— А-а, — понимающе протянул паренек.
— Вот тебе и «а». Только таких, как ты, желторотых, брать с собой опасно. Один вот такой бикфордов шнур поджег и вместо спичек запал себе в карман сунул!
Партизаны заулыбались, лишь Терентий серьезно посмотрел на Оборю.
— Чего ты к парню прицепился? — буркнул он. — Или сам никогда лопоухим не был?
— Меня мамка сразу шустрым родила! — отбрил напарника Петр. — А вообще-то война на железке — вещь серьезная. Вот рассказывали, в одном из отрядов подрывник, Володей его звали, жизнью пожертвовал, чтобы эшелон на воздух поднять…
— Как это было? — раздалось несколько голосов.
— Не получилось тогда у них. Видел Володя, что не успевает группа перехватить поезд, к самой груди мину прижал и под паровоз бросился. Зато десятки танков и орудий до фронта не добрались.
— Герой настоящий. Так погибнуть не обидно, — заметил молодой партизан.
— Верно. Обидно сгинуть, когда задание не выполнишь, без толку, — согласился Оборя. — Жизнь — штука затейливая, никому два раза не дается и назад не возвращается. Вот и думай, как ее с толком провести. Жизнь, как и всякий припас, с умом употреблять надо.
— Ты, Петро, шибко грамотный, так вот и раскумекай мое предложение, — сказал Терентий. Он поднял с земли ветку и разломил ее пополам. — Это для примера. Что, если не всю шашку — четыреста граммов тола — под рельс класть, а половину? Сам знаешь, туго у нас с боеприпасами.
— Хватит ли? — усомнился Оборя.
— Проверим. Получим экономию, а врагу — лишний расход на ремонт. На стыках рвать надо, там рельс послабее.
— Ну что ж, Тереха, давай проверим половину шашки у нас на учебном пролете.
Вологдина слушала беседу партизан и размышляла о том, как просто говорят они о своих боевых операциях, словно о чем-то обычном, будничном. Никто ни слова о значимости того, что делает, о том, что жизнью рисковал не единожды. Война, говорят, ранит, калечит души. Петра Оборю да и Терентия должна бы ожесточить, но не стали хуже, грубее эти ребята. Добрые, хорошие парни, хотя знают, что завтрашнего дня для них может и не быть.
Когда уходили с партизанских посиделок, Катя поделилась с Петром этими думами.
— Так рассуждаешь потому, что сама добрая душа. Хотя, наверное, ты прав, но я о себе мало думаю. Добрый ли, злой — какая разница. Надо воевать, а не философствовать. Нам с тобой главное — победу приближать.
Во имя этой победы все больше взрывов гремело на железных и шоссейных дорогах. Летели из Берлина приказы: прикрыть… предотвратить… уничтожить… Рыскали патрули вдоль дорог. Фашисты вырубали лес у насыпей, ставили проволочные заграждения и минные поля. Но остановить набиравшее силу море народного гнева, море, у которого уже не существовало отливов, было невозможно.
Медленно поднялись вверх жерла орудий, стальные направляющие реактивных установок и застыли, готовые к бою. Словно неведомый исполин натянул гигантский лук, шестидесятипятикилометровое древко которого проходило по ораниенбаумскому плацдарму — от Старого Петергофа до Лебяжья, а тетива — по Кронштадту и его могучим фортам.
К вражеским позициям понеслись огненные стрелы с белесыми газовыми хвостами — реактивные снаряды. Над фашистскими укреплениями взметнулись клубы черного дыма, заполыхали вспышки, слившиеся в завесу сплошного огня, и казалось, задрожала, застонала промерзшая земля.
Не успели рассеяться газовые клубы у реактивных установок, как басовито, раскатисто заговорила артиллерия. Залпы орудий сотрясали морозный воздух над Кронштадтом и докатились до Ленинграда. С опаской выходили из домов, выглядывали из окон жители: не стреляет ли снова по городу враг? Но снаряды не рвались на улицах, и люди поняли: свершается, наконец-то свершается столь долгожданное возмездие!
То натягивалась, то снова опускалась тетива огромного лука, обрушивался на врага шквал огня артиллерии 2-й ударной армии, фортов ораниенбаумского плацдарма, кронштадтских береговых дальнобойных орудий, главного калибра балтийских линкоров и крейсеров.
Черные дымы разрывов заполнили снежную равнину. В редких просветах среди них через стереотрубы и бинокли было видно, как взлетали вверх многопудовые бревна и камни вражеских блиндажей и дзотов, поднимались над землей вырванные с корнем вековые деревья.
Больше часа над узким десятикилометровым участком предстоящего прорыва бушевал огненный смерч. А когда он стих — так же неожиданно, как и возник, — вперед пошли танки и матушка-пехота. Это было 14 января 1944 года.
Для тесного взаимодействия с наступающими наземными войсками командный пункт авиации Балтийского флота был оборудован рядом с командным пунктом 2-й ударной армии. С тревогой смотрел начальник штаба ВВС флота на представителя штурмового авиаполка капитана Вологдина. Полковник знал то, о чем капитан мог лишь догадываться. Действия авиации фронта начались еще вчера, до начала общего наступления по снятию блокады Ленинграда. Дальние бомбардировщики нанесли удары по железнодорожным узлам и местам сосредоточения фашистских войск. Ночью самолеты ВВС флота бомбили вражеские коммуникации, пункты управления.
