– Я и сам стараюсь думать в таком духе, но легче от этого почему-то не становится.
– Понимаю, ты тревожишься о Хироси. Но оттого, что его мать будет жить отдельно, она не перестанет быть для него матерью…
– По правде говоря, с подобной ситуацией сталкиваются многие семьи. Если отец состоит на дипломатической службе или, скажем, получает должность губернатора в далекой провинции, он, как правило, отправляется к месту назначения один, либо оставляет детей в Токио на попечении родственников. Или же взять для примера ребятишек из сельской местности, где нет школы средней ступени, – они сплошь и рядом вынуждены жить вдали от родителей. И ничего, все каким-то образом приспосабливаются… Так-то оно так, но…
– По-моему, ты слишком все драматизируешь. На самом деле это не такая трагедия, как тебе кажется.
– Но чувства вообще вещь субъективная… Вся беда в том, что мы с Мисако не питаем ненависти друг к другу. Если бы мы могли ненавидеть друг друга, все было бы намного проще. А так, каждый из нас заведомо оправдывает другого, и все окончательно запутывается.
– Самым лучшим выходом из положения было бы, если бы Асо перестал советоваться с тобой и в обход всех формальностей силком заставил твою жену переехать к нему.
– Насколько мне известно, в начале их связи он предлагал что-то в этом роде. Но Мисако только рассмеялась в ответ: она, дескать, не способна на такие подвиги. Разве только под действием наркоза, если Асо выкрадет ее спящей…
– А что если тебе спровоцировать ее на ссору?
– Бесполезно. Мы оба будем знать, что притворяемся. Предположим, я крикну ей: «Уходи!» «И уйду!» – ответит она, но в последний момент внезапно разрыдается, и все останется по-старому.
– Да-а, право, уж и не знаю, как с вами быть. У меня такое чувство, что вы нарочно обставляете свой развод уймой всяких условий.
– Жаль, что не существует наркоза, избавляющего от душевной боли… Кстати, принимая решение о разводе с Ёсико-сан, ты ведь искренне ее ненавидел, не так ли?
– Я и ненавидел ее, и жалел. Мне кажется, по-настоящему ненавидеть можно только другого мужчину.
– Прости, если мой вопрос прозвучит бестактно, но не считаешь ли ты, что расстаться с женщиной, бывшей когда-то гейшей, несколько проще? Она по природе своей непостоянна, у нее и прежде были мужчины, наконец, став свободной, она может с легкостью вернуться к прежнему ремеслу…
– На самом деле все не так просто, как ты думаешь. – По лицу Таканацу пробежала тень, но он тотчас овладел собой и продолжал в своей привычной манере: – Тут то же самое, что с временами года. Не существует какой-то особой породы женщин, с которыми было бы легче расстаться, чем с другими.
– Вот как? А мне всегда представлялось, что с женщиной, принадлежащей к типу проститутки, расстаться проще, чем с женщиной-матерью[58]. Впрочем, возможно, я чересчур пристрастен.
– Видишь ли, оттого, что жена-проститутка не воспринимает развод как катастрофу, мужчине во многом даже больнее. И потом, одно дело, если со временем ей удается снова устроить свою жизнь, выйдя замуж за порядочного человека, и совсем другое, если она возвращается к прежней разгульной жизни, – это может пагубно сказаться на репутации бывшего супруга. Я стараюсь смотреть на такие вещи философски, но развод всегда дается нелегко, кем бы ни была твоя жена – добропорядочной матерью семейства или порочной женщиной.
Некоторое время оба молчали, рассеянно добирая остатки кушанья со сковороды. Они выпили совсем немного, но лица у обоих горели, и хмель слегка туманил им голову, вызывая странное чувство, сходное с приступом весенней апатии.
– Может, велишь подавать рис?
– Хорошо. – Канамэ с сумрачным видом нажал на кнