В квартиру на пятом этаже по Косой линии Вологдины не достучались. Спускавшаяся сверху соседка объяснила, что уже не живут здесь родители летчика. Нового адреса она не знала. Сказала еще, что к родственникам перебрались, у которых есть железная печка.
— А ведь и нам надо бы буржуйку раздобыть. Верно? — спросил Михаил. — На Васильевском в складе одном был у меня знакомый. Давай-ка заглянем, тут совсем недалеко.
Катя согласно кивнула.
Михаил с облегчением вздохнул, увидев знакомого интенданта в комнатушке при складе.
Круглолицый, одетый в старенькую меховую летную куртку и стеганые брюки, он сидел у раскаленной от жары печки — бочки из-под авиационного масла с вырезанной дверцей.
— С наступающим праздником, товарищ начальник, — приветствовал интенданта Вологдин. — Народу — никого.
— Выдавать нечего, дружище! — По слову «дружище» Михаил понял, что интендант узнал его. — Все, что было, роздано. Ни запасов, ни поступлений нет. Здравствуй, морской сокол. Живой, значит?
— Жив-здоров, того и вам желаю. А это жена моя, Екатерина.
— Здравствуйте, сударыня. Техник-интендант первого ранга Смирнов Виктор Александрович. Наряды, доверенности есть? На какое довольствие?
— Мы с личной просьбой, — смутился Вологодин.
— Личных просьб не исполняем. Так же, как и общественных.
— В порядке исключения прошу… Пустая бочка мне нужна… Печку дома сделать, — проговорил Михаил.
— Чего не могу, того не могу. Все раздали. Ни одной бочки в наличии.
— Я очень прошу. Жена замерзает. Самую ржавую и дырявую бочку.
— Еще в октябре все ржавые и дырявые отдали.
Вологодин заметил у ворот несколько бочек и никак не предполагал, что получит такой решительный отказ. Михаил знал Смирнова давно, это был приятель инженера его эскадрильи.
— Не ведаю, как вас и просить. Вот возьмите… — Михаил снял с руки «Кировские» часы и протянул их интенданту. — Хлеба полбуханки могу из дома принести.
— Ничего мне от вас не надо, — с обидой сказал техник-интендант, убирая руки за спину. — Я взяток и золотом не брал. В общем, прошу освободить помещение.
— Пойдем отсюда, Миша, — дернула мужа за рукав Катя.
Интендант пристально посмотрел на дрожащую, исхудавшую — кожа да кости — Катю и неожиданно для Михаила сказал:
— Вот что, летчик, неси с улицы снег. Печку мою остудим, забирай ее. А бочки у ворот для госпиталя предназначены.
— Ваша мне не нужна. Пользуйтесь сами.
— Бери, пока даю. Закрывают скоро склад, не нужна будет печка. В углу старые санки стоят, на них и вези…
— Коли так, спасибо, Виктор Александрович.
— Прощевай пока, пилот, — сказал Смирнов, помогая проволокой прикрепить к саням еще теплую бочку, — воюй удачливо. Может, еще встретимся.
— Обязательно. Мы с женой вам стольким обязаны, — крепко пожал ему руку Вологдин.
На командира с санями, как ни странно это было для самого Михаила, никто не обращал внимания. За время блокады привыкли ко всякому. Вологдины обошли стоявшие против здания бывшей Фондовой биржи зенитные орудия.
У берега по-прежнему чернели группы людей — очереди у прорубей. Сходив на развалины, Михаил набрал кирпичей, выложил для печурки квадрат между окном и кроватью, вывел на улицу трубу. Весело затрещал огонек. Подошла Катя, села к буржуйке и, посмотрев на груду досточек на полу, спросила:
— С маминого сундука начал заготовку дров?
— Сундуки после войны наживем! — отшутился Михаил.
— На три дня мебели нам хватит! — в тон ему рассмеялась Катя.
Она поставила на печурку чайник с водой, приготовила кашу из пшенного концентрата. Михаил подошел к висящему на стене репродуктору, воткнул вилку в розетку. С удивлением услышал до боли знакомый голос с заметным кавказским акцентом и воскликнул.
— Катюша, ведь это Сталин говорит!
Она бросила все и подбежала к репродуктору. Затаив дыхание слушали оба откровенные слова о причинах временных неудач Красной Армии, о провале гитлеровского плана молниеносной войны, о растущем сопротивлении захватчикам…
— Где же он выступает? — прошептала Катя.
— В Москве, на торжественном заседании в честь двадцать четвертой годовщины Октября.
Даже шипение выплеснувшегося из чайника кипятка не отвлекло их внимания. Они слушали доклад, не пропуская ни единого слова, сердца их наполнялись уверенностью в том, что страна и ее народ выстоят в жестокой борьбе.
Затем по радио зазвучали рожденные войной песни.
За столицу свою мы не дрогнем в бою:
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной, обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага!
— Не сдадут фашистам Москву, — убежденно сказал Михаил.
— И Ленинград тоже, — добавила Катя.
— Ты все-таки открой мне хоть часть секретов, Катюша, — попросил Михаил. — Сколько еще учиться? Где мне тебя искать?
Катя только молча пожала плечами.
— Представить тебя не могу с рацией и автоматом, — сказал он и начал ходить взад-вперед, меряя комнату широкими шагами.
Вдруг вспомнил, что в первые же минуты свидания почувствовал: Катя чего-то не договаривает, умалчивает о чем-то важном, может быть, главном.
