никогда не упоминал фамилии и имени того человека — флотского командира.
Командующий авиацией поднял усталые глаза от госпитальной справки и сказал Михаилу, глядя на него ласково, словно отец:
— Написал резолюцию, открывающую вам путь в небо. А прокладывать его вновь предстоит самому.
Все стало для Михаила на свои места, обрело полную определенность. Кончились дни больших тревог и ожиданий, начинались дни большой работы.
— Видишь? — показал капитан резолюцию командующего авиацией ожидавшему его в приемной Гусеву.
Тот прочитал вслух:
— «Посоветоваться с врачами и быстрее ввести в строй». Быстрее в строй, значит, сейчас же в часть лететь надо.
…Не успел капитан Вологдин раздеться в комнатке аэродромного домика, как влетел запыхавшийся Гога Иванидзе.
— Товарищ командир! Вот из дому недавно прислали, возьмите для поправки. — И протянул несколько крупных розовых яблок. — Сплошные витамины, сразу все болячки заживут!
— У меня без яблок все давно зажило.
— Вот это хорошо. Поверьте моему слову, товарищ капитан, — взволнованно и потому с большим, чем обычно, кавказским акцентом, говорил Иванидзе, — лучшая процедурная — кабина самолета!
— Ты, Гога, все такой же, не унываешь. Вот встретился с тобой, с другими товарищами, сразу лучше себя почувствовал.
— Все рады, товарищ капитан, что вы вернулись! Давно вас ждали!
— На добром слове спасибо тебе, дружище. А яблоки съешь сам, у меня есть свои, дорогой купил.
Вечером, когда закончились первые хлопоты Вологдина, к нему зашел командир эскадрильи. Разговаривали о событиях прошедших месяцев и, хотя понимали все с полуслова, никак не могли наговориться. Михаил рассказал о ранении, о госпитале, о заботливом профессоре-хирурге, о встречах с тещей и о том, как живут и трудятся в далеком тылу люди.
— Да что это все я да я… Ты рассказывай. Как воюем? Все ли живы? — попросил наконец Вологдин.
— Эскадрилья воюет хорошо. Летаем. Бомбим. Стреляем. Все как надо на войне. Были и потери. Пришли новые люди. С ними познакомишься.
— Новый орден у тебя, за что? Я такого еще не видывал!
— Нахимова второй степени.
— Узнал адмирала по профилю, а ордена в натуре не видел. За что такие дают? — спросил Вологдин.
— Мне за организацию взаимодействия авиации с торпедными катерами дали. Вместе конвой атаковывали, мы — с воздуха, морская кавалерия — с воды. Действовали успешно. Но мне не повезло: подбили. Воздушного стрелка тяжело ранило, сейчас со мной твой Долгов летает. На воду самолет с трудом посадил. Часа полтора болтались, пока катерники не подобрали. — Гусев потер руками глаза и добавил: — Вот что, Михаил батькович, идем-ка спать!
Придя к себе, майор погасил свет и лег, но вопреки усталости сон не шел. Как же помочь своему заму?
План был ясен: сначала полеты на У-2, освоит этажерку — на полковой учебный «ил» пересядет. Но майору доселе не приходилось вывозить пилота, у которого одна нога короче другой. «Не только с полетов надо начинать, — решил он, — но и с удлинения педалей для управления. Надо потолковать об этом с техниками».
…На высоте тысяча метров командир эскадрильи передал управление самолетом Вологдину. Михаил взялся за ручку, и его охватило знакомое волнение, как много лет назад, когда он первый раз курсантом поднялся в небо. Пока он вел машину по прямой, все шло хорошо. По когда потребовалось повернуть, Вологдин слишком резко дал рули, и шарик «Пионера» ушел вправо. Гусеву пришлось вмешаться.
— Говори, командир, — тихо, так, что его слова трудно было расслышать, спросил Вологдин, когда У-2 сел, — не гожусь?
— Все надо начинать сначала. Придется попотеть.
— Спасибо!
Летали, как только комэск выкраивал время. Трудно было удерживать направление при взлете и посадке самолета. Несколько дней только тем и занимались: взлет-посадка, взлет-посадка… Еще сложнее оказалось летать на учебном штурмовике. И все же, возвращаясь из полета, Михаил чаще слышал долгожданное: «Замечаний нет!» Как угадал комэск его психологический взлет, он не знал, но именно эти дни вернули ему уверенность в себе. И вот после очередного полета услышал наконец: «Теперь можно в самостоятельный. Как на заре авиации говорили — мягкой посадки».
На фронте воюют и учатся, учатся и в бою, и на полигонных мишенях. На отлично Вологдин отстрелял по макету автомашины, точно в цель положил бомбы. Командование доверило Михаилу самолет. Свои силы он знал, но где гарантия, что не подведут ноги, что летчик сумеет при необходимости быстро уклониться от зенитного огня?
А кто согласится воевать на одной машине с хромым летчиком? Этот вопрос комэск не мог выносить на обсуждение личного состава эскадрильи и приказывать кому-то лететь с Вологдиным не хотел. К тому же воздушных стрелков в эскадрилье не хватало.
Михаил и вставал, и ложился спать с мыслью о стрелке. Где его возьмешь? Его Долгов с командиром летает, и даже не в этом дело: летает со здоровым человеком.