И сегодня план был рассчитан на максимально возможное использование авиации. Большие задачи возлагались на базировавшиеся на ораниенбаумском пятачке штурмовики. И как назло, не повезло с погодой. Облака низко нависли над землей, не выше пятидесяти — ста метров. Полковник уже получил сообщение, что полеты фронтовой авиации по метеоусловиям отставлены — ее аэродромы сплошь закрыл туман, пришедший с Ладоги.
— Хочу уточнить, вы «илы» лучше знаете, — сказал полковник, пристально глядя на Вологдина, — смогут ли они летать в такую погоду. Армейское командование все понимает, не приказывает, просит нашей поддержки.
Все это начальник штаба авиации высказал таким тоном, по которому трудно было понять его собственное мнение, словно решение зависело только от капитана. Вологдин еще раз взглянул через стереотрубу на поле боя, потом, взвешивая каждое слово, ответил:
— Сможем летать, если пехотинцев поддерживать не группами, а одиночными самолетами. Наводить их на врага будем по целеуказаниям наступающих.
Полковник с облегчением вздохнул — его мнение совпадало с мнением летчика, — нагнулся к Михаилу и, тронув его за плечо, проговорил:
— Отправляйтесь, капитан, в наступающую дивизию. Командир или начальник штаба укажут цели. Помогите всем, чем требуется. На рожон не лезьте, от ваших штурмовиков многое сегодня зависит.
Перебегая по траншеям, Вологдин и радист добрались до командного пункта дивизии, и вскоре по их вызову над передним краем появились «илы»…
Снежные вихри уже резвились возле самой земли. Глядя на капризную стихию, Михаил понимал, что летать не следовало бы. Но он видел, как трудно складывался бой у пехоты, как гибли люди, идя на не подавленные артиллерией, изрыгающие огонь дзоты, на бьющие из траншей пулеметы.
Весь день продолжалась жаркая схватка. Отбивая вражеские контратаки, советские войска продвигались вперед. Вологдин удовлетворенно смотрел на разбитые укрепления, поваленные столбы и деревья. Возможно, это поработали его товарищи на своих «летающих танках».
Вечером 14 января вместе с комдивом Михаил добрался до командного пункта 2-й ударной армии.
— Молодцы морские летчики, — воскликнул начальник штаба ВВС флота, протягивая Вологдину руку. — Вы знаете, что из-за непогоды ни один немецкий самолет в воздух не поднялся? Ни один! — повторил он с гордостью.
— На моем участке только наши «илы» летали, — подтвердил Михаил.
— Вот-вот, — наклонился к самому уху Вологдина начальник штаба, будто боялся, что кто-то посторонний услышит его. — Всего один самолет фронтовой авиации утром сумел взлететь. Прибыл на наш плацдарм командующий фронтом генерал Говоров. С горы Колокольня артподготовку наблюдал. Артиллерист он отменный, немало помог своими советами!
Полковник раскрыл пухлую черную папку, вытащил из нее отпечатанный на машинке листок и протянул капитану:
— Поощрение от командующего Ленинградским фронтом и Военного совета вашим товарищам. Передайте командованию полка.
Михаил пробежал глазами текст. Военный совет объявил благодарность экипажам, совершившим боевые полеты 14 января.
15 января после почти двухчасовой артподготовки, прижимаясь к огневому валу, двинулись на штурм Пулковских высот дивизии 42-й армии Ленинградского фронта. Шли навстречу друг другу пехотинцы и танкисты двух наших армий — 2-й ударной и 42-й. Погода в этот день заметно улучшилась, и с воздуха над полем боя наступающих поддерживала авиация. Половина вылетов за оба дня пришлась на долю морских летчиков.
Больше двух лет немецко-фашистские войска создавали укрепления под Ленинградом. Сеть траншей прикрывалась широкими минными полями, противотанковыми рвами и надолбами. Десяток, а то и полтора десятка дотов и дзотов приходилось на каждый километр фронта. «Неприступным северным валом», «стальным кольцом» высокопарно именовали свою оборону гитлеровцы. И все это «неприступное», «стальное», «несокрушимое» было разгромлено нашими войсками за два — три дня. На пятый день юго-восточнее Ропши соединились войска 42-й и 2-й ударной армий, образовав единый фронт наступления.
— Задачу вы выполнили, окошко появилось. Не хотите ли завтра махнуть со мной в Ропшу? — предложил Вологдину начальник штаба авиации флота. — Вам, как летчику, было бы интересно увидеть результаты бомбовых ударов.
— С удовольствием, товарищ полковник, только отпустит ли мое непосредственное начальство, — проговорил Михаил, подумав, что если начальник штаба решил взять его с собой в поездку, значит, работой пункта наведения удовлетворен.
— Это я на себя беру! Идет?
…Из окошек машины летчики глядели на однообразные картины вдоль шоссе: покрытые снегом поля и деревья, закопченные развалины домов, поваленные столбы, свежие воронки и холмики. У деревни Порожки полковник нахмурился и показал на несколько застывших, искореженных тридцатьчетверок.