Еще на подходе к цели они вдруг услышали переданное открытым текстом: «Горбатые», — так называли «илы», — идите работать на запасную цель», — и фамилию своего командира соединения. Но пароль назван не был. Несколько секунд подумав, ведущий девятки — командир эскадрильи — приказал: «Полет продолжаем.
Цель основная. — И уже не по-уставному добавил: — Это фашисты нас провоцируют».
«Значит, ждут, — подумал Вологдин. — Жаркую встречу готовят».
Из широкого круга, образованного у цели, штурмовики нанесли удары по вражеским складам. На земле заполыхали пожары. «Мессеры» подстерегли наши самолеты, когда те снизились, завершая противозенитный маневр, и атаковали сверху. Машина Михаила споткнулась, будто налетев на препятствие, и резко клюнула носом. Мотор затрясло. «Поврежден винт», — догадался летчик. Теряющий скорость «ил» отставал от группы.
С разных сторон на советскую девятку налетели фашистские истребители. Командир эскадрильи повел отстреливавшиеся штурмовики к аэродрому. В бензобаках оставалось мало горючего, надо было во что бы то ни стало увести врагов подальше от поврежденного самолета. Одному из летчиков майор Гусев приказал прикрыть «хромого» — подбитый «ил».
Пара желтобрюхих «Мессершмиттов-109» коршунами бросилась на «ил», прикрывавший самолет Вологдина. Штурмовик ведомого уходил на полных оборотах, уводя истребителей от подбитой машины. Скрестились пушечно-пулеметные трассы и погасли в далекой облачности. Тут-то неожиданно со стороны солнца и выскочил Ме-110 песьеголовца. Михаил все-таки сумел развернуть машину ему навстречу.
Немецкий летчик посчитал легкой добычей подбитый штурмовик, и это было его роковой ошибкой. Все мастерство и всю злость вложил Михаил в залп пушек и пулеметов. Перевернувшись, словно подбитый стервятник, «мессер» пошел к земле. Но и самолет Вологдина тоже падал.
И Михаил, и фашистский летчик вывалились из кабин. Воздушные потоки раскачивали парашютистов, то приближая их друг к другу, то относя в стороны. Вологдин разглядел вражеского летчика: коричневый реглан, бритая голова, перекошенное злобой лицо, пистолет в руке. Он расстегнул кобуру и вытащил свой ТТ. «Ты не ступишь живым на нашу землю», — прокричал Михаил врагу, целясь в голову.
Немецкий летчик то подтягивал стропы, чтобы ускорить падение, то отпускал их, замедляя спуск.
Когда оба они приземлились в ста шагах и нажали на курки пистолетов, из пустых стволов не прозвучало выстрелов. Немец отцепил парашют, сбросил мешавший реглан. Медленно, как сходятся борцы, они пошли навстречу друг другу для последней, решающей схватки. Михаил перехватил ТТ за еще не остывший ствол, надеясь ударить врага тяжелой рукояткой. Фашист отбросил пистолет и выхватил кортик.
В двух метрах друг от друга они остановились. Солдаты двух армий, одинакового роста, схожего телосложения, измотанные воздушным боем, с лютой ненавистью смотрели друг на друга. Фашист высоко поднял кортик, пожалуй слишком высоко, и в этот миг выпрыгнувший вперед Михаил ударил его ногой в живот. Немец чуть согнулся, однако успел опустить острое сверкающее лезвие. Сталь скользнула по кителю Вологдина, прошла от плеча до пояса. Послышался треск раздираемой ткани, но боли Михаил не почувствовал. Подумал: «Пронесло», — и ударил рукояткой пистолета по голове врага. Фашист рухнул лицом на землю.
Вологдина обдало жаром. Он тронул труп носком сапога, отошел подальше и в изнеможении растянулся на дышащей влагой земле. Сил двигаться, чтобы укрыться в видневшемся поблизости низкорослом лесу, не было. Сначала он лежал бездумно, затем вдруг вспомнил гадание старой цыганки.
Года за четыре до войны ехал он с другом, тоже курсантом авиационного училища, погостить к тетке в Сибирь. На станции, где делали пересадку, подсела к ним на скамейку цыганка. Темные с сединой волосы, усталые черные глаза, толстые губы, нос с горбинкой на побитом оспой лице — такой Михаил запомнил ее. На ней была цветастая кофта и длинная юбка, а в руках огромный грязный холщовый мешок.
— Позолотите ручку, голубые, погадаю, — предложила она.
— Спасибо. Не верим ни вашим картам, ни в бога, ни в черта, — серьезно ответил Вологдин.
Прицепилась к ним старая, не отговоришься. Друг Михаила дал цыганке рубль, чтобы отвязалась.
— Нет, свой хлеб даром есть не хочу! — И заговорила нараспев, выговаривая слова с мягким южным акцентом: — Быть вам, голубые, обоим скоро красными командирами. Большая дорога перед вами. Над морем летать будете, а над вами засветят ясные звезды. А еще ярче те земные звездочки, которые рядом с вами по жизни пойдут. Светить они вам будут днем и ночью с любовью, помогать всегда — ваши жены…
— Возьмите еще целковый, — протянул цыганке деньги друг Михаила, — только скажите, как все это узнали.
