— Правильно! Кончилась, считай, черная полоса в твоей жизни, — с дружеской улыбкой сказала врач, обнимая Вологдину за плечи. — Через несколько денечков распрощаемся.
Они подошли к обметенной от снега скамеечке и сели, по-доброму глядя друг на друга.
— А знаешь, бывают периоды, когда жизнь превращается в зебру, — сворачивая самокрутку, заметила врач.
— Почему? — не сразу поняла Вологдина.
— У зебры по всей шкуре полосы чередуются: черпая с белой. Вот и в жизни тоже порой так. То радость — светлая полоса, то подвалят неприятности — черная, — ответила Гостева, застегивая верхнюю пуговицу на Катиной фуфайке.
— Верно. В последнее время весь наш отряд по черной полосе шел, светлого было мало, — проговорила Вологдина, вспомнив о погибших в прибрежных лесах товарищах.
— У всех нас, ленинградцев, затянулась черная полоса. Сколько людей лежит на кладбищах… — задумчиво проговорила врач. — Но должны наступить хорошие, добрые перемены.
— Сейчас или после войны?
— Теперь, а после войны тем более, потому что жизнь будет счастливой, люди станут красивее, — с воодушевлением проговорила Гостева, поднимаясь со скамейки. — Давай-ка, Екатерина, ходить. Зябко тебе, наверное, без движения.
— Доктор, я не хочу далеко загадывать. Мне стыдно об этом говорить, но я и сейчас счастливая. Меня война пощадила, муж жив-здоров.
— От души тебе завидую, милая девочка, — сказала Гостева. — А я на своего еще осенью похоронку получила. Танковой бригадой командовал. А маму здесь положила, на Пискаревском…
— Простите, доктор, я не знала, — растерянно произнесла Вологдина, сообразив, что неуместно заговорила о своем счастье.
Мимо высоких сосен Вологдина вышла к забору. С пригорка виднелось шоссе, по которому проносились машины — тяжелые «зисы», шумные полуторки, черные командирские эмки. Подумалось о том, что раньше вот так же мчала ее жизнь, не давая ни обернуться назад, ни заглянуть в будущее. Сегодня вот врач говорила, что после войны счастливее, красивее станут люди. Но разве, пережив такие испытания, потеряв родных и близких, можно стать по-настоящему счастливым? Ведь эхо войны до самого последнего часа будет отдаваться в сердце.
Катя рискнула представить свое будущее после войны. Окончит институт, станет искусствоведом, таким талантливым, что ее возьмут работать в Эрмитаж или Русский музей. А Миша станет знаменитым летчиком. Вырастят Галочку, нет, еще и сына. Как его назовут? Игорьком пли Мишей-младшим?
Простой, конечно, план, но таким в суровую военную пору он был у многих. И уже изменчивое военное счастье, судьба распоряжалась жизнью каждого: благосклонная к одним, злая, жестокая к другим. На войне, наверное, не было середины.
По-разному в годы войны встречали почту. Еще не зная, что принесет письмо, радовались при виде знакомого почерка. С тревогой, затаенным страхом за близких смотрели на конверты, надписанные чужими людьми или с официальными штампами. После рокового посещения Ленинграда, когда, не заходя в квартиру, Вологдин вернулся в часть, он боялся получить новую похоронку на Катю, потому обходил стороной эскадрильского почтальона, хотя понимал, что плохие вести все равно рано или поздно придут, от них не спрячешься, но сделать с собой ничего не мог. Это чувство прошло, лишь когда почтальон вручил ему первый Катин треугольник из госпиталя.
Катя писала часто, и в планшете Вологдина копились разлинованные страницы. Он перечитывал их по нескольку раз в день.
В декабре из госпиталя пришло два одинаковых треугольничка. Одно — от Кати, другое — от ее лечащего врача. Катя сообщала, что выписывается, дают отпуск, мечтает о встрече. Майор Гостева желала им сейчас и после Победы шагать вместе по светлой полосе жизни, советовала Михаилу быть внимательнее к жене.
О какой такой полосе шла речь, Михаил не понял. Решил спросить у жены при встрече, благо она была не за горами. В канун Нового, 1943 года, порадовавшись вместе с командиром звена наступившему благополучию в его семье, майор Гусев отпустил Вологдина, как пошутил комэск, в «двухгодичный отпуск» с 31 декабря по 1 января.
В полдень 31-го капитан бодро шагал по Кировскому проспекту с ветвистой, пушистой елочкой в руках. Катю он увидел склонившейся к буржуйке с досочками паркета в руках. Она бросила их в дышавшую жаром печь, и, обтерев руки передником, стала помогать мужу расстегивать пуговицы на шинели.
— Я так ждала, так верила, что ты сегодня приедешь! — радостно говорила она.
— Чувствуешь-то себя как?
— Лучше всех! Отпуск вот дали. Половина уже прошла, а вторая еще осталась! А раньше я считала, что на войне отпусков не бывает.
— Катюша, забудем про войну. Давай представим, что бои отгремели, а на земле прекрасный мир!
Конечно, если получится…
— Откуда у тебя дровишки?
— Не из лесу, вестимо! В разрушенном доме добыла. Четыре раза бегала, целый мешок набила.
— Еще там есть? Может, я сбегаю?
