А комиссару Петрову становилось все хуже и хуже. Он замечал сочувственные взгляды товарищей и шуткой ободрял их:
— Что приуныли, Колумбы? Все же нормально идет: дождей нет, рыба ловится — вольная житуха!
Партизаны улыбались в ответ на его слова, но понимали, что его бодрость — просто, так сказать, форма политической работы. Комиссар заводил беседы, хотя ему из-за ранения в грудь разговаривать было вредно и он знал об этом.
— Головы-то не вешайте. Какие еще ваши годы! Доживете до победы. А она придет, обязательно придет. Смотрите, и женщины, и старики, и дети жизнью рискуют, а нам помогают. Так всегда у русского народа было: чем тяжелее испытания, тем упорнее он становится. Как пружина. Сильнее ее сожмешь — шибче развернется и ударит.
«Сколько же в этом человеке душевной силы, доброты и упорства!» — думала Катя.
— Помолчал бы, Николай Петрович, — сказал Дед.
— Да нет уж, дайте договорить.
Снова и снова комиссар вспоминал последний бой отряда.
— Каких людей потеряли! Надо поклониться им, мертвым, до земли и помнить вечно. Умирает человек, с ним вместе уходит целый мир: радость и горе, счастье и беда, любовь и ненависть. Но жизнь на земле все-таки продолжается. Другие доделают то, что не успеем сделать мы С вами. Вот теперь можно и помолчать. — Николай Петрович закашлялся, выплюнул изо рта кровавый сгусток и, откинувшись на спину, опустил веки.
Катя с болью подумала: «О погибших говорил, видно, и о самом себе…»
Стрелка высотомера застыла на делении «400». Вологдин смотрел на медленно плывущий назад город. С низко летящего учебного «ила» хорошо была видна панорама освещенного солнцем Ленинграда. Слепила глаза широкая блестящая лента Невы. На реке стояли корабли Балтийского флота. Желтели квадратики тронутых осенью скверов. Гигантская маскировочная сеть закрывала район Смольного.
Еще раз порадоваться бы встрече с любимым городом, а на душе у Михаила кошки скребли. Тяжело было видеть остывшие трубы не работающих заводов, громоздящиеся на улицах красные и серые развалины домов, зазубренные, как стены старых крепостей, остовы сожженных зданий.
«И все-таки не померкла красота Ленинграда, — размышлял Вологдин. — Просто строже он стал, как воин в боевом строю. Недаром городом-фронтом называют его в газетах».
Сегодня капитан Вологдин выступал в роли воздушного извозчика. Ему надо было приземлиться на Комендантском аэродроме, взять представителя политического отдела. Зарулив на стоянку, Михаил вылез из кабины и зашел в кабинет коменданта аэродрома, плотного широколицего майора.
— Вылет перенесен. Не оповестили разве? К знакомой, небось, хочешь успеть? — спрашивал высоким писклявым голосом комендант. — Так иди! Через пять часов твой вылет. Я собрата-летчика очень даже понимаю. Бумагу, чтобы патрули лишних вопросов не задавали, выпишу. Только не подведи меня — не опоздай.
«Добрая душа за суровой внешностью прячется, — подумал Михаил. — А хорошо бы хоть на часок заглянуть на Кировский, воздухом родного дома подышать». И с радостью принял предложение майора.
— Жена далеко отсюда, однако вдруг в почтовом ящике какая весточка объявилась. Пойду. Вернусь как штык!
— Так бы сразу и говорил. Кстати, до Финляндского вокзала на попутке. Сейчас выходит. Там до центра рукой подать, дотопаешь!
Дорогой, теперь уже с земли, он рельефнее видел те же картины, что и с воздуха: разрушенные и закопченные дома, небольшие грядки с картошкой, капустой на пустырях и в скверах.
Около большого серого дома Михаил повернул направо. Долго, будто зачарованный, смотрел на Петропавловскую крепость, и вдруг его охватило волнение. Чем ближе подходил к дому, тем сильнее волновался. Не хватало воздуха, и, как тогда, в партизанском лесу, где встретился он с Петром и Костей, начало знобить.
Внешне дом, где они жили, не казался ему такой страшной мертвой коробкой, как зимой. Кое-где вместо фанеры в окнах появились стекла или марля, чисто было на улице и панели. Возле подъезда Михаил остановился, но через минуту побежал, перескакивая через ступеньки, на свой этаж. Он торопливо открыл почтовый ящик, увидел внутри два конверта и вскрыл их. При свете, падавшем через пустые глазницы рам, жадно начал читать.
Незнакомый почерк заставил его вздрогнуть. Читал с тревогой и беспокойством. Кто-то, неизвестный ему, обменялся с Екатериной Вологдиной адресами. Далее в довольно туманной форме говорилось о гибели отряда в бою с карателями. Лишь ему одному удалось спастись и перебраться через линию фронта…
Потрясенный, стоял Вологдин возле закрытых дверей. Казалось, что-то оборвалось у него внутри. «Что с ней? Погибла? В плену? Как теперь жить?» Он не знал, сколько времени простоял так — неподвижно, окаменело. «Зайти в квартиру? — размышлял Михаил, взяв себя в руки. — Нет, это выше моих сил. Дома все напоминает о Кате: шкаф с ее немногочисленными платьями, остановившиеся ходики, которые она так любила переводить, вазочка с засохшими ландышами, которые принес он прошлой весной с запахом весеннего леса, ее расшлепанные тапочки у входа в комнату, даже сами стены…»
Перед глазами явственно прорисовалась их последняя встреча в партизанском отряде, когда были вместе вечер, ночь и еще целый день… С трудом — почему-то вдруг темнее стало на лестнице — Вологдин прочитал другое письмо, от тещи. Та спрашивала, почему никто ей не пишет. Желала здоровья, успехов в жизни. Умоляла прислать хоть коротенькую весточку.
