тное оружие на охотнике слабое, скорость у транспорта небольшая. Вся надежда на умение командира и на удачу. Мы, конечно, старались, как могли отражали атаки, спасали людей с тонущих судов.
Вот там-то и случилась эта история. Видим как-то — качается на волнах пакет, перевязанный ленточкой. Подошли, зацепили его багром. Вытащили, и что вы думаете — ребенок едва живой. Когда бой поутих, перепеленал я его в сухую простыню, жеваного хлеба в марлечке в рот сунул вместо соски. Пришли на базу, отвез я малыша в детский дом, записал на свою фамилию и, сам не знаю почему, тоже Василием назвал — очень по первому своему Васятке скучал, — адрес дал корабельный, а вечером снова в бой. Детский дом этот вскоре в Сибирь эвакуировали, а у меня судьба, сами знаете, военная: ранение — госпиталь — новое назначение. Так и потерялись мы с этим Васяткой.
— А родной сын? С ним — что?
— Там своя беда… Все хуже становилось в Ленинграде с продуктами. Урезали пайки. В октябре стало совсем плохо. На разбомбленных Бадаевских складах люди сгребали в мешки пропитанную сгоревшим сахаром землю. Удалось и Вере накопать мешок. Еле дотащила. Стала поить сына рябиновым отваром, подслащенным водой. И считала, что живет лучше многих, — у них был настоящий чай, другие пили «белую ночь» — кипяток без заварки и сахара.
Очень пригодились и консервированные крабы. Пять таких банок Вера купила еще в начале сентября — они тогда свободно продавались, ленинградцы не брали их на карточки, предпочитая мясо. Немного это — пять банок, жалела потом, что не взяла больше.
Наступила лютая зима сорок первого. Пришла рано, в самые первые дни ноября, долгая и для многих ленинградцев последняя… У моих, как ни экономила Вера, кончились крабы, на исходе был и «сахар» — земля горелая. Оставалось лишь сто двадцать пять граммов темно-коричневого от примесей хлеба на ребенка, двести пятьдесят — на себя и высохшие плоды рябины, собранные осенью. Только какой от рябины приварок?
Тут и другое лихо. Все дрова к началу декабря сожгли. Изгороди едва на две недели хватило. Чтобы как-то согреться, спали одетыми. Матросский костюмчик стал Васятке велик, свободно висело на нем еще недавно тесноватое пальто.
Конечно, мальчику не хватало хлеба, и мать делила с ним свой паек. А чтобы не съел он весь кусочек сразу, часто клала сыну под подушку, когда он уже засыпал.
«Мама, откуда хлеб?» — спрашивал он, проснувшись. «Рябина принесла, сынок, рябина». И счастливый Васятка ел хлеб, запивая его рябиновым настоем.
Перед Новым годом хлеба немножко прибавили. Но сын слабел, совсем тихим стал его голос. Чем она могла помочь, опухшая от голода, ставшая совсем беспомощной? Не у нее одной так. И мне не писала…
Все это позже рассказала та самая старушка, что приглядывала за Васяткой, когда я вернулся домой после тяжелого ранения.
И еще узнал, как однажды, придя домой, стояла Вера у окна. Внезапно начался артналет. Все ближе к дому заухали разрывы, она увидела пламя, дом сильно тряхнуло, словно на гигантской волне. Снаряд упал совсем близко. Веру прикрыла рябина, как солдат товарища в бою. Осколок, летевший к окну, ударился в дерево и застрял. Это она поняла позже, когда вышла на улицу поглядеть, не нужна ли кому помощь. Посмотрела раненое дерево и решила: «Не хочет Васяткина рябина, чтобы я умерла, рябинка меня спасла, значит, надо жить!» Но сына спасла, сама не выжила… Одним словом, схоронили соседи Веру, не дождалась она моего возвращения. А Васятку определили в детский дом, который после эвакуировался куда-то.
Как у меня в дальнейшем сложились дела?.. На Онеге военные действия кончились, вернулся я на Балтику, и снова ранило. Да так, что домой по чистой отпустили. Как раз девятого мая сорок пятого года в Ленинград приехал. Все радовались, День Победы. Предприятия работу остановили, люди на улицы высыпали. Над городом летали самолеты, листовки разбрасывали. Подобрал я одну, а в ней — лишь три слова, но самые важные, самые нужные: «Фашистская Германия капитулировала!».
Для многих людей жизнь стала налаживаться, а для меня нет. Ни покоя, ни места себе не находил. Сыновей искал, могилу жены обхаживал. Рябину на кладбище посадил. Разрослась необыкновенно быстро, да так, будто хотела затмить красотой все другие деревья. Плоды на ней созревали крупные. Собирал я их все, как Вера в блокадный год, а когда снег ложился, приносил из дома к ее могиле на радость птицам — в начале зимы свежие ягоды, потом высушенные целыми гроздьями.
Первое время, бывало, сяду на скамейку к рябине, припаду к стволу и шепчусь с деревцом. И казалось мне, слышит рябинка мои слова: «Ты ведь еще красивее, чем та, что у нашего дома росла…»
В общем, извелся вконец. Да, к счастью, на десятый, никак, запрос ответ пришел: сын нашелся. Вы его видели, а другого нет.
— Который же это?
— А я и сам не знаю.
— Но ведь можно было как-то выяснить?
