апитан? — обратился Киселев к Вологдину.
Тут только Михаил сообразил, что весь этот разговор для него. Как-то по-своему, не совсем ловко, товарищи пытались отвлечь его от горестных дум, успокоить, вселить надежду, что еще не все потеряно. Вот ведь для чего утром, когда все ушли на завтрак, эти двое остались с ним в землянке.
Тяжелобольные и раненые чаще всего умирают на рассвете. Вечером Николай Петрович Петров еще пытался шутить, подбадривать товарищей. Сказал им, правда, если с ним вдруг случится беда, пусть не чувствуют себя осиротевшими; человек не может быть одинок, когда у него много соратников, а паши соратники — по всей стране.
К утру комиссара не стало. Никто даже и не заметил, как это произошло. Казалось, забылся человек, а оказывается, уснул навсегда…
Сердце замирало у Кати, когда думала о погибших у лесной поляны товарищах, о комиссаре. Делали они простую солдатскую работу: ходили в разведку, стреляли по врагам. Вспомнилось, как автоматная очередь хлестнула по молодому дубочку. Подрезанный пулями, он продолжал стоять, держась на кусочках коры, пока не свалил его ветер. Так и Николай Петрович…
Скрежет саперной лопаты о землю холодком отдавался в сердцах партизан. Они похоронили комиссара у невысокой сосны, на месте погребения посадили молодую кудрявую елочку. Обращаясь к товарищам, осунувшийся Колобов сказал:
— Мы с вами знаем, делать жизнь с кого. Расскажем о комиссаре людям. Пусть узнают, как гордо жил этот человек. Словами и делами зажигал сердца большевистской правдой. Воевал бесстрашно и умер достойно. Даже в последние дни, зная, что без срочной операции и лекарств не выжить, Николай Петрович находил силы помогать нам — дежурил по ночам, пытался отдавать другим свою еду, показывал пример бодрости, учил мужеству.
Дед замолчал, будто запамятовал что-то важное, без чего трудно, невозможно дать простор другим словам. Кате показалось, он еще что-то хочет сказать, по Колобов не произнес больше ни слова.
— Ну что ж, мужики, снова за дело, — скомандовал вместо него Оборя.
И без того понимали, что надо спешить со строительством плота, потому что все сильнее шумел ветер в ветвях и громче гудел прибой.
Следующий день выдался прохладным, ветреным, но для работы это было даже лучше: не донимали жара и мошкара. Партизаны приволакивали новые бревна к берегу.
— Попробуем тащить до уклона к воде, авось дальше дерево само покатится, — предложил Дед.
— Не пойдет, не та крутизна, — не соглашался Оборя.
— Все-таки, наверное, легче будет, — проговорила Вологдина.
Она замечала, как все чаще и чаще морщился Петр от боли в раненой левой руке, но работу не бросал. Рука у него заметно опухла.
— Попытка не пытка, попробуем, — решил Колобов.
Подтащили новое бревно к началу уклона и по команде «Пошел» бросили его на землю. Дерево не покатилось, слишком пологим оказался спуск к заливу, да и сучья зарылись в песок.
— Таскать придется к воде, — с досадой сказал Дед.
Вечером, когда из-за темноты нельзя было работать, ели запеченную на углях безвкусную пресную рыбу — кончилась соль в Костиной табакерке. Обтерев руки о листья лопуха, служившие тарелками, Колобов сказал долгожданное:
— Рассчитываю, если хорошо постараемся, через пару деньков закончим плот, распростимся и тронемся в путь.
Катя и сама видела — работа подходит к концу, и слова командира отряда радовали ее. Показалось, меньше стали болеть покрытые мозолями и ссадинами руки. Она легла на жесткую постель из колючих еловых веток. Думалось о том, что человек ко всему привыкает. Привыкла и она к тяжелой работе, ко сну на сучьях, даже к постоянной опасности.
А ведь какой была маменькиной дочкой! В детский сад и школу, помнится, до пятого класса, ее за ручку водили. Берегли от всех тревог и забот. В магазин через улицу и то не посылали. Первый раз «в дальнюю дорогу» одну погостить к родным в Москву мама отпустила в тот год, когда с Мишей познакомилась на Тушинском аэродроме.
Перед человеком не может возникнуть сразу, в один миг, вся прожитая жизнь. В его памяти всплывают и встают чередой отдельные, спрессованные по времени события, выхваченные из прошлого, точно фотографии в альбоме. Так и в сознании Вологдиной одна за другой вставали сцены ее короткого бытия. Она думала о том, что взгляд на прошлое всегда зависит от того, как складывается сегодняшняя жизнь. И необычайно счастливыми казались ей предвоенные годы.
Если бы до войны кто-то сказал Кате, что она сможет убить человека, сочла бы говорившего сумасшедшим. Изменились условия, сгустились тучи, подошла к дому война. Теперь Катя стреляла и радовалась, когда падали под ее пулями ненавистные фашисты. «А ведь раньше курицу или кролика не могла зарезать, — лезла в голову назойливая мысль. — Чушь какая-то! Нет, почему чушь? Куры и кролики городов не бомбили, танками людей надвое не рвали, моих товарищей на лесной поляне не убивали. Ненависть, оказывается, тоже бывает благородным чувством. Никогда не предполагала, что познаю его до такой глубины».
