Катя даже удивилась, что так легко и просто удалось ей достать билет для проезда к новому месту службы кружным путем. Круг был небольшим, а причина — повидаться с матерью после трех лет разлуки — казалась ей достаточно уважительной, чтобы задержаться на денек с прибытием в часть, находящуюся где-то в Восточной Пруссии.
Заместитель начальника строевого отдела училища, при котором работали курсы стрелков-радистов, невысокий лысеющий капитан без единой награды на отлично сшитом кителе («Не воевал», — отметила про себя Вологдина), сказал ей, вручая документы:
— На дорогу дано столько, сколько составляет расстояние от нашего города, деленное на скорость передвижения поезда, — шестьсот километров в сутки. Все равно опоздаете. Тем более по прифронтовой полосе придется ехать, там станции и мосты разрушены, пути восстанавливают, здорово не разбежишься.
— Мне бы к матери заглянуть. Эвакуирована она еще в сорок первом из Ленинграда. В годах уже. Да и не на курорт еду. Пожалуйста, добавьте денька три — ну хотя бы по одному за каждый год войны!
— Дать вам побольше дней не проблема. Не три дня, десять можно бы дать, тем более на фронт едете. Но все своевременно положено делать.
— Как своевременно?
— Когда при подготовке к выпуску документы оформляли, следовало подать докладную записку начальнику училища. Он своей властью десять суток отпуска с заездом к матери мог бы предоставить. Теперь документы подписаны, поздно, — отрубил капитан, думая, как бы поскорее избавиться от назойливого стрелка-радиста в юбке.
— Но я же ничего этого не знала!
— Это не причина порядок нарушать, — убежденна сказал он.
— И даже для женщины нельзя сделать исключение?
— Ни за что! — Капитан даже изменился в лице. — У начальства и без меня дел по горло.
Катя заплакала, а капитан сердито продолжил:
— Вы сержант, а не институтка какая-нибудь. Нечего реветь. Лучше на поезд поторопитесь.
Вологдина поняла, что разговаривать с этим служакой-канцеляристом бесполезно, да и не нужны были ей десять суток. На денек-другой только заскочить к матери, и довольно. Она, как и все курсанты, сама торопилась на фронт, на войну.
И вот билет до Челябинска у нее в руках. «Пятый вагон, — прочитала она, — место…» Там, где должен указываться номер места, стоял жирный прочерк. Но место было Кате не обязательно: чуть больше суток ехать, можно и так. Сказал же капитан, что она не институтка, а сержант.
Вологдина уже с час мерзла на перроне, ждала опаздывающий поезд. Наконец, вырвав из густой тьмы фарами-лучами платформу, паровоз прогрохотал к водокачке. Пассажиры — откуда только взялось их так много? — бросились к вагонам. Двери большинства из них оказались закрытыми. Забравшись на подножку, Катя постучала.
— Не пущу, у нас, в пятом, полно людей, сажают в двенадцатом вагоне! — крикнула через дверь проводница.
Вологдина побежала к концу состава. Но в двенадцатый тоже никого не пускали. Высунувшаяся из разбитого окна туалета проводница громко доказывала, что вагон у нее не резиновый, а на каждой станции лезут. Прозвучал второй сигнал к отправлению. Катя снова побежала к пятому вагону. Тяжелый вещмешок с продуктами, полученными в училище на весь путь следования, и противогаз больно ударяли по спине и боку. Прозвучали звонки станционного колокола. Проводница пятого вагона по-прежнему отправляла всех пассажиров в двенадцатый. Катя теперь понимала, что это — обман, она хочет таким образом избавиться от лишних хлопот — людей много на всех станциях.
Забравшись на ступеньки, Вологдина стала стучать, но никто не откликался. Поезд тронулся. Двое других пассажиров на ходу спрыгнули, а Катя продолжала стоять, ухватившись за поручни. Мороз сразу же забрался под шинель, и чем большую скорость набирал поезд, тем сильнее становился встречный пронизывающий ветер.
У Кати начали деревенеть руки и ноги. Но ноги не так важно, главное — руки, чтобы крепко держаться, не упасть под колеса. Почему-то вспомнился плот, на котором они, тоже замерзающие, плыли по Финскому заливу с Иваном Гавриловичем Колобовым, Петром Оборей и Терентием Бляхиным. Катя пожалела, что не спрыгнула на станции, как те двое, но сейчас делать это было поздно — поезд на всех парах мчался по большому перегону, нагоняя время отставания. Вологдина понимала, что долго не продержится, упадет вниз, на уходящие на восток рельсы и тогда… Она еще крепче уцепилась за поручни и стала негнущимися ногами колотить в дверь.
— Чего надо? Говорят, местов нет! — откликнулась проводница.
— Я же замерзну!
— Зачем цеплялась?
— На фронт мне надо!
Тут же звякнул запор, проводница открыла дверь, пропустив Катю в коридор мягкого вагона, виновато посмотрела на нее, пристально изучая голубые погоны с полосками шелкового галуна. Медленно отходили у Вологдиной руки и ноги: в вагоне было прохладно — уголь на отопление берегли, но после того, что пришлось испытать на подножке, коридор казался земным раем. Немного пооттаяв, пообвыкнув, Катя достала из вещмешка мерзлую буханку хлеба и, с трудом разломив ее, протянула половину проводнице.
