— Молодец, Киселев! Атакуем оба!
«Илы» пошли на сближение с фашистским транспортом.
По сигналу «Атака» они разошлись и с разных направлений ударили почти одновременно. Сбросив бомбы с короткой дистанции, Михаил вывел штурмовик из пикирования. Чуть позже то же сделал и Киселев. Действовал он отлично, а значит, отметил Вологдин, мыслил тактически грамотно.
Бомбы, пробив палубу, взорвались в машинном отделении транспорта. Уходя от места боя, летчики видели, что окутанное паром судно погружалось в воду, высоко задрав облезлый нос. От бушевавшего на нем пожара плотнее стала дымка над волнами.
Когда они свернули к берегу, над землей сгустился туман. Аэродром был плохо виден. Стрелка бензиномера клонилась к нулю, и казалось, чем меньше оставалось в баках горючего, тем стремительнее приближалась она к роковому делению. Кружить в воздухе возле аэродрома, ждать, когда случайный порыв ветра разрядит завесу тумана, было невозможно.
Переживал Вологдин не за себя — за Киселева. У того — ни одной посадки в подобных условиях. Хотя смелости и самообладания у лейтенанта с избытком. Хватит ли мастерства? А может, лучше пожертвовать машиной? Придется выяснять точку зрения ведомого на этот счет. Несколько минут у них в запасе есть.
— Тридцать третий, возможно, вам придется прыгать, обстановка сложная! — прижав ларингофоны к горлу, чтобы Киселев четче его слышал, сказал Вологдин.
Ведомый ответил не скоро. Михаилу подумалось, что тот не понял его. Но дело обстояло не так. Лейтенант не боялся прыгать, если на то будет приказ, не боялся идти на посадку в сложных условиях. Сознание обожгла другая мысль: у него не пристегнут парашют, не имел он права вылетать с такой неисправностью, а тут, как назло…
— Не могу покинуть машину, товарищ капитан, — ответил Киселев, — не закрыт замок парашютных лямок. Потому и застрял на аэродроме. Буду сажать, встречайте аэроплан с разгильдяем летчиком на земле, — даже в такой обстановке не удержался от фарса лейтенант.
«Можно пройти сто верст, но сдать на самых трудных последних ста метрах…» — вспомнил услышанное где-то Вологдин, отруливая поближе к кромке аэродрома, чтобы дать возможность для маневра Киселеву.
Лейтенант сам понимал опасность случившегося и осознавал тяжесть своей вины. В другой обстановке он изрек бы, что «на его жизненной дороге возник роковой поворот», но сейчас не произнес ни слова. Стиснув зубы, подал вперед ручку управления и потянул к себе сектор газа, сбавив обороты мотора. Штурмовик нехотя вошел в сизую пелену тумана. Но вот молочную тьму прорезала ракета, за ней другая… Ориентируясь по едва приметным звездочкам, Киселев повел машину вниз, а когда вдруг увидел землю, то едва успел выровнять самолет. «Ил», коснувшись посадочной полосы, дал «козла», приподнялся, будто снова собираясь взлететь, но, словно раздумав, подпрыгнул и выкатился со взлетной полосы на ухабы. «Для посадки почти вслепую неплохо, для первого раза вообще отлично: машина спасена, летчик цел и невредим», — обрадовался Вологдин, который, поспешно выбравшись из кабины, следил за действиями ведомого.
— Молодец, Леша! — крикнул он Киселеву, подбежав, к штурмовику.
Но Киселев ничего не ответил, его лицо покрылось крупными бисеринками нота, во взгляде было мучительное сознание вины. Ничего не сказал ему больше Вологдин, понял: пожалуй, именно сегодня, в этом полете, и родился его ведомый как летчик. А с замком, казалось, обошлось.
Однако майор Гусев, выслушав доклад о вылете, заговорил осуждающе:
— Иные авиаторы, а также их начальники считают, что, поскольку летчик в бою жизни не щадит, стоит ли каждую его промашку строго оценивать, мелочи, мол, война спишет!
Вологдин подумал, что сейчас командир эскадрильи скажет о том, что война не только списывает, но и записывает, кровавыми строками дополняет наставление по производству полетов. Но комэск, не упомянув об этом, велел пригласить к нему лейтенанта Киселева.
Когда тот вошел, Гусев спросил, обращаясь к обоим летчикам:
— Вы не задумывались над тем, почему в летных училищах никогда не бывает аварий во время первых самостоятельных полетов курсантов? Биться они начинают гораздо позднее. Что по этому случаю скажете вы, Киселев?
— Слишком долго и тщательно готовится к первому полету курсант, никакой мелочи не упускает! — отчеканил Киселев.
— А вы, лейтенант?
— Пренебрег требованием одной из статей наставления. Виноват, — выпалил молодой летчик, глядя в пол.
— А вы, капитан?
«Ведомому было просто ответить: виноват, исправлюсь. А чем мне оправдываться? — размышлял Вологдин. — Не скажешь ведь, что не разобрался в обстановке на земле, повел неподготовленную машину в воздух». Как и Киселев, виновато наклонив голову, Михаил молчал. Спасательный круг ему бросил сам комэск.
— Вы, капитан Вологдин, правильно делаете, что молчите, — усмехнулся Гусев. — Я бы на вашем месте тоже молчал, потому что в нашем деле мелочей не бывает. Слишком дорогая цена — боевая машина и жизнь экипажа. Советую сделать из этого случая серьезные выводы.
