— В Новгороде Великом, что стоит по-над рекой Волховом, жил да был кузнец с тремя справными сыновьями. Железо да медь ковали они смекалисто руками своими золотыми. Делали все на радость-удачу людям. Одна лихая беда мастеров заедала: боярин-займодавец за железо и медь для кузни невиданные проценты брал. Сколько ни колотились отец с сыновьями, не уменьшались боярину долги. Грозил боярин в долговую яму кузнецов засадить, заставлял цепи и кандалы для народа делать. Темной ночью, собрав свой скарб, ушла семья из города да и пропала, словно в Волхов-реку сгинула…
Капитан Вологдин открыл глаза и при свете коптилки увидел средних лет женщину в накинутом на пальто белом больничном халате. Она сидела на стуле у соседней кровати, на которой виднелась черноволосая голова и белые, перевязанные бинтами руки поверх одеяла. «Значит, я в госпитале, в Новгороде, — решил Михаил, осматривая палату. — Об этом городе женщина говорит. А как я сюда попал?» Вспомнилась фашистская охота за ним на заснеженном поле, стрельба, Долгов с незнакомым лейтенантом; затем в памяти наступил какой-то провал. Из глубины сознания выплыли услышанные где-то, наверное в операционной, слова: «Много крови потерял капитан. Есть подозрение на гангрену. Придется, видимо, вывозить в тыл для серьезного лечения».
Ступней своих он не чувствовал. «Неужели ампутировали?» — ужаснулся Михаил и слабым голосом позвал женщину:
— Подойдите ко мне!
— Чего тебе, соколик? — подойдя, спросила она.
— Скажите, ноги мне отрезали?
— Окстись, соколик! Целехонькие они у тебя обе. Сейчас я одеяло твое подниму, убедишься собственными очами.
Ноги оказались на месте. Вологдин успокоился и снова стал слушать напевный сказ сиделки.
— Ушли из Новгорода кузнецы, — рассказывала она, — да не минула их беда, нахлынувшая на матушку-Русь. Попали они в полон к нехристям-татарам. Заставили лиходеи мастеров ковать огонь-подковы для своей конницы. Делать нечего, исполнили кузнецы приказ-неволю. А когда двинулась на Новгород басурманская конница, в походе звонкие подковы на части разлетелись, кони охромели. Повернула назад вражья рать.
А кузнецов-удальцов мурзы-лиходеи смертными пытками стали пытать. Отец — семьи голова — татарскому начальнику говорит: «Мы с моими сынами решили так ваших коней подковать, чтобы не смогли вы матушку нашу землю русскую топтать».
— Вы, нянечка, как мне кажется, о прошлом будто про сегодняшний день говорите, не о татарах-захватчиках, а о басурманах-фашистах, — заметил лежавший напротив Вологдина раненый с забинтованными руками и головой.
— И еще получается вроде как те кузнецы первыми на Руси партизанами были! — заметил лежавший возле заколоченного фанерой окна юноша.
— А то как же? У Ленинграда и Новгорода Красная Армия славно подковала вражину. Хромать ему теперь до самого Берлина!
— Я тоже своим товарищам-партизанам расскажу, откуда наш партизанский род идет, — снова прозвучал голос от окна.
— Сказ мой, родные, передайте и наказ крепче фашистов бить от бывшего экскурсовода новгородского кремля, а ныне санитарки Евдокии Семеновны Грачевой — тети Дуси.
— Евдокия Семеновна, скажите: город сильно пострадал? В закрытой машине меня везли, не рассмотрел, — спросил юноша-партизан.
— Город наш весь разрушен, сынок. Из двух с половиной тысяч домов сорок всего уцелело, — горько вздохнула женщина. — Многое погубили фашисты. Памятник «Тысячелетие России», знаете, наверное, он историю нашей страны показывал, распилили на металлический лом для отправки в Германию. Кремль и Софийский собор начисто разграбили. С купола соборного позолоченные листы сняли. Фашистский генерал приказал из них для себя столовый да чайный сервизы сделать. Слов не нахожу, чтобы высказать, как жаль эту красоту незабвенную. Только верю: найдутся и кузнецы, и каменщики, и плотники, и златых дел мастера. Все восстановят, лучше прежнего будет. Ну, сынки, — как-то неожиданно окончила разговор тетя Дуся, — я пойду, сменилась уже. Домой пора. Какой, конечно, уж дом, в подвале развалки живу.
Евдокия Семеновна направилась к выходу. Двери, как заметил Вологдин, не было. Проем в стене закрывало старое серое одеяло. Женщина откинула его в сторону и отступила назад, пропуская в палату врача.
— Сейчас от истории государства Российского, — улыбнулся врач, знавший, о чем говорит санитарка с ранеными, — перейдем к историям болезней. Начнем с новенького, капитана.
Врач присел на край кровати Вологдина. Михаил ждал, что сейчас хирург станет его осматривать, ко тот молчал. Он недавно на операционном столе видел изуродованные ноги летчика, знал, что тому предстоит еще не одна операция, хотел подбодрить, успокоить раненого, да никак не мог подыскать нужных слов.
— Доктор, — выручил его Вологдин, — прошу вас срочно позвонить в часть, сказать, что я жив и вернусь в строй.