— Убери, дочка, ни в жисть не возьму. Пойми меня: сажать в классный вагон без места не имею права, потому всех посылала в двенадцатый, в общий. Там весь люд должны подбирать. Мне ничего твово не надо.
Проводница так и сказала: «Твово»… А поезд мчался на запад. Мелькали столбы и деревья, бежали мимо окна города и разъезды. На каждой станции было много желающих уехать, но места освобождались редко.
Зато в следующий вечер Катя сидела в тесной комнатке матери, не веря, что так удачно все вышло. О том, что едва не очутилась под колесами, и словом не обмолвилась. Сидели у комелька, глядели на пляшущие синеватые языки пламени и не могли наговориться.
— Мишу довелось повидать, теперь вот ты подскочила. Спокойно помирать можно. А у вас, доченька, так получается, друг за другом вдогон ездите…
— Я и сейчас, мама, в его полк направлена. Одного только боюсь: приеду, а его уже нет, в другое место перевели. Но на дне моря разыщу, для того и на стрелка-радиста училась, чтобы с ним на одном самолете летать.
— Ох, не женское это дело — самолеты, — вздохнула Ольга Алексеевна.
— А партизанить, думаешь, было легче? Я свою трудную жизнь ни на какую другую не променяю. После войны детям, а потом и внукам с гордостью буду рассказывать.
— Кстати, о девчушке той, которую вы с Мишей удочерить хотите. Я же, когда к Мише в госпиталь ездила, по пути в тот детский дом заглянула, но ведь не удалось мне повидать Галочку, ее в оздоровительный лесной лагерь отправили. Мишу не стала волновать, о доченьке промолчала…
— Спасибо, мама. Мне Галочкина воспитательница часто пишет. Хорошая девчушка растет, умная, послушная. Как только закончится война, вместе с Мишей поедем за ней.
— Когда это будет… — вздохнула Ольга Алексеевна.
— Скоро, мама, очень скоро!
Они помолчали, потом мать сказала с грустью:
— Что-то больно короток твой отпуск, Катюша.
— Боюсь, мама, долго у тебя прогощу и к победе опоздаю! — улыбнулась дочка. — Ну да хватит обо мне. Расскажи, как вам тут, в тылу, живется. Тихо, не стреляют, не бомбят.
— Тыл он совсем даже не тихий. Очень громкий нынче тыл. По двенадцать — четырнадцать часов в сутки люди работают. Без выходных и отпусков. Часто после смены в цехах остаются. До войны выполнял рабочий-специалист по полторы — две нормы, хвалили его, на доску Почета портрет вешали. А сейчас женщины и подростки больше тех мужиков делают. Некоторые на тысячу процентов план выполняют. Еда по военной норме, по карточкам не густо дают, а работа без лимита, сверх всякой нормы. И никто не жалуется, себя не щадит. Памятник труду надо после войны поставить. Завод, дочка, на котором мои знакомые ленинградцы работают, в каких-то развалюшных складах разместили. Не отапливались они первое время. Зимой, как на улице, мороз под тридцать. Рабочие сперва станки разместили, потом батареи для тепла. Руки к металлу примерзали, а продукция выпускалась. И днем, и ночью работали. Всего не перескажешь… Да ты и без того поняла, какой у нас сейчас тыл…
— Поняла, мамочка, и раньше понимала. Без тыла, наших побед не было бы.
— Конечно, Катя, фронт и тыл сравнивать нельзя. Но ты сама фронт выбрала! Хорошая ты у меня! Как после войны-то жить думаешь? Учиться станешь?
— Какой разговор, мама! Я же будущий искусствовед.
«Холодно и мрачно приближался рассвет, когда старший офицер саперной группы нажатием кнопки взрывал самый крупный мост через Западную Двину в Риге. Под гигантским огненным шатром с необычайным грохотом рухнул мост в воду реки. Операция «Донкер» закончена. История группы армий «Север» завершена. Начинается новый акт драмы — действия группы войск, получившей название «Курляндия», — так написал после войны немецкий историк Хаупт о бесславном конце одной из трех главных немецких группировок, ворвавшихся в июне 1941 года на территорию СССР. В курляндском котле очутились гитлеровцы, обстреливавшие Ленинград, разрушившие древние шедевры Пскова, сжигавшие дома в Новгороде, превратившие в руины Пушкин и Петродворец.
Территория, которую предстояло защищать вновь созданной группировке, прикрывалась многими оборонительными сооружениями. Ее командующий генерал-полковник Шернер издал приказ о взятии у солдат поголовных письменных обязательств ценой жизни удерживать позиции. «Кто побежит, будет расстрелян, как заяц», — вторил ему в приказе командир 10-го корпуса. Но «неприступные» укрепления и грозные приказы не помогли. Советские войска вышли к морю южнее Либавы, окружив свыше тридцати пяти дивизий противника.
Снабжение блокированной фашистской группировки было возможно лишь морем, поэтому Либавская военно-морская база с ее пятью удобными гаванями являлась становым хребтом всей «курляндской крепости». Сюда поступала помощь — оружие, боеприпасы, люди. Наша авиация в этих условиях стала тем мечом, который мог быстро и надежно перерезать морские артерии, питающие группировку. Но и гитлеровцы, понимая опасность наших ударов с воздуха, старались наладить противовоздушную оборону. Советским самолетам приходилось летать издалека, фашисты успевали засечь их на маршруте и привести в готовность зенитные средства, поднять в небо «мессеры» и «фоккеры».