Вдруг он нашел выход, ему показалось, что нашел: «Раньше «илы» были одноместными. Должны же где-нибудь они сохраниться. Я бы на таком, пусть старом, воевать стал».
Командир эскадрильи написал рапорт старшему начальнику с просьбой поставить перед руководящим инженерно-техническим составом авиации ВМФ вопрос о розыске в запасных полках и летных училищах для капитана Вологдина одноместного «ила» первых выпусков. Майор полагал, что, пока ходит бумага и найдут самолет, пока восстановят его, пройдет время, сама жизнь поможет решить этот вопрос, может, и война кончится. Не зря говорят: «Перемелется — мука будет».
Да недолго и недалеко ходил рапорт майора Гусева. Уже на другой день на бумагу ответили из штаба авиации флота. Вологдин сидел как раз у комэска, когда раздался этот звонок. Гусев попросил было перезвонить позже, но, поняв, что капитан догадался, что речь о нем, отдал ему телефонную трубку. Командование возражало против использования в боях устаревшего, не защищенного с задней полусферы самолета.
— Выходит, зря надеялся, — уныло сказал Михаил. — Куда ни кинь — всюду клин…
Майор дипломатично молчал. Бывают минуты, когда мало командирской власти. Оба сидели в грустном раздумье. В дверь постучали. Вошел сержант Долгов, воздушный стрелок, в прошлом вологдинский, теперь командирский. Говорить он начал необычно, не по-военному:
— Мы с ребятами-комсомольцами посоветовались и решили…
— Кто мы? Какие ребята? — сердито перебил Долгова майор.
— Мы — это воздушные стрелки и вооруженцы эскадрильские. А о чем посоветовались и что предлагаем, разрешите, товарищ командир, доложить подробнее.
— Докладывайте! Садитесь! — показал майор на свободную табуретку.
— Наш вооруженец Саша Тронин давно готовится на воздушного стрелка. Технику отлично знает. По мишеням из пулемета бьет — любой снайпер может позавидовать.
— Видел на стрельбище, стреляет здорово, — согласился комэск.
— Раз вы его, товарищ командир, хвалите, вот на свой самолет и возьмите, а я вернусь к законному своему пилоту капитану Вологдину!
— Ишь законник нашелся, — улыбнулся комэск.
Вологдин подошел к сержанту и порывисто обнял его.
— Значит, получается, все без меня решили, — сказал Гусев. — Как будто меня здесь вовсе нет.
В голосе майора прозвучала не обида, а радость и гордость за боевых друзей.
Непросто учиться молодой, красивой женщине в группе, где двадцать два холостяка и она одна-одинешенька, да еще замужняя. Катя поняла это с первых дней занятий на курсах стрелков-радистов, работавших при авиационном училище. Она угадывала снисходительное отношение к себе даже преподавателей и инструкторов, но никто из них не говорил комплиментов, не пытался ухаживать. Другое дело — курсанты, тут не было отбоя от поклонников. Ухажеров она мысленно разделила на три категории. Первая — те, кто отчаянно флиртовал, намекал на то, что война все спишет. Таким Вологдина давала резкий, решительный отпор. Другие — их было большинство — рыцарски заботились о ней, наивно предлагали помощь, когда это было нужно и не нужно. Один успевал почистить за нее оружие, другой протягивал листочки с решением задачи… Те, кто входил в третью категорию — их она уважала больше, — внешне не обращали на нее внимания, не предлагали своих услуг, не заговаривали первыми. Но если один из донжуанов оказывался особенно назойливым, два — три человека из третьей уходили с ним поговорить куда-то к дальнему забору. О чем шел разговор, Катя не знала, видимо о том, что надо беречь чужую любовь и счастье. Отношение к ней резко изменилось после одной вечерней беседы.
Закончилась самоподготовка. Старшина группы старший сержант Валентин Лебедев попросил курсантов на несколько минут задержаться.
— На фронте я почти с первых дней войны, — заговорил старший сержант. — Только не обо мне речь, это так, чтобы знали, — на передовой дело было. Дивчина служила у нас в роте связи — загляденье. Сколько живу, красавицы такой не видывал. Лет девятнадцати. Глаза голубые, волосы, как лен, светлые. Прелестный носик, пунцовый рот сладкой ягодкой. Шея лебединая, фигурка — слов не хватит описать. Скажу, други, от всего сердца: таких дивчин ни раньше, ни потом не встречал.
А была она одна среди сотни с лишним бойцов и командиров нашей роты. Телефонисткой служила. Прозвали ее Незабудкой. Конечно, не настоящее это имя было, да все ее так величали, и была она в самом деле на незабудку — цветочек ласковый сине-голубой, что неба нежнее, — похожа. Светилась вся, как тот цветок, — чистая, ясная; поглядишь — никогда не забудешь.
К нам в роту пришла Незабудка в конце сорок первого. В обороне мы тогда стояли. Остановился фронт, ни мы, ни фашисты ни вперед, ни назад. В таких случаях в сводках пишут: «Ничего существенного не произошло». Войны, стрельбы — мало, времени свободного — порядочно. Вот мы, то ли из-за красоты девушки, то ли от безделья, все в нее повлюблялись. Нашлись хлыщи, везде они попадаются, не пашут их, не сеют, сами родятся, за Незабудкой стали лихо приударять. Но всем она от ворот поворот указывала, никого не выделяла среди других. Боготворили мы ее за это еще больше.