«Илы» уходили к своему аэродрому, землю за ними еще рвали взрывы.
В авиации говорят: «Разбор полетов — форма учебы». На нем Гусев отметил удачные действия экипажей. Довольно потирая руки, подытожил:
— Вы знаете, в налете на железнодорожную станцию участвовало двенадцать машин. Фашисты же вопили по радио, что их атакует полк штурмовиков, просили прислать побольше истребителей. Славно поработали, показали, что смелым многое по плечу. Командир полка объявил благодарность всему личному составу.
Переменчива ленинградская погода. Накануне аэродром заливали лучи ласкового солнышка, а нынче дождь словно стер границы между землей и небом. Но авиаторы знали, что как раз в плохую погоду чаще всего совершали переходы вражеские суда, а следовательно, разведку над морем необходимо вести и тогда, когда, как заметил Залесный, могут летать «лишь черти, ведьмы на метлах да советские летчики».
На этот раз черед лететь выпал экипажу капитана Вологдина. Комэск учитывал, что Михаил в недавнем прошлом был разведчиком, потому особенно ему доверял.
Пробив завесу дождя, «ил» вырвался к морю — и вот он, занятый врагом берег. Пролетая над шхерами, где погода была лучше, Михаил видел, как в местах стоянок сторожевые катера и буксиры жались к берегу, стараясь, словно хамелеоны, принять либо серый цвет прибрежных скал, либо желтый — песчаных отмелей.
Но «тюлькин флот» сегодня мало интересовал экипаж. Задача была другая — обнаружить вражеские конвои либо отдельные крупные транспорты. Пока их не было видно. Неожиданно от берега вывернулась пара желтых остроносых, с большим хвостовым оперением самолетов. Развернувшись, они одновременно атаковали «ил». Воздушный стрелок Долгов встретил их длинной очередью. «Моран» резко отвернул в сторону, за ним последовал другой самолет. Истребители растворились в небе, словно были не боевыми машинами, а привидениями, исчезающими без следа.
«Для первого воздушного боя стрелок действовал молодцом, — отметил про себя Михаил. — Заставил фашистских пилотов дрогнуть».
— Отлично, Долгов, — похвалил он.
И тут же услышал в наушниках задорный юношеский голос:
— Пусть еще раз сунутся!
— Не хвались, идучи на рать, — добродушно заметил Вологдин. А сам подумал, что парень этот не робкого десятка.
Вести разведку дольше не позволял запас горючего. Вологдин развернул машину и положил ее на обратный курс — по прямой над заливом, к аэродрому.
Земля встретила «ил» ранними серыми сумерками. Иванидзе заправил самолет бензином и маслом, деловито закрыл лючки. Ему помогал Долгов. «Трудяга парень, — подумал капитан, — без дела не сидит…»
Гусев уехал в штаб полка. Вологдину и пришедшему по своим делам инженеру-капитану Залесному пришлось подождать. Майор вернулся в хорошем настроении, сказал, что первые полеты новых штурмовиков и в других эскадрильях оценены высоко, а, по информации командования, удачная модернизация — появление в задней кабине воздушного стрелка — снизила потери в воздушных боях.
— Расскажите о своих впечатлениях, — обратился комэск к Вологдину, усаживаясь для долгого разговора поудобнее.
— Новая машина отличная. Нормально набирает высоту, хорошо управляется, скорость высокая. Мой воздушный стрелок младший сержант Долгов действовал сноровисто, грамотно, отогнал пару истребителей. Человек он старательный, трудолюбивый. Надо бы поощрить его…
Михаил замолчал. «Что еще рассказывать? Техника пилотирования и тактика действий на новом самолете не изменились», — размышлял он и, глядя на улыбающегося Гусева, недоумевал, отчего вдруг недовольно насупился Залесный.
— Все высказали или есть еще какие соображения? — спросил инженер.
— Все, пожалуй, — ответил Вологдин, начиная догадываться, почему его доклад не понравился инженер-капитану.
— Вот так всегда, — хлопнул руками по коленям Залесный. — Летный состав хвалят, машину тоже, а те, кто ее быстро освоил, подготовил, в небо выпустил, на бобах остаются… О них сказать доброе слово забывают.
— Товарищи, я же похвалил человека, который первые боевые вылеты совершил, — защищался Вологдин. — Иванидзе и другие механики вашими заботами люди опытные, ордена и медали имеют. О них и речи нет. За ними, как за стеной каменной…
— Вот-вот, нашими заботами, — перебил Залесный.
— Понял, на что намекаете, товарищ инженер. Летун, так сказать, как маменькино дитя, на всем готовеньком выскочит в небо, вернется живой — ему честь и хвала, а техники копошатся на земле, как кроты, — сказал Михаил и посмотрел на Гусева.
Командир эскадрильи молчал, старательно разминая папиросу. Майор понимал, что, как летчик у летчика, Вологдин ищет у него поддержки, но решил пока не становиться ни на чью сторону. Пусть поспорят.
— Ведущую роль летчика никто не отрицает. Но о тех, кто на земле успех ему готовит, забывать нельзя, товарищ капитан. — Залесный в упор посмотрел на Михаила. — Под дождем, на морозе наши люди трудятся. Вам известно, что порой механик приморозит винтик к руке, потом только в отверстие вставит? Ночи не спит, чтобы к утру ваша машина в строю была.