— Конечно, — подумав, ответил Алексей Иванович, — наверное, все это можно было выяснить. Но не захотел я, удержало меня что-то. Все равно ведь я второго своего Васятку до сих пор разыскиваю.
Легкий ветерок растрепал волосы старого моряка, но фуражку он не надевал, держал ее в руках, видно, отдавая дань прошлому, перед которым не хотел, не мог оставаться с покрытой головой.
Наш экскурсионный пароход уходил в Ленинград. Под винтом пенилась балтийская вода. Мы глядели с кормы на гордый, величественный Кронштадт. Сколько раз неистовствовала стихия, крутые волны набегали на этот кусочек русской земли, но он стоял ветрам и штормам назло, упрямо подставляя волнам свои невысокие берега.
Приходили и более страшные бури — военные, когда рвались к столице России интервенты, а в годы Великой Отечественной войны — к городу Ленина фашисты. И каждый раз Кронштадт оставался непреодолимой преградой на их пути.
И теперь, как бывалый воин, он не ушел в отставку. Ему не потребовалось сдавать ни должность, ни пост. Он и теперь несет караул — бессменный и строгий. И там, в Кронштадте, служит морской офицер Кулиш-младший.
— Жизнь идет, — прервал молчание Алексей Иванович, — но не вычеркнешь и не забудешь прошлого. Ему не скажешь: «Прощай!»
Мне были понятны чувства ветерана: память сердца хранит самое дорогое. Я понимал: Кулишу нелегко уезжать отсюда, и что бы ветеран ни сказал сейчас, слова не выразят того, что он здесь пережил и передумал. Разве коротко об этом скажешь…
Прорыв
Бежали по земле, по зеленым кочкам и серым мхам, торопились куда-то высокие сосны и вдруг, завидев непреодолимое препятствие — море, остановились, застыли, вскинув от неожиданности ветви-руки к небу. Только одно, спешившее, видно, больше других дерево не сумело укротить бег, не удержалось на крутом берегу и упало в воду. Но и поверженное, оно захотело остаться со своими собратьями, уцепилось крепкими корнями за скалистый берег, и не смог унести его шумный прибой.
Такую картину представил себе Александр Григорьев — крупный широкоплечий крепыш, командир взвода морских пехотинцев, глядя на могучий бор, раскинувшийся у Балтийского моря. Главный старшина любил море, лес, и на душе у него теплело, когда он смотрел на кудрявые сосны, игривую воду. Не хотелось расставаться с этим чувством, но оно ушло, как только его взгляд перешел с сосен на широкую травянистую ложбину, за которой был враг. Три ряда проволочных заграждений, минное поле перед ними, а дальше — изрыгающие огонь окопы фашистов.
— Вас к командиру роты! — оторвал Григорьева от размышлений подбежавший матрос.
— Мне сказали, — начал старший лейтенант Силантьев, — что вы передний край изучали. Конечно, перегороженную колючкой лощину и вражеские окопы видели?
— Так точно, — поспешно ответил Григорьев. — Укрепились фашисты сильно, не больно проскочишь.
— Верно заметили, — согласился Силантьев, поглаживая густой ежик волос. — И все же, по данным разведки, оборона у моря послабее, чем у дороги. Там дзоты. Короче, тут у нас предполагается прорыв. Пройдем через ложбину, ударим по врагу с тыла, обеспечим успех на главном направлении. Ваш взвод двинется первым. Главное, быстро пройти минное поле, проволоку и подавить пулеметы гранатами. От ваших действий успех всей роты зависит.
— Есть, постараемся, — ответил главный старшина.
— Трех саперов дают. Стемнеет, они нам дверь в фашистский тыл приоткроют, проходы в минном поле сделают, проволоку разрежут. Тогда и начнем.
…Тихо, без обычных громогласных «ура» и «полундра» двинулись моряки. Вслед за докладывавшим командиру роты сапером-проводником Александр проскочил через обозначенный белыми вешками проход. За ним бросился помкомвзвода старшина 1-й статьи Машин. Но ложбина хорошо просматривалась немецкими наблюдателями. В небе засверкали яркие в темноте грушевидные ракеты, торопливо застрочили пулеметы.
Перед третьим рядом колючей проволоки наступавший взвод остановился. У высокого столба лежали убитые саперы. Сопровождавший моряков красноармеец стал искать рядом с погибшими товарищами ножницы, не нашел, рухнул на землю раненым.
«Вот дела, пулеметы не подавим — рота не пройдет, наступление полка может сорваться, — думал Григорьев. — Поднять столб, пожалуй, быстрее, чем в темноте ножницы искать, проволоку резать да концы в сторону отводить. Осилю, не зря штангой занимался. Эх, была ни была…»
— Машин, — крикнул Александр помощнику. — По отделению на пулемет пошлешь. Я догоню.
Главный старшина сбросил гимнастерку, рывком разорвал ее по швам и обмотал тряпками руки. Когда на минуту погасли ракеты, он подскочил к высокому, окутанному проволокой столбу, обхватил суковатое бревно и стал его раскачивать.
Раскачав столб, Григорьев нагнулся и потянул его. От напряжения у главного старшины вздулись сосуды у висков, по лицу заструился пот. Медленно поползли вверх стальные нити.
— Братва, давай! — крикнул Александр. — Я держу.
Сильно пригнувшись, под проволокой прошел высокий сутуловатый Машин и, не оглядываясь, побежал к вражеским окопам. За ним поспешили другие.