Растревоженная воспоминаниями, Вологдина встала и подошла к дежурившему у шалаша Петру:
— Иди спать! Мне все равно менять тебя. Подремли-ка побольше, ты в дневной работе нужнее. Видишь, Костя с Терехой спят без задних ног.
— А ты, Катя, настоящий товарищ.
Утром Петр улыбнулся Вологдиной и сказал:
— Сегодня, выспавшись, побольше сделаю. И боль в руке малость утихла.
Сказал и пошел медленно, грузно. Под ним проседал, рассыпался песок. Петр поднимал ногу, чтобы шагнуть, другая погружалась в мягкую, податливую почву. Он переступал, покачиваясь, словно на волнах, и в такт покачивался висевший на его плече толстый моток ржавой колючей проволоки. Под него был подложен кусок найденной у моря доски, предохраняющей тело от колючек. Но когда круг проволоки описывал большую амплитуду, стальные шипы легко вонзались в вату телогрейки, обжигали грудь и спину.
— Жалят, что твои осы. До века жил бы, такой работенки не делал, — проговорил Петр, осторожно кладя на песок у воды проволоку.
— Рахметов на гвоздях спал, считал, что так надо для революции, — ответил Костя Рыжий, разгибая усталую спину.
— Может, гвозди у него покороче были, — буркнул Оборя.
Его взгляд упал на руки командира отряда, рубившего лопатой колючую проволоку. Они были в крови и в глубоких порезах. Петр отдохнул малость и снова пошел в лес за проволокой.
С нетерпением, считая часы, партизаны ждали дня, о котором сказал командир, — дня отплытия. И он настал, этот день надежд и тревог.
Ранним утром Вологдина подошла к берегу. Шумел прибой, волны догоняли друг друга и, заканчивая бег у прибрежного песка, бросали белые пенные хлопья к ногам.
Решили, что на плоту пойдут четверо: Колобов, Катя, Тереха и Оборя. Рана у него так нагноилась, что оставлять его в тылу было нельзя.
В песке прорыли глубокий тоннель, и, когда вода ворвалась в него, большой неуклюжий плот, всплыв, закачался на прибойной волне.
При прощании не было речей и слез, звучало лишь короткое «До встречи!», в котором было пожелание вырваться из окружения и снова найти место в борьбе.
Командир отряда обнял Костю и других уходивших партизан.
— Ну, сыны мои, счастья вам и удачи! — сказал он. — Ждите хороших вестей с Большой земли, коли удастся нам доплыть к своим. Прощай, комиссар, — добавил Колобов, глядя на сосну, под которой темнела могила Петрова. — Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Не мы, так другие отомстят за тебя врагу!
Остающиеся разделись и спустились в воду. Чтобы вывести плот за черту прибоя, пришлось окунуться почти по грудь. А дальше Тереха, Оборя и Колобов стали шестами отталкиваться от дна. Плот шевелился, поднимаясь на волне. Кате казалось, что вот-вот он рассыплется на отдельные бревна и все они полетят в воду.
Когда шесты перестали доставать дно, Петр с Терехой подняли парус: на двух жердях повесили скрепленные проволокой брезентовые плащи. Попутный ветер надул их пузырем, и плот заметно прибавил ход.
— А туда ли мы плывем? — спросила Катя.
— К своим, к своим, — успокоил ее Колобов, в руках у которого был маленький компас. — Если ветер переменится, возьмемся за весла.
Он громко именовал веслами две кое-как обтесанные жердины, расширяющиеся у комлей.
Ветер одновременно был и союзником и врагом. Он гнал плот к Кронштадту, зато поднимал крутую волну, которая накатывалась на бревна. Вскоре все вымокли до нитки. Ходить по плоту было рискованно: поскользнешься и тут же угодишь в воду.
Стараясь подбодрить товарищей, Оборя стал рассказывать приключившуюся с ним когда-то историю.
— Одно время работал я в городе, — начал он. — Однажды на выходной собрался махнуть домой в деревню. От станции мне надо было еще часа четыре топать, ибо на ближнем к нам полустанке поезд не останавливался. А мне страсть как не охота тащиться пешедралом. Решил — будь что будет, либо стоп-кран сорву, либо на ходу с подножки сигану. Задал храпака, и снится мне, что за срыв стоп-крана упекли меня в каталажку. Казню себя за то, что лень сильнее меня оказалась. Тут просыпаюсь и вижу: стоит поезд. И где бы вы думали? На моем маленьком разъезде! Оказалось, впереди путь ремонтировали, застрял состав почти у самого моего дома. Вот и верь после этого дурным снам!
Но ни Колобов, ни Тереха, ни Катя не улыбнулись. Не до улыбок было. Ныли мокрые ноги, кровоточили и гноились исцарапанные руки, ни на минуту не выпускал из леденящих объятий холод. К тому же пошел нудный дождь-моросун.
Утром, когда рассвело, лежавшая ничком на мокрых бревнах Вологдина осмотрелась. Кругом простирался залив. Не было видно уже низкой полоски берега. Она уставилась на воду, словно измеряя ее глубину. Голова горела. Катя попыталась подняться, но в изнеможении опустилась на бревна.
— Худо? Это от качки, — стал успокаивать ее Петр.
Он снял намокшую телогрейку, положил ей под голову.
— Что ты, зачем! — запротестовала Вологдина.