— Живу — хлеб жую. Врач сказал, что от плохого к худшему дело идет.
— Что так? Толком бы рассказал!
— С врачом вот беседовал. На серьезную операцию уговаривает, — начал рассказывать Михаил.
И вдруг его осенила мысль, которой он испугался, не поверил, что так могло быть, но все-таки спросил Ольгу Алексеевну, потому что иначе не смог бы успокоиться:
— Тебя нарочно вызвали к операции меня склонить?
— Что ты! Что ты! — замахала руками Ольга Алексеевна. — Это ты сам должен решить. Давай о другом поговорим.
— Хорошо. Расскажи о себе все с самого начала, когда уехала из Ленинграда.
Вздохнув, Ольга Алексеевна встала со стула и подошла к окну. Взглянув на улицу, зябко поежилась — не от холода, от неприятных воспоминаний, — вернулась к кровати Михаила.
— Ты помнишь, в июле сорок первого решили эвакуировать ребят из города?
— Само собой — помню!
— Мудро тогда решили. Не всех, жаль, сумели вывезти. Но это другой разговор, о себе буду… Так вот, сели мы с няней в вагон, детей полно, мал мала меньше. Беда по той горькой дороге с нами вместе тащилась. Только не обыкновенная, как, к примеру, твоя… Детская — она потруднее и пообиднее. Поезд в городе от вокзала тронулся, родители в рев, дети еще пуще. И не поймешь, кто громче. Все плакали. Станут ребята понемногу успокаиваться, кто-то снова захнычет, опять общий рев начинается… Народу тьма на станциях. К нам силком рвутся. Весь состав облепили, на подножках, на крыше едут. Кто-то ночью под колеса свалился. Хорошо, дети спали, этого не видели. Не успели далеко отъехать, бомбежки начались. На станциях — сгоревшие эшелоны, вдоль дороги гонят в тыл стада коров и свиней. Везли нас медленно. То военные эшелоны пропускали, то санитарные, то платформы какие-то, а наши горемычные вагоны в тупиках стояли. Молоко детям нужно, а где взять? Пойду на привокзальный рынок, кое-что из взятого с собой поменяю. Кончились вещи, просить у добрых людей стала. Для себя бы сроду не клянчила, для детей нужда заставила. Давали многие, особенно у кого свои ребятишки малые…
Ольга Алексеевна говорила медленно, будто каждое слово ей надо было доставать из глубины памяти, угнетала ее до сих пор свинцовая усталость от пережитого в те далекие дни.
— До реки какой-то доехали, мост разбомблен. Предупредили нас, что на пароходе надо переправляться. Мы с детьми и няней к переправе потянулись. Дети засиделись в вагоне, бегали, резвились. Мы их вещички на пристань перетаскивать стали. Вдруг из-за облаков появились фашистские самолеты. Бросились люди врассыпную, кто был на берегу. На площадке у пристани остались только наши ребятишки. Метались мы с няней между малышами, кричали, чтобы они бежали в канаву, что тянулась невдалеке. Дети от страха ничего не понимали, сбились в кучу. Вместе им было не так страшно. А самолеты каруселью выстроились.
— Ну ты, мама, мне не объясняй, что самолеты делали. Фашистскую тактику знаю! — заметил Вологдин.
— И то верно. Про детей буду. Они, почуяв недоброе, плакали, на помощь звали, крепко прижимали к себе игрушки. Одна девочка легла на землю и куклу закрыла худеньким тельцем. В это время с причалившего парохода прямо через борт попрыгали на пристань прибывшие командиры — совсем молоденькие, только что из училища. Они не побежали в укрытие, а распластались на земле, детишек собой прикрыли. Их было почти столько же, взрослых, сколько и малышей. Только старшему, крупному чернявому командиру, двое достались: девочка с куклой и карапуз, верещавший тоненьким голосишком: «Мамочка! Мама!..»
— И что же было потом? — глухо спросил Михаил.
— Когда перестали рваться бомбы, трещать пулеметы, улетели фашисты, стихло у причала. Все детишки уцелели. Только тот командир, что двоих прикрывал, так и не поднялся. Девочка с карапузом еле выбрались из-под него, перепачканные кровью, не своей, его кровью, командира этого…
Ольга Алексеевна рассказала о самом трудном, что было в ее жизни, и замолчала. В эти минуты с ее души будто свалился тяжелый камень. Глядя на Михаила, видела на его лице страдание и скорбь. Она подумала, что должна была убедить зятя в главном, и почувствовала: сделать это сумела.
Вологдин приподнялся на локте и, наклонившись к Ольге Алексеевне, сказал:
— Решился я, мама! Пусть оперируют. Нельзя мне долго залеживаться. Каким ни есть на фронт пойду.
— Ну и хорошо, — не сразу отозвалась она. — Верь профессору. Душевный он человек. Я, Миша, еще приеду, когда на поправку пойдешь. А сейчас спи. Я твой сон покараулю. Спи, родной!
Когда утром Вологдин открыл глаза, тещи в палате не было. Пассажирский поезд уже вез ее от Свердловска на юго-запад, к Челябинску. Ольге Алексеевне вспомнились трудный вчерашний день, разговор с зятем и оставленная у дежурной сестры записка для профессора с одним только словом: «Согласился».
— Сколько идем, все одно и то же. Селения разрушены, а кое-где дотла сожжены. Тяжело смотреть. Картина старая, но, знаешь, что-то новое в душе появляется, — говорила Вологдина шагавшему вместе с ней за повозкой Терентию Бляхину, не так давно вернувшемуся из госпиталя после легкого ранения.
— Смотри-ка, и у меня настроение приподнятое, — заметил Тереха, с удивлением глядя на Катю. — Наверное, это — предчувствие побед.
— Не рановато возрадовался, дружок? Еще воевать да воевать. В лесах отсиживаемся, бывает, спать иногда на ногах приходится, — вздохнула Вологдина.
— Согласен, и все-таки веет переменами с разных сторон, — заметил Бляхин. — А вот все деревни сжечь фашистам не под силу. Мы как-то подошли к одному селу, пальбу открыли, — рассказывал партизан. — Десятка два нас было, а страху нагнали ой-ёй сколько. Получилось вроде как нас полным-полно. У врага в гарнизоне паника началась: партизаны, мол, окружили! Там, правда, какие-то запасники стояли. Но все равно теперь не мы, а фашисты окружения боятся. Наш Петр Оборя, его снова командиром назначили, такое удумал: несколько бумажных змеев заранее смастерил с пороховыми хлопушками, и мы их запустили.
— Новый вид оружия! — засмеялась Катя.
— Новый не новый, а на психику фашистам даванули. Те пятки смазали. Деревню мы взяли почти без потерь. Командир бригады сказал: «Низкий поклон вам от всех партизан за храбрость и смекалку!»
— Молодцы! — похвалила Вологдина. — Твою родную деревню еще не освободили?
— Укреплена теперь сильно. Большой гарнизон стоит. Пытались с ходу прорваться, не вышло. Еще раз идти придется, — вздохнул Тереха.
Прав был партизан. Ночью группе предстояло занять деревню, на высотке перед которой укрепился враг, прикрывшись минным заграждением.
— Задача такая, — объяснил Оборе и Бляхину командир готовившейся к атаке группы партизан. — Ночью в минном поле сделать проход для нас. Другие взводы двинутся в поход по своим направлениям. Учтите, как доложили разведчики, поперек низины идет овражек. По ному легче пройти, да, полагаю, мин там больше, чем в тещином супе клецок. Зато работать проще — пулеметным огнем не достанут.
Когда стемнело, Петр и Терентий поползли к высотке.
Вот позади остались последние, самые трудные метры. Оборя и Бляхин добрались до оврага.
— Опасное место позади, недаром командир группы предупреждал, — сказал Терентий, прислонившись к глинистому склону оврага.
— Угу, — отозвался Оборя. — Однако, парень, некогда нам с тобой прохлаждаться.
Первую мину нашел Петр. Тереха принялся обезвреживать вторую. Сначала они считали: третья… пятая… десятая… Потом сбились со счета.
— Поторопимся, — предложил Петр. — Надо затемно успеть.
Он чуть высунулся из овражка, чтобы при свете вспыхнувшей ракеты взглянуть на часы, и тут же свалился обратно. Пуля пробила плечо.
— До атаки, Тереха, всего двадцать минут, — сказал Петр, приподнимаясь на локте. — Тебе одному надо успеть.
Бляхин, ничего не отвечая товарищу, снял с него гимнастерку, разорвал перевязочный пакет, забинтовал рану.
— Оставь. Атака начнется, санитары подберут. Доделывай проход!
Тереха двинулся вперед, ощупывая каждую выемку и каждый бугорок земли. Еще одна мина, еще… Сколько же их здесь? Отекли, стали тяжелыми и изодранными в спешке руки, особенно правая, не зажившая как следует после недавнего ранения, онемели ноги, ставшие будто чужими. Мин больше не было. Бляхин вернулся назад.
И тут, в самом узком месте овражка, неподалеку от лежавшего Петра, он обнаружил мину, не замеченную второпях раньше.
— Повезло, — радостно вздохнул Терентий. — Не задел, не наступил, иначе бы каюк.
Он попытался расковырять спрессовавшуюся землю, чтобы вывернуть взрыватель, но она не поддавалась. И тут же почувствовал, как наполнился кровью рукав, — от натуги открылась проклятая рана возле локтя. Заскрипел зубами от досады, поняв, что разрядить мину не удастся. И обойти это узкое место нельзя. А совсем близко уже слышались шаги идущих по овражку партизан.
Бляхин приподнялся на локтях. От резкой боли свело руку. Терентий закусил губу и, упершись локтями в тесные склоны овражка, встал на коленях над миной.
— Ребята, — негромко окликнул он подходивших товарищей, — наверх не выходите, посекут из пулеметов. Идите по моей спине, я выдержу.
Но партизаны стояли, не решаясь ступить на этот живой мостик.
— Русским языком говорю, шагайте через меня! Быстрее! — прохрипел Тереха.
Первым осторожно ступил на него командир группы и, не оглядываясь, бросился вперед. За ним — второй, третий… Когда прошли все, Бляхин кулем свалился на бок. Прохладная, пахнувшая свежей травой и далеким детством земля вернула ему силы. Отдохнув, он встал, укрепил сигнальную вешку перед миной, перетянул бинтом руку и пошел к месту, где оставил раненого Оборю. Петра в траншее не было. «Подобрали санитары, — понял Терентий. — Каково Петру, с его характером, теперь в санчасти загорать…»
Тереха глубоко вздохнул и пошагал к своей деревне, которую, слышал он по звукам отдалявшегося боя, партизаны уже заняли. Он миновал овраг и оказался на до