— Что ты! Давно все растащили. Да мне пока хватит. Чаю с дороги выпьешь? Хотя чего я спрашиваю! Садись за стол, поужинаем и будем елку наряжать.
После ужина Катя зажгла коптилку, а Михаил принес из коридора елку, обмотал проводом ствол и привязал его к перевернутой табуретке. Убедившись, что лесная красавица стоит крепко, сказал:
— Готово, Катенька.
— Хорошо, Мишенька, сначала повесим Галочкины конфеты… Еще четыре штучки осталось. И не будем больше ничем украшать. Пусть дочка, добрая девчушка, в новогоднюю ночь мысленно будет с нами.
Вологдин одобряюще кивнул жене, достал и протер тарелки, вилки, ножи, рюмки, открыл прибереженные к такому случаю банки с тушенкой и треской.
Они договорились забыть о войне, но война невольно врывалась в их мысли. Она напоминала о себе и раскаленной буржуйкой посреди комнаты, и затемнением на окнах, и плитками прекрасного дубового паркета, которым топили печку.
Когда стрелки гулко стучавших ходиков на секунду замерли на числе «12», Вологдин поднял рюмку с искрившимся даже при свете коптилки, слегка подогретым портвейном и предложил:
— За Новый, сорок третий год, Катюша! За счастье и исполнение желаний! За нашу победу!
Второй тост — Катин — был за несломленный Ленинград и непокоренных ленинградцев.
Ни Михаил, ни Катя не знали и не могли тогда знать, что еще 8 декабря в Ставке Верховного Главнокомандования была подписана директива о подготовке новой операции по прорыву блокады города Ленина, получившей кодовое название «Искра». Не могли они знать и того, что уже через несколько дней Вологдин и его боевые товарищи будут наносить удары по опорным пунктам врага, расчищая путь идущим в наступление советским частям, а еще через шесть дней, разорвав зловещее кольцо блокады, соединятся войска Ленинградского и Волховского фронтов. Они не могли знать этого, но твердо верили, что так будет.
— Погуляем часок? Сходим к Неве, — предложила Катя.
— У нас же нет ночных пропусков, — засомневался Вологдин.
— В такую ночь можно и нарушить приказ. Смелее, товарищ капитан!
— А что? Рискнем. Но только, прошу тебя, оденься потеплее.
Вологдины вышли на пустынный Кировский проспект и неторопливо спустились к Петропавловской крепости. Под ногами похрустывал снег, а в небе алмазной россыпью горели звезды…
Звезды светят всем, но светят по-разному. Особенно сильно — хорошим людям, тем, кто добр сердцем, чист в помыслах, кто идет вперед, указывая путь другим жаром своей неуемной души. Ярко и тепло светили они сейчас Кате и Михаилу, которые, обнявшись, шли по затемненным улицам Ленинграда. Начиналось 1 января 1943 года.
Часть втораяНепредсказуемость судьбы
Ранним январским утром в прозрачном морозном воздухе далеко разнесся гулкий сигнал боевой тревоги. Взорвав тишину фронтового аэродрома, он выгнал людей из теплых землянок, бросил их к самолетам, возле которых уже разгружались автомобили с бомбами и снарядами, рокотали спецмашины — водомаслозаправщики и стартеры, готовые вдохнуть тепло и жизнь в двигатели «илов».
В девять тридцать 12 января от верховьев Невы до аэродрома прогремели раскаты канонады. «От Синявинского выступа доносится», — определил капитан Вологдин, посматривая на часы. Михаил не раз летал в те места на разведку и фотосъемку. Лишь на полтора десятка километров, а кое-где и меньше, отстояли друг от друга войска Ленинградского и Волховского фронтов. Три часа хода по хорошей дороге. А сколько времени и сил понадобится, чтобы одолеть эти километры через траншеи и доты, глубокий снег и минные поля, под губительным огнем? Берег Невы, где засел враг, крутой, обрывистый.
Гитлеровцы облили береговые склоны водой. На ледяную гору непросто забраться. Тут же — линия траншей, доты и дзоты. Сколько их помечено на разведкарте!
«Ничего, сокрушим, не яря столько готовились. А какой порыв! Скоро скажем волховчанам: «Привет, братки!» — радостно думал Вологдин.
Он посмотрел на планшет и представил блокированный город. В памяти вставали голодные, исхудавшие люди возле прорубей на Неве, морщинистые, старческие лица детей, неубранные трупы на улицах, застывшие у тротуаров, занесенные снегом автобусы и троллейбусы…
— Началось наконец-то, — подходя к Вологдину, приподнято заговорил Киселев, недавно получивший звание лейтенанта. — А мы что медлим?
— Скоро и наш черед, Алеша! Полетим бомбить то, чего артиллеристы не доломают.
— Сильно гремит бог войны. Боюсь, нашим штурмовикам работы не останется! — весело сказал лейтенант.
— Не бойся, и нам работенка перепадет, — ответил Михаил.
Никто заранее не говорил летчикам и техникам о дате начала наступления. На вопрос Киселева: «Значит, скоро наступать?» — прокомментировавшего повестку дня партийного собрания об авангардной роли коммунистов в бою, майор Гусев довольно резко ответил: «Командование знает когда, а нам надо ждать и помалкивать». В докладе на собрании комэск говорил о наступлении без привязки