Не заходя в квартиру, Михаил возвратился на аэродром. Самым важным для него сейчас было не оставаться одному. Рассказать боевым друзьям о своей потере, о том, что готов бить врага жестоко, беспощадно и смерть в бою его теперь совсем не страшит.
— Явился не запылился? Почему скоро? — удивился комендант, увидев Вологдина. — Да на тебе лица нет! Случилось что-нибудь?
Михаил не ответил, стоял понурив голову.
— Понимаю, плохо, братец, — тихо произнес майор. — Ну не говори. Помолчи, поплачь втихаря… Что я могу сделать? Знал бы, не пускал за такими новостями… Слушай, капитан, а лететь ты можешь? Надо доставить в часть писателя. Скоро подъедет.
В другое время Вологдин обрадовался бы встрече с таким человеком, но сейчас ему было все равно, с кем лететь. Неподвижно стоял он возле самолета, пока комендант помогал писателю забраться в заднюю кабину, и просил не мешать управлению, ничего не трогать в полете.
На аэродроме, где базировались штурмовики, пассажир, поблагодарив за отличный полет, спросил у Михаила о самочувствии и боевых успехах. Вологдин не ответил. Удивленный таким невниманием, писатель обиделся:
— Не желаете со мной разговаривать?
— Простите, я только что узнал о гибели жены…
Писатель сочувственно погладил Михаила по руке и пошел к ожидавшему его прилета парторгу старшему лейтенанту Калашникову. Вместе они поспешили в клуб.
Вологдин отправился к командиру эскадрильи. Майор Гусев тоже собирался в клуб, но, увидев командира звена, снял фуражку, снова сел и предложил сесть капитану. Тот от дверей выпалил:
— Хочу лететь на штурмовку! Дайте мне задание!
Комэск внимательно взглянул на подчиненного, словно давно не видел его, почесал переносицу и, стараясь быть спокойным, ответил:
— Полетим, не сегодня, так завтра. Случилось что-то у вас? Садитесь же, капитан Вологдин.
Невнятно, глухим, надтреснутым голосом Михаил рассказал о письме. Гусев молча рассматривал его покрытое испариной лицо, видел опустошенный взгляд обычно живых и добрых глаз.
— Понимаю, что мое горе в сравнении с общим — капля в море. Но я потерял человека, для меня самого дорогого… — проговорил Михаил.
— Утешительных слов говорить не умею. — Гусев тронул капитана за плечо. — Скажу, что в боях сполна отомстите. И еще, что не все потеряно. Всякое бывает на войне. Случается, те, кого мертвыми считали, живыми возвращаются. Вас тоже, когда к партизанам попали, кое-кто в покойники зачислил. А все иначе оказалось.
Майор говорил не торопясь, громко, но его слова приходили к Михаилу будто из другой комнаты, еле слышными. «Вот и все. Вот и все. Остался один на всю жизнь…» — глухо шептал ему внутренний голос.
Поздним вечером Гусев проводил Вологдина до общежития. Михаил лег на кровать, забился под одеяло и стиснул зубы. Ему казалось, смерть Кати сломала его судьбу. Впереди уже ничего не было и не могло быть. Во сне его мучили кошмары. То жгло огнем все тело, казалось, горел в самолете и не мог его покинуть, то вдруг охватывал леденящий холод, как тогда, во время двенадцатичасового купания в море.
Михаил проснулся рано и с тоской стал ждать нового дня. Он слышал, будто после адских мук приходит облегчение, но легче не становилось. «Нужно крепиться, выдержать испытание, не терять головы. Нельзя дать задушить себя горю, — думал Вологдин. — Дай волю беде — пропадешь. Первый же встречный фашист собьет».
Его внимание привлек разговор Киселева с молодым летчиком из соседнего звена.
— Вчера с рассказа о вашем капитане Вологдине писатель свое выступление начал. Говорил, летел с пилотом, который только что узнал о гибели жены, и как мужественно держался этот человек, самолет вел отменно. Уверен, будет нещадно мстить фашистам за Ленинград, за ту, которую любил и не смог защитить в трудную минуту.
— Здорово он о наших «илах» говорил, — поддержал Киселев. — В них крепость брони и мудрость приборов, мощь оружия и прекрасные летные качества, высокая надежность и строгая красота. Но все это сконцентрировано в опытных, смелых руках пилота.
— Точно цитируешь, хорошая у тебя память, — сказал молодой летчик Киселеву. — Мне еще из его рассказа запомнилось, как в сорок первом сел наш самолет без горючего на нейтральной полосе. Летчик невдалеке заметил подбитый танк, слил горючее, заправил самолет и улетел на свой аэродром.
— Его уже погибшим считали, видели, к земле машина пошла и по ней — огонь через линию фронта. Прикрыть не могли, сами тяжелый бой с фашистскими истребителями вели, — добавил Киселев. — Мы, русские, живучие, нас не так-то просто убить! Правда, товарищ к