Врач с сомнением покачал головой, хотя в присутствии раненого делать этого не имел права. Не удержался — врачи из того же теста, что и другие люди. Вспомнил он, как разрезал унты, пропитанные кровью, и невольно на секунду отвел глаза. Он повторил то, что Вологдин уже сквозь забытье слышал в операционной:
— Необходимо серьезное лечение в тылу. Будем готовить вас к отправке.
Когда врач ушел, раненые разговорились.
— Кругом горе человеческое, слезы кругом, — сказал боец с забинтованными руками. — Душил бы фашистов вот этими самыми руками, даже бинты не помешали бы!
— Эх, что мы, вот какого горя ленинградцы хлебнули, такого горя на всем свете нет, — проговорил юноша, сидевший на кровати возле окна.
Раненые повернули к нему головы.
— У брательника, он в ремесленном учился, я в начале сорок второго был. Так перед тем, как ребят на Большую землю отправить, их во Дворце Труда поселили. Знаете такой?
— Как же! На площади, у Невы он! — отозвался кто-то из раненых.
— Верно! Ребят там полным-полно, а оказия через Ладогу не каждый день. И голодно им, и холодно. Единственное теплое место — в подвале, в кочегарке. Туда чухонец-кочегар греться за хлеб пускал, за десятую часть пайка, за крошки. Денег не брал. Говорил, не нужны они ему, еда нужна, чтобы сила была — уголь в топку бросать. Взрослый человек в тепле сил не имел, а ребята и на холоде держались. Не все, конечно, выдерживали, многие помирали. Об одном парнишке рассказывали: от голода погиб, сам хлеб почти не ел, сушил и сухарики в мешочек ссыпал. Для матери. А того не знал, что она уже на Пискаревке лежала. В последние дни жизни мальчишка о матери заботился. Благородство в его поступке большое, сила духа вовсе не ребячья.
— Да, силу духа ни за какие деньги не купишь, — вдохнул кто-то из слушателей.
— Вот тут о деньгах заговорили… Я сам в некотором роде ленинградец, и мне один случай вспомнился. Совсем, конечно, другого плана, но тоже в блокадном Ленинграде произошел, — вмешался в разговор молчавший до этого Вологдин.
— Расскажите, товарищ капитан, — попросили раненые. — Мы пока даже голоса вашего не слышали.
— Я морской летчик. Так вот, летали мы с одного из аэродромов под Ленинградом. На нем с Большой земли часто самолеты садились. Идем как-то с инженером нашей эскадрильи вдоль летного поля. Смотрим — мерзлая коровья туша лежит. Возле нее часовой с винтовкой. Мясо караулит, глаз с него не спускает. А дальше мешки какие-то серые валяются. Я у инженера спрашиваю, что, мол, такое, не картошку ли здесь через Ладогу доставленную морозят? Тот говорит: «Что ты, картошку бы понадежнее охраняли! С деньгами мешки. Привезли на самолетах денежное содержание для Ленинградского фронта и Балтийского флота…»
— Это же большущие деньги? — перебил Михаила юноша-партизан.
— Конечно, да только в блокадном городе ободранная корова выше всяких тысяч ценилась. Мы тогда с моим товарищем инженером посмеялись, ведь и наши законные в тех мешках валялись. Только кому они на фронтовом аэродроме нужны?..
Пока раненые в палате отвлекались от других мыслей байками-знайками, начальник госпиталя связался по телефону с дежурным по штабу авиации флота. Подполковник доложил о тяжелом состоянии летчика. Вечером в Новгород прилетел комэск майор Гусев.
— Как тут мой боевой заместитель? — ласково пробасил он, обнимая присевшего на постели Вологдина. — И, подмигнув, засмеялся: — О, да у тебя силенок еще, как у медведя!
— Знаете уже мою историю от Долгова? — догадался капитан. — Как там мой стрелок? — спросил он.
— Жив, здоров, воюет… А я тебя проведать…
Что происходит в душах людей при расставании? Мысли о прошлом и об общей судьбе, когда летали в одном строю, и об общих заслугах, когда побеждали в боях, и общих решениях, которые один из них принимал подчас и сам, но знал, что так же думает и другой. Думы о будущем: увидятся ли еще, ведь не знаешь, сколько войны впереди, что ждет тебя через месяц, через день, даже через час…
Обо всем этом размышляли Вологдин и Гусев. Слова каждый посчитал совсем не нужными…
«Я вернусь, обязательно вернусь», — хотел сказать Михаил на прощание, но смолчал и только помахал вслед уходящему майору рукой.
А через час транспортный самолет увозил Вологдина в тыл.
Березовый зеленый хоровод, плотным кольцом окружавший поляну, шелестел под легким ветерком. Веселое, приподнятое настроение было у партизан, работавших на поляне под сенью белоствольных деревьев. Дело спорилось. Найденная на месте давних боев искалеченная снарядом, пахнувшая пороховой гарью пушка с подернутым ржавчиной стволом все больше принимала вид боевого орудия. Вместо ходовой части партизаны приладили деревянные колеса на оси из тонкого дуба. Для облегчения сняли щит.
— Наша бригада работает без брака, — похвалился Петр Оборя, смазывая ось густым дегтем.
Он давно уже вернулся от эстонских партизан, и как человека, знакомого с техникой, его включили в расчет найденного орудия.
— О браке у фрицев и гансов после спросим, — пошутил бывший артиллерист Александр Родников, которого теперь величали командиром одноорудийной батареи.