— Что узнавать-то, голубые, по форме вижу, морские летчики, курсанты. Училище окончите, командирами будете. Станете над морем летать. О женах сказала, так перед выпуском многие курсанты женятся. Это очень просто — предсказывать чужую судьбу. Своей только никогда не узнаешь…
Вологдин подумал, что человек сам хозяин своей судьбы, делать ее надо своими руками и собственной головой. «А мне сейчас, — усмехнулся Михаил, — придется делать ее ногами, уходить в лес, пока фашисты сюда не нагрянули. Потом через фронт надо перебраться, где на ногах, а где и ползком на животе…»
Остывающая земля забирала тепло, холод пробирал до костей. Михаил встал, осмотрелся. Затылок мертвого фашиста из багрового становился синим. Впервые Вологдин так близко увидел убитого им человека. Его вдруг начало знобить. «Ночью замерзну в рубашке, а китель, гад, располосовал — не наденешь», — подумал он. Взгляд остановился на брошенном невдалеке фашистским летчиком реглане. Капитан медленно поднялся, брезгливо подержал его в руках, но все-таки надел реглан и заткнул за ремень немецкий кортик.
С тоской посмотрел на небо: голубое, с появившимися серыми тучами, оно было ко всему безразличным. Ветер рвал вату облаков, по верхушкам деревьев сбегал вниз к траве, и она колыхалась, словно для того, чтобы надежно скрыть след шедшего по ней человека. «Ветер вроде как и союзник, — подумалось Михаилу. — По куда идти? Где ближе к линии фронта? Ни компаса, ни карты. Планшет оторвался, когда из самолета выпрыгивал. Местных жителей бы спросить. На кого нарвешься, вдруг на предателя или полицейского. Пойду лесом».
Давно уже Вологдин не был в лесу. Он казался чужим, загадочным. Направление, по которому идти, Михаил определил по солнцу, и шел, осторожно ступая, чтобы не сломать сухой сучок, шел, прислушиваясь к своим шагам. Вдруг впереди послышался шорох. Михаил остановился. Из-под ног вспорхнула какая-то птица. Он с облегчением вздохнул и снова пошел вперед. Продвигался медленно — приходилось обходить свалившиеся деревья, глухую чащобу, болотистые низины.
Когда зашло солнце, Вологдин остановился. Куда идти дальше, он не знал. Захотелось есть. Михаил собирал зреющую бруснику и ел ее, пока не появилась неприятная оскомина.
После долгого серого полумрака на землю опустилась кромешная тьма. Было темно, и даже не верилось, что есть в этом мире электрический свет, керосиновые лампы или хотя бы лучины. Михаилу казалось, что ночь несет с собой опасность. Это ощущение было еще с детства. Он, блуждавший в одиночестве по лесу, безоружный, никак не мог отделаться от этого чувства. Засыпая, долго ворочался на непривычной, жесткой подстилке из еловых сучьев, просыпался и лежал с открытыми глазами, всматриваясь в непроглядную темень.
Наконец посветлело, ночь с ее тревогами ушла. Сколько он спал? Часа два — три. Сон почти не прибавил сил. Утро было холодное. Вологдина знобило. Он сделал зарядку, разогрелся. Идти было пока нельзя, не знал направления. Он ждал восхода солнца, забравшись на дерево, искал глазами розовую полоску на горизонте и не нашел. День родился хмурый, пасмурный, да таким и остался. «На деревьях с южной стороны крона гуще», — вспомнил Михаил. Но где она какая, определить оказалось не просто. На одном дереве было больше сучков и листьев слева, на другом справа. Все же, сориентировавшись по большим елкам, он зашагал, как посчитал, на восток.
Через несколько часов ходьбы началось редколесье, Михаила окружили деревья и кустарники. Тропинка, которая пересекла его путь, вдруг затерялась, в нос ударил запах сырости, земля стала мягкой, зыбкой. Началось большое, не охватишь взглядом, болото с низкорослыми, крепко уцепившимися за кочки сосенками. Вологдин ступал, выбирая места посуше, старался попадать ногами на кочки. Это не всегда удавалось. Ноги проваливались, сапоги хлюпали, словно пили воду огромными глотками, превращаясь из черных в рыжие.
«Такого болота не встречал, значит, места новые, — подумал Михаил. — Может, правильно держу направление. Сосны-то маленькие, зато живучие, как за жизнь держатся. А я? Конечно, изо всех сил держаться буду. Потому что знаю, ради чего живу». Стало полегче, и Михаил прибавил шагу. Но все сильнее давала знать о себе усталость. Труднее было поднимать отекшие, в тяжелых мокрых сапогах ноги. На пятках появились мозоли. Тело было тяжелым, будто набухшим от избытка влаги. Хотелось пить, а не напьешься: противной казалась болотная жижа.
Летчик прошел болото и вошел в сосновый бор. Здесь было сухо, ни капельки воды кругом. Вологдин вернулся к болоту, зачерпнул носовым платком коричневой жижи и стал отжимать ее в рот. Вода уже не казалась безвкусной, освежала.
Напившись, он вернулся в бор и вдруг увидел сыроежки. «Жаль, название грибов содержанию не соответствует, не съешь их сырыми. А так хочется…» Вологдин долго не мог отделаться от этой навязчивой мысли. Вскоре он вышел на просеку. Впереди по ней на сотни метров можно было рассмотреть дорогу, но и его было издалека видно. Он вернулся в лес и пошел, скрываясь за деревьями.
Несколько часов, продираясь сквозь заросли, шагал Вологдин вдоль просеки. Наконец лес стал реже, деревья ниже. Выглянув с пригорка из зарослей, Михаил увидел реку, мост и парных часовых. Снова пошел к болоту, надеясь найти какой-нибудь сухой островок, переночевать на нем, дождаться завтрашнего дня, а главное — солнышка. Да не нашлось такого островка. Вологдин вернулся в лес, забрался на высокую сосну и привязался к пологому толстому суку ремнем. Спал мало. Реглан не сделал мягче дерево, а ремень от кобуры, хоть и держал надежно, не придавал телу устойчивости…