Били по вискам Михаила тяжелые слова профессора: «Не в летную часть», «В штаб или на хозяйственную работу», «Не на Балтику, а в распоряжение штаба авиации ВМФ». А в сознании Вологдина рождались ответные, протестующие фразы: «Летчик я, а не интендант», «Не смогу без неба», «Товарищам по полку обещал вернуться».
Словно угадав его мысли, снова заговорил профессор:
— Не имею я права с таким, как у вас, шасси к полетам допустить.
— И не допускайте, — поднялся с кровати Вологдин. — Напишите в справке, дескать, находился в госпитале с такого-то по такое-то число, направляется в свою часть.
— Можно обмануть медкомиссию, товарищей, начальство, но свое здоровье не обманешь. Ваше стремление в строй стопу не удлинит, — задумчиво проговорил профессор.
Если бы он начал ругаться, говорить, что капитан Вологдин ничего не смыслит не только в медицине, но и в жизни, Михаил принял бы это как должное, по сейчас не нашелся что ответить. Профессор еще немного постоял и, бросив: «Подумаю», ушел, давая понять, что разговор не окончен…
Спустившись в подвал, где хранились вещи раненых, Михаил оделся и подошел к старинному, неизвестно каким чудом попавшему сюда зеркалу. Новые, выданные в госпитале брюки были чуть великоваты, зато китель сидел на нем отменно.
— Красит вас форма, — заметила пожилая сестра-хозяйка.
— Если бы еще не клюшка в руке. К форме она никак не идет! Молчите, стало быть, я прав, — продолжал Михаил, заметив, что сестра торопливо отвернулась, потупилась.
— О другом подумала, — возразила она, глядя в глаза Вологдину. — Шла в госпиталь, видела, девочки играют в классики. Надо ногой битку прогнать по клеткам без ошибок.
— Знаю, не раз видел. Пишут в квадратах: «вода», «огонь», нельзя туда биткой попадать.
— У девчушек было написано другое: «глухая», «немая», «старая». К недостаткам физическим старость мою отнесли. Заметьте, все плохое, что может быть в человеке, с их точки зрения, воедино собрано. Но они не написали: «раненый». Другого порядка это слово! Так что пойдут к форме и костыли, не то что ваша клюшка. Раненый человек, наоборот, вызывает уважение.
Вологдин поразился простой мудрости ее слов. На войне, конечно, и убивают, и ранят. Гордиться ему надо своей хромотой, а не стесняться ее.
— Ну и какая же вы старая? Вам, видать, и пятидесяти еще нет!
Сестра-хозяйка смущенно отвела глаза в сторону…
В полученном в канцелярии медицинском заключении капитан Вологдин прочитал скудный машинописный текст: «Направляется после излечения в госпитале в распоряжение штаба авиации Балтфлота». Это было как раз то, что нужно Михаилу. Но дальше шли дописанные рукой профессора огорчительные слова: «К летной работе не годен».
Ленинградская область (по довоенному административному делению) была полностью освобождена от оккупантов. Погасли партизанские костры, стихли разрывы гранат и дробь автоматных очередей. Люди пришли в партизанские отряды, когда полыхала земля и у порога каждого дома стояло горе. Теперь на последний общебригадный сбор их привела победа на северо-западе страны.
На окруженной лесом большой поляне, где партизаны сидели у прощальных костров, в сорок первом кипел горячий бой. Здесь умирали от пуль бойцы, от осколков, снарядов и мин гибли посеченные деревья. На земле у опушки леса грудами лежали срезанные и расщепленные березы и ели, стояло несколько чудом уцелевших, но раненых сосен, на стволах которых сохранилось по одному — два сучка. А вместо погибших деревьев уже пробивалась наверх новая, молодая поросль.
— Все, как у людей, — проговорила Вологдина. — Вместо павших вырастают ряды новых бойцов. Вот и дождик пошел, само небо оплакивает погибших героев.
На этой же поляне партизаны совсем недавно впервые встретились с бойцами наступающей Красной Армии. Неожиданно заметили друг друга за деревьями, насторожились. Вперед, передав свой автомат Вологдиной, пошел Мятелков. Осторожно навстречу ему шагнул человек в форме командира Красной Армии. Все увидели, как крепко они обнялись. Что тут началось! Все партизаны высыпали на поляну, старались обнять офицера. Он шутливо попросил пожалеть его, обнимать и других разведчиков, иначе выжмут из него все соки.
А сегодня на душе было радостно и чуть-чуть грустно. Кто-то зычным, красивым голосом затянул партизанскую песню, что звучала на мотив известной «По долинам и по взгорьям», но с другими, рожденными Великой Отечественной войной и местным колоритом словами:
И летели вражьи каски
В вихре огненном лихом,
Когда бой вели за Яски,
Когда брали город Холм…
На бригадном построении были отмечены славные боевые дела партизан, вручены награды и объявлено, что соединение расформировывается. И всем предстояло расстаться. Кому надолго, кому, может, и навсегда. Большинство молодых партизан-мужчин призывалось в Красную Армию. Те, что постарше, возвращались домой: трудиться в народном хозяйстве.
Трогательным, как показалось Вологдиной, даже торопливым получилось прощание воинов бригады. И виной тому — не только разошедшийся дождь. Чувство какой-то невозвратимой утраты владело каждым.