— Где бы я ни была, милый, всегда буду думать о тебе…
Чтобы развеять мрачное настроение, Михаил занялся хозяйственными делами. Принес с Невы воду, на окне поверх фанеры прикрепил плотную материю, чтобы не дуло, по краям двери набил широкие полоски войлока, разрезав свои старые валенки.
— Погаси коптилку и зажги свечку, она в стакане на буфете, — сказала Катя. — Спички не трать, от печки запали.
В этот вечер они засиделись допоздна. Вспомнили друзей и знакомых. Многие воевали, кого-то уже не было в живых, чьи-то следы затерялись на суматошных военных дорогах.
— И у нас, Миша, с тобой совместная жизнь так неудачно началась, считай, привыкнуть друг к другу не успели, — проговорила Катя, вздыхая.
— Что поделаешь, родная. Судьба, видно, такая, — ответил Михаил, глядя на стопку лежавших на буфете своих писем. — Без тебя мне было бы гораздо тяжелее…
Катя слушала и думала о том, что его глаза говорили гораздо больше слов.
Весь праздничный день они провели вместе, были, наверное, самыми счастливыми людьми в этом бушующем военном мире.
Утром 8 ноября Катя встала рано.
— Я, Миша, пойду, уже опаздываю. Сказать тебе хочу на прощание: береги себя!
— Как беречь себя, не знаю, по уверен, если останемся живы, ты будешь самой счастливой женщиной на свете!
— Мишенька, буду жить ожиданием новой встречи…
В полдень Вологдин возвратился в часть. Он тут же по тревоге сел в кабину «ястребка» и за одиннадцать часов до конца отпуска был ранен в воздушном бою. Пулеметная очередь «юнкерса» прошила центроплан истребителя, нуля обожгла Михаилу предплечье, правая рука бессильно повисла. И-16 накренился. Вологдин перехватил управление левой рукой и выровнял машину. К счастью, аэродром был уже недалеко.
Посадку старший лейтенант произвел на большой скорости, истребитель долго бежал по укатанной снежной полосе. «Самолет пойдет в ремонт, я — на госпитальную койку», — с грустью подумал он.
До этого пули и осколки миновали его, хотя порой возвращался на такой изрешеченной машине, что механик самолета и моторист лишь головами качали, а сам шутил невесело: «Привез вам, друзья, работы». Теперь он «привез работы» не только техникам, но и врачам.
По понедельникам перед занятиями в школе радистов проводилась политическая информация. В этот раз перед курсантами выступил сам начальник школы.
— Ваши товарищи, — сказал он, — изредка бывают в городе. Видят разрушенные дома, гибнущих от голода и холода людей. Да, трудно живется ленинградцам в эту зиму. Но ни блокадой, ни бомбами, ни снарядами не смогут фашисты покорить город. Ленинградцы делают оружие, плавят металл, ремонтируют технику, роют траншеи. Город не только обороняется, но и кует грядущую победу. Вы тоже, знаю, думаете о будущем, скоро закончится ваша учеба.
Подполковник заговорил о том, что надо хорошо подготовиться к выпускным зачетам.
Закончив выступление, неожиданно для Вологдиной попросил ее зайти в кабинет.
— Зачем? — вырвалось у Кати.
— Курсант не должен задавать лишних вопросов. Учишь вас, учишь… Ваше дело сказать «слушаюсь».
— Садитесь, — указал на стул начальник школы, когда Вологдина переступила порог. — У меня к вам очень серьезный разговор.
— Слушаю вас, товарищ подполковник, — внимательно глядя на него, ответила Катя.
— Радиодело вам дается легче, чем многим другим. Потому мы решили перевести вас в специальную группу, которую составили из самых подготовленных. Работать придется далеко за линией фронта, в тылу врага, в партизанском отряде.
— Согласна, товарищ подполковник.
— Не торопитесь, Вологдина. Дело это нелегкое. Будут и тяжелые бои с карателями, и работа в непроглядные темные ночи, и стертые в кровь во время больших переходов ноги… Даю вам на раздумье время до завтрашнего дня.
— Я согласна, товарищ подполковник, — упрямо повторила Катя. — Только разрешите мне сегодня побывать дома.
— Разрешаю.
Дорога к дому показалась Вологдиной бесконечной. Пробираясь среди сугробов, она уступала тропинку прохожим. Люди шли медленно, редкие с крохотными свертками, наверное, с хлебом, чаще с чайником или кастрюлями, наполненными водой, — сил носить ведра у многих уже не осталось.
Дома в почтовом ящике Катя обнаружила письмо. Торопливо разорвала конверт и впилась глазами в строки, написанные крупным почерком матери. Ольга Алексеевна сообщала, что живет хорошо, все дети здоровы, просила писать чаще.
Вологдина затопила печь. Заиграл, загудел веселый огонек. Запахло в комнате сосной и дымом. Из открытой дверцы буржуйки падал неяркий, успокаивающий свет. Катя пододвинула к нему тумбочку, взяла карандаш и написала ответ матери: жива, здорова, дома все в порядке, учусь. О ранении Михаила, подумав, решила не писать, хватает матери и собственных огорчений. Не успела заклеить конверт, как вдруг услышала вой сирены. «Угрожающее положение», — несколько раз проговорил репродуктор. Издалека донесся грохот взрыва. Через плотную светомаскировку искорками замел