— У каждого свои обязанности. Что дальше?
— А то, что шире на вещи смотреть надо. Не о вас, капитан Вологдин, конкретно речь, однако некоторые летчики высокомерно к техникам относятся, считают, матчасть не их забота, — говорил Залесный, слегка хлопая рукой по лежавшей на столе книге. — Все же помочь иногда могли бы, да и самим лишние знания не помешают. На вынужденной посадке плясать вокруг самолета не будут.
Михаил взял из рук инженера книгу в синем коленкоровом переплете, положил на стол.
— Понял я, советуете летчиков подзапрячь. А знаете, как этот час в воздухе достается? Возвращаешься, как выжатый лимон.
— Бывают дни и без полетов, — спокойно возразил Залесный.
— Бывают, — согласился Вологдин.
— Думаю, друг друга вы поняли, — вмешался наконец в разговор командир эскадрильи. — Давно известно, что летает не летчик, а экипаж, куда и техник входит. — Гусев прикурил, положил дымящуюся папиросу на край консервной банки, заменявшей ему пепельницу, и предложил: — Давайте-ка поактивнее в этом направлении работу поведем. Дружбу и взаимопомощь летчиков и техников упрочим. Договорились?..
Вологдина вошла в землянку, когда совещание уже началось. С трудом нашла место в заднем ряду на грубой, сколоченной из толстых жердей скамейке. Впереди нее разместились ротные и взводные командиры, специалисты-подрывники. Командир партизанской бригады взглянул на сидевших рядом с ним за узким дощатым столом начальника штаба и начальника политотдела, кивнул им и медленно встал. В руках он держал какой-то листок и газету. Комбриг расправил листок и, обращаясь к собравшимся, сказал:
— Сегодня получен приказ Центрального штаба партизанского движения начать в тылу врага широкую «рельсовую войну» — уничтожать рельсы, мосты, водокачки, депо, другие станционные сооружения, подсобное хозяйство дорог. О значении этой борьбы лучше, чем написано в центральном органе нашей партии, газете «Правда», не скажешь. Послушайте, товарищи. — Командир бригады развернул вчетверо сложенную газету и громко, четко произнося каждое слово, начал читать: — «Танковый или пехотный полк фашистов — серьезная сила на поле сражения. Но танковый или пехотный полк, следующий по железной дороге к линии фронта на платформах или в вагонах, может быть уничтожен группой партизан в несколько человек. Задача партизан — уничтожить гадину, пока она не вылезла из эшелона, вместе с эшелоном…»
— Мы прикинули тут со штабом и политотделом, — показал комбриг на ближайших помощников. — Получается, много подрывников потребуется. Не всем это дело знакомо. Будем и учиться, и действовать. Решено создать такие группы.
По всей оккупированной фашистами советской земле грянула партизанская гроза. Взрывы поднимали в воздух рельсы и шпалы, сметали с насыпей паровозы и вагоны, танки и живую силу. Падали под откосы или стояли, застревая на станциях, поезда с военными грузами. Говорят: «Ломать — не строить». Разрушать всегда легче, чем создавать. Партизаны вынуждены были разрушать ради будущего созидания. Посильный вклад в эту «рельсовую войну» вносила и партизанская бригада Василия Дмитриевича Соколова.
Не раз просилась «сходить на железку» и Катя. Но по установившемуся порядку радистов на такие дела не брали.
Зато Петр Оборя стал одним из лучших подрывников. В напарники к себе он взял Тереху Бляхина. «Конечно, это не Костя, — делился он своими мыслями с Катей, — но парень надежный, голова у него всегда холодная…»
На днях группа Обори свалила под откос идущий к фронту эшелон с техникой и вооружением. Петр с удовольствием рассказывал Кате о проведенной диверсии:
— Вышли мы к насыпи, видим, два фрица по ней ходят. Подкараулили их возле мосточка, сняли без звука. Тут же, на мосточке, пристроили мину, а сами в лесу укрылись. Залегли в кустах, ждем. Слышим — чухает паровоз, да не один, оказывается, а два в спарке. Прошел мостик, и тут громыхнуло. Полезли друг на дружку вагоны, платформы. Что-то повалилось с них, загремело, заскрежетало. Стрельба поднялась, собачий лай, крики. Только палили уцелевшие фрицы в белый свет как в копеечку. Ну мы не стали искушать судьбу и двинулись обратно…
Как-то раз, выйдя утром из землянки, Катя увидела группу партизан, в центре которой что-то рассказывал, жестикулируя, сидевший на бревне Оборя. Рядом молча стоял Тереха. Их, бывалых подрывников, уважительно слушали.
— Хуже всего рвать на открытом месте, — говорил Петр. — Мину заложил, а спрятаться негде — виден отовсюду, как на блюдечке. Разве только окоп вырыть и сверху чем-нибудь замаскировать. Да и то рискованно, могут найти и прихлопнуть…
— Тогда зачем на голое место лезть? — спросил один из партизан, молоденький скуластый паренек. — Лучше возле леса линию рвать.
— Ишь ты, умник нашелся, — иронически поглядел на него Оборя. — Из лесу-то фрицы как раз нас завсегда ждут. А мы по-хитрому, там, где они не думают-не гадают, — в чистом поле.