— Плохой сегодня день, — ворчал тихонько Киселев, когда они с Вологдиным выходили от Гусева. — Хотя транспорты не каждый день удается потопить! За такую удачу не жаль вместо ордена фитиль получить! — приободрился он.
«Тебе легче жить, лихая головушка», — глядя на ведомого, думал капитан.
Приказ ставки фюрера о подавлении «коммунистического повстанческого движения» требовал от немецких комендантов усилить борьбу с партизанским движением на советской земле, напоминал, что на оккупированных территориях «человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью». В соответствии с этим приказом фашистское командование стянуло в партизанские районы и бросило против народных мстителей воинские части.
В отряд Колобова пришла тревожная весть: гитлеровцы активно прочесывают соседние леса, приближаются к их стоянке. Поднятым по тревоге партизанам вновь пришлось экстренным порядком оставлять обжитой лагерь и уходить по узким тропам через просеки и заболоченные низины. С тяжелой ношей и еще более тяжелыми думами шагали люди. Изредка кто-нибудь останавливался сорвать горсточку освежающей рот крупной красной брусники и снова спешил вслед товарищам. Но обманчива лесная тишина. Вскоре об этом напомнила своим стрекотом черно-белая сорока.
— Кажись, людей почуяла, — проговорил Костя Рыжий. — Может, нас, а может, и кого другого.
— Не каркал бы сам, беды бы не накликал, — остановил товарища Оборя.
— Я не ворон, чтобы каркать, — пробурчал Костя, теребя рыжие лохмы.
И тут же впереди громыхнули автоматные очереди и глухие взрывы гранат.
— Ну что я говорил! Чуешь, разведка напоролась на гитлеровцев, а ты про карканье завел, — сказал Костя, словно обрадовался предстоящему бою.
— Будем прорываться. Развернуться в цепь! — скомандовал Колобов. — А ты, дочка, — сказал он Кате, — сзади держись. В пекло не лезь.
Все дальнейшие события пронеслись перед взором Вологдиной, точно картинки в огромном калейдоскопе. Меж сосен и елей сошлись в рукопашной схватке две нестройные цепи. Гулко хлопали выстрелы. В память врезался эпизод, вытеснивший из сознания все остальное. Петр Оборя бросился на широкоплечего, высоченного фрица. Фашист успел выстрелить из карабина и ранил Оборю в руку. Но партизан не остановился. Двое сошлись в рукопашной — здоровенный немец, на карабине которого был нож-тесак, и раненый Петр с автоматом без патронов. Обрадовалась, когда увидела, как Оборя, изловчившись, ударил врага по голове, по вскоре выронил оружие и стал перевязывать кровоточащую рану.
Катя стреляла из пистолета в мышиные мундиры и не знала, сразила ли врага, хотя сменила две обоймы. Пули и осколки щадили ее.
Уже засветло партизаны вырвались из окружения и, собравшись на опушке, стали рыть окопы, готовить лежки за гранитными валунами и толстыми пнями. Меньше половины бойцов осталось в строю, да и то многие были ранены.
Катя распахнула в удивлении глаза, увидев среди партизан человека в немецкой форме и с немецким карабином на плече; с ним разговаривал Колобов. Катя подошла ближе.
— Как же ты не предупредил нас о засаде, Терентий? — укоризненно покачал головой Дед.
— Никак не мог, Гаврилыч. После того как вы старосту Крекшина шлепнули, мне веры не стало. Следили за мной, гады, Сергован с Семкой. Даже карабин мой разрядили, без патронов он.
— Ну ладно, бросай его к черту, бери нашу русскую трехлинейку. Будем держаться здесь, дальше отходить некуда — берег залива… Каратели вот-вот в атаку пойдут.
— Много их, Гаврилыч. Да еще полицаи.
— Сколько есть, все наши, — нахмурился Колобов, доставая из вещмешка запасные диски к ППШ.
К говорившим подошел Оборя, левая рука висела на перевязи.
— А этот фашистский прихвостень откуда взялся? — сплюнув, спросил он.
— Ты шибко-то рот не дери, — огрызнулся бывший полицай.
— Свой он, Петр, — сказал Колобов. — По нашему заданию в полиции служил. Не раз и твою голову от фашистской пули сберегал.
— Фу-ты, ну-ты! — удивленно присвистнул Петр. — Что ж ты тогда, в старостиной избе, комедию разыгрывал?
— Тебе, дураку, откройся, потом беды не оберешься, — усмехнулся Терентий Бляхин.
— А если бы мы тебя вместе с колченогим Деомидом в расход пустили?
— Взял бы смертный грех на душу…
Их разговор прервал резкий визг и взрыв мины. Гитлеровцы начали сильный минометный обстрел. Катя почувствовала удар в спину, там, где у нее была рация. Поспешно стянула лямку и увидела, что крупный осколок разбил радиостанцию, но она-то и спасла ей жизнь.
— Товарищ командир! — окликнула она Колобова. — Радиостанцию разбило. Остались без связи…
И тут немецкие автоматчики пошли в атаку. Выглянувшее из-за облака солнце осветило верхушки стройных сосен и заиграло на зеленых касках и вороненой стали автоматов появившихся из леса гитлеровцев. Партизаны не стреляли, экономя патроны. Гитлеровцы приблизились к середине поляны, и тут Колобов первым нажал курок ППШ. Из наспех в