«Мы не любим выказывать на людях даже хорошие чувства, но независимо от этого они существуют и владеют нашими сердцами», — думала Вологдина.
На другой день после прощального партизанского сбора на лесной поляне Екатерине Вологдиной пришел черед предстать перед кадровиками. Как поступить дальше — для себя она решила давно, но разве считаются на войне с желанием солдата? Всё решают начальники. Она же, в конце концов, не на луну просится! То, что надумала, будет лучшим для нее и Михаила, полезнее для общего дела. С такими мыслями пришла к маленькому домику на окраине села, где, она слышала от товарищей, сидел грозный кадровик и вершил судьбы бывших партизан.
Катя постучала и открыла дверь.
— Заходите, товарищ Вологдина, смелее. Рад видеть вас живой и невредимой, — услышала она знакомый голос.
Подняв глаза, Катя увидела моложавого подполковника. Это был Павел Максимович, ее давний и добрый знакомый.
— Садитесь, Екатерина Дмитриевна, со встречей, с наградой вас, — дружески пожал он руку, увидев на ее груди врученную вчера комбригом медаль «За отвагу».
— Спасибо, рада, что снова вижу вас, — заулыбалась в ответ Вологдина.
— Куда я денусь, направленец ведь ваш. Так, кажется, в штабах нас зовут. Куда будете проситься?
— В распоряжение мужа!
— Это в домохозяйки, что ли? — хитровато прищурился офицер.
— Нет, нет, что вы! Стрелком-радистом хочу стать. Чтобы летать с мужем на одном самолете. Он был тяжело ранен. Очень мне важно вместе с ним закончить войну.
— Поспокойнее, Катя. Дело-то больно не женское выбрали. Может, в институт лучше вернетесь?
— Только на фронт! — В душе у Кати нарастало раздражение.
— Не женское это дело. Да и не возьмут вас! Сейчас в авиации мужчин хватает.
— Похлопочете, возьмут!
— Упрямая вы! — одобрительно покачал головой офицер.
— Какая есть! — с вызовом ответила Катя.
«Что он крутит, все же просто и ясно, — подумала Катя. — Ведь может помочь…»
Подполковник долго думал, потом отрывисто сказал:
— Что могу, сделаю. Идите!
Опытный кадровый работник, душевный человек, он предпринял все, что мог, и уже через несколько дней Вологдина выехала в училище, в котором готовили стрелков-радистов. Учеба уже была в разгаре, и ей пришлось догонять товарищей. Помогло хорошее знание радиодела. К тому же единственной в группе женщине все наперебой старались помочь.
О подполковнике, работнике отдела кадров, она многое услышала потом от его товарищей. Оказалось, в сорок первом году он был направлен в тыл врага командиром партизанского отряда. Воевал отлично. В кадры вернулся лишь после ранения. Это в его измотанном боями и лишенном связи отряде, прочитав сообщение фашистской газетенки о взятии немцами Ленинграда, партизаны провели собрание коммунистов, комсомольцев и беспартийных и записали в протокол: «Слушали: сообщение паршивой фашистской газеты о взятии Ленинграда. Постановили: считать, что Ленинград не взят и не будет взят врагом никогда…»
Первым, кто увидел Вологдина, входя в здание штаба авиации флота, оказался командир его эскадрильи майор Гусев. Он стоял у окна и читал газету. «Такой же, как прежде, ничуть не изменился, — решил Михаил, — неизменный здоровый румянец на щеках. Особенно в голодные блокадные месяцы стеснялся он своего румянца. Иван Залесный все успокаивал командира: мол, в здоровом теле — здоровый дух».
Опираясь на палку, Михаил сделал несколько шагов к Гусеву и, тронув пальцами уголок газеты, спросил:
— Что «Летчик Балтики» пишет?
Гусев бросил газету на подоконник, посмотрел Михаилу в глаза весело. Потом крепко обнял и сказал;
— Ну вот и опять вместе!
— Я же обещал вернуться! Вернулся! — радостно воскликнул Михаил.
— Сообщили, что ты сегодня прибываешь, как и когда — ни слова, — заговорил комэск. — А я на свой риск прилетел.
— Спасибо… Просто не хотел лишние хлопоты доставлять. Меня, стало быть, и ждал в штабе?
— Не только ждал. Успел прорваться на прием к командующему.
— Обо мне говорили?
— Еще как!
— И что решил генерал Самохин?
— Сказал, что тебя помнит. Велел, как в штабе появишься — сразу к нему! Так что иди. Ни пуха…
В кабинет командующего авиацией флота Вологдин вошел строевым шагом, без клюшки, стараясь хромать поменьше, и бодро доложил о прибытии в его распоряжение. Генерал не спеша прочитал бумаги из госпиталя, что-то написал в правом углу справки и положил ее перед собой…
Что за резолюцию начертал командующий? Когда-то в школе ребята, сидевшие на первой парте, рядом с учителем, вытянув шеи, заглядывали в классный журнал и показывали отвечавшим оценку на пальцах. Не будешь же, как гусь, тянуть голову сейчас!
Генерал Самохин молчал, вспомнил, как однажды тоже определялась его собственная судьба и как по-доброму решил ее заботливый начальник. Он и нынче учился у него, хотя при подчиненных