Петр. — А если другие партизанской тактики не понимают, я не виноват.
— Это чего же, по-твоему, мы не понимаем? — насторожился Костя.
— Да то, что против силы не попрешь. У фрицев пушки, минометы, а у нас всего три «дегтяря».
— А куда идем-то?
— На запад, по солнышку видно, — сказал Костя.
— Вот-вот. А кто же на запад отступает? На восток отступают. На запад наступают. Уловил разницу? — произнес Оборя.
— Так-то оно так, — с сомнением покачал головой Костя, — и все-таки мы драп-марш делаем.
— Зато наши выстрелы в Берлине слышнее будут, — заметила Вологдина.
Лишь когда солнце ушло за высокие сосны, в глухом лесу показались наконец землянки запасного лагеря. Люди свалились от усталости — кто на пол землянки, кто прямо на траву. Бодрствовало только охранение.
Наступило повое утро, а жили старыми тревогами: как дознались фашисты об их прежней стоянке? Почему погибла связная Света? Кто предал?
Тяжелее всех пришлось командиру и комиссару отряда. Поднявшись с рассветом, они продолжили разговор, который не закончили вчера по дороге к новому лагерю.
— Надо бы послать кого-нибудь в деревню, где жила связная, — в раздумье проговорил Колобов. — Разведка будет трудной, там полицаи ушки на макушке держат.
— Да, мужиков не пошлешь, — согласился Николай Петрович. — Сцапают сразу.
— Нужна смекалистая женщина, — заметил Колобов, глядя на комиссара.
— Вологдина могла бы. Светина мать Катерину знает. Может, ей что поведает, — проговорил Петров. — Только радистку посылать — последнее дело.
— Ее нельзя, — отрезал командир.
— Нельзя, да нужно, — сказал, по привычке поправляя роговые очки, комиссар. — Подумай, не одним человеком — всем отрядом рискуем, пока не дознаемся, кто предал.
— А если связи лишимся?
— Что ты, что ты! — замахал руками Николай Петрович, будто хотел заслонить радистку от опасности. — Катерина женщина настойчивая, подход к людям имеет.
Колобов внимательно посмотрел на карту, словно она могла подсказать верное решение, встал и, выглянув из землянки, крикнул дежурному:
— Пригласите Вологдину!
— Вот что, Катюша, — начал комиссар, когда вошла радистка. — Мать Светланину помнишь?
— Она муку приносила в конюшню.
— Может, выяснишь, что случилось? Это не приказ, просьба. Если опасаешься, не ходи, — заговорил Колобов.
— Какие сомнения, я готова! — торопливо, боясь, что командир и комиссар передумают, ответила Вологдина.
— Тогда в путь. Костя проводит.
Знавший наперечет все лесные дорожки и тропки, Костя Рыжий вывел Катю к деревне.
— Дальше не ходи, — сказала Катя, рукой заслоняя путь товарищу. — Объясни, как к дому учительницы пройти.
— Так в школе живет. Самый главный дом. Перед войной соорудили, — ответил Константин и показал на другой конец деревни. — Поосторожней. Фрицам старайся на глаза не попадаться.
Пройдя между полями картошки, Катя оказалась у голубого, покрытого старой дранкой домика. Две девушки, стоявшие возле него, поздоровались с Вологдиной.
— Куда направились, девчата? — спросила Катя, вспомнив, что видела их зимой, принесли они тогда немного масла.
— На собрание к сельсовету сгоняют, — разом заговорили девушки. — Директора школы схватили. Не ходили бы вы к площади.
Катя решила повернуть назад, но тут увидела, что от края деревни, наблюдая за девушками, идут два автоматчика.
— Нельзя назад, — с тревогой произнесла она, показывая на солдат.
— Тогда с нами идите. Люди у нас надежные, все обойдется, — подбодрила девушка постарше.
Жители деревни скучились у сельсовета. Вологдина пробралась в середину толпы и здесь увидела многих знакомых, в том числе и учительницу, державшую за руку младшую дочь. «Попала, хуже не придумаешь, — подумала Катя. — Впрочем, к учительнице не надо будет идти, опасность на нее накликать. Подойду сейчас, мало ли о чем рядом стоящие люди толковать могут».
Шаг за шагом Катя приблизилась к учительнице.
— Просили передать, что искренне разделяем ваше горе, — тихо сказала она. — С кем вот посчитаться, не ведаем.
— И я не знаю, — ответила учительница и отошла от Вологдиной.
«За младшую дочку боится, — решила партизанка. — Не резон ей со мной рядом стоять. Береженого бог бережет».
На площадь выехали легковая машина и две танкетки. «Что-то будет?» — с затаенным страхом подумала Вологдина.
— Хорошего не жди, — стала рассказывать немолодая женщина, утирая слезы. — В соседней деревне зашли два фашиста к старушке. Требовали по-своему млека и яиц. Старая-то говорит, не понимаю. Один по-русски то же самое сказал. Старушка в ответ: «Я вас, гадов, и по-русски не понимаю».
— И что же? — спросили несколько человек разом.
— Убили. Соседка у окошка стояла, весь разговор слышала, — вздохнула женщина и замерла вместе с толпой.
Из здания сельсовета вывели старика директора со скрученными проводом руками. За ним шла его дочь с грудным ребенком на руках. Солдаты сбили старика с ног. К его рукам и ногам привязали толстые веревки и прикрепили их к крюкам на танкетках.
— Ахтунг! — заорал толстый обер-лейтенаит.
Он мог бы и не произносить этого слова. Все жители с ужасом смотрели на урчащие машины и распростертое на земле тело. Танкетки медленно тронулись с места. Тело директора школы поднялось над землей. Вологдина закрыла глаза. Истошный крик: «Изверги!» — вывел ее из оцепенения. Она увидела два обрубка разорванного человека, из которых хлестала кровь. Тут же солдаты схватили дочь директора и вместе с ребенком бросили под гусеницы.
Кате казалось, что у нее вырвали кусочек сердца. В ней не было страха, копились лишь злоба и ненависть. Голова отяжелела, жгло в гортани. «Казнят нещадно, — кричало сознание, — не спрашивают, стар ты или молод, виновен или нет. Отольются вам народные слезы, придет время!» Обер орал, что так будет с каждым коммунистом, со всеми, кто помогает Советам…
— Что видели, расскажите. — Взволнованная учительница сама подошла к Вологдиной. — Даже детей не щадят. Вот навели «новый порядок», уезжают, — показала она на клубы пыли, тянувшиеся за машинами и танкетками. — А как сообщить, если что узнаем?
— Командир передал, чтобы в дупло березы у горелого леса записочку положили, — шепнула партизанка. — Пошла я…
Но не все каратели уехали. В школе учительницу ждал полицай. Она давно знала этого человека, бывшего дружка ее старшей дочери. Изменником оказался, пошел к оккупантам в услужение, но жила, видно, в нем частичка воспоминаний о прошлом. Пряча глаза, подал матери Светы записку и ушел.
Учительница торопливо прочитала: «Мама, спасибо, прости и прощай». Дальше шел какой-то непонятный текст: «Слушай товарищей, армяк родным отдай, сама-то абойдусь. Дорогая, единственная, обнимаю Мишу, Иру, Дину. Поклонись родным, если доведется апять лицезреть их. Твоя дочь Света».
Туповатый полицай, прочитав записку, не усмотрел в ней ничего странного и передал матери связной. «Не мне записка, — догадалась учительница, — в отряд. Надо быстрее к горелому лесу, не тропой, напрямик. Да куда мне с больным сердцем. Послать младшую дочь… А попадется? Не все полицаи ушли. Малышка совсем, старшую потеряла… А вдруг записка опоздает? У нее, возможно, сейчас ключ от важной тайны». Подумав так, учительница подошла к сидевшей у стола дочке и погладила ее по русой головке. Та ободряюще посмотрела на мать:
— Что, мамочка?
— Так, ничего, ничего, дочурка.
И снова круговерть мыслей, перед глазами картина казни старика — директора ее школы.
— Ты большая уже, — с трудом, словно выдавливая из себя слова, сказала она дочери. — Записку в дупло березы в горелом лесу.
— Знаю, — выпалила девочка. — Светка туда ходила.
— Смотри, чтобы не увидели. Беги.
Когда решение принято, становится легче. Только не материнской душе…
Командир отряда, не проколдовав над запиской и десяти минут, понял ее смысл. Он подчеркнул первые буквы слов текста: «Слушай товарищей, армяк родным отдай, сама-то абойдусь. Дорогая, единственная, обнимаю Мишу, Иру, Дину. Поклонись родным, если доведется апять лицезреть их». Получилось: Староста Деомид предал».
Деомид был старостой двух соседних деревень. Жил не в той, где школа, в соседней. «Вот от кого, оказывается, узнали враги о партизанской стоянке, — думал Колобов. — Может, проклятый предатель сам и пытал девушку? Каков оказался! А разве подумаешь?! Помогал продуктами. В верности Советской власти уверял. Только глаза жесткие, без тени тепла. За ошибки жизнями приходится расплачиваться».
О последнем подвиге связной, о своих думах Дед рассказал товарищам. Уставив в землю погрустневшие глаза, спросил:
— Кто пойдет на встречу с Деомидом Крекшиным? Важно проверить все, если предатель — казнить!
Вызвались Петр Оборя, Костя Рыжий и Юрка — бывший тракторист одного местного колхоза.
— Как уйдут каратели, так и пойдете, — распорядился Дед. — Говорили мне, что после обеда Деомида легче всего застать дома. Спит в это время. Пузо отращивает.
— Обед — это хорошо, — облизывая пересохшие губы, недобро крякнул Оборя.
Вылетев на задание, Вологдин неожиданно встретил тот самый таинственный Ме-110. Из кабины вражеского самолета на него в самом деле смотрела собачья морда. Михаил невольно припомнил то, что говорил молодым летчикам: «Это же чушь!» Вот тебе и чушь… Но, приглядевшись, увидел, что в кабине вместе с немецким пилотом сидит овчарка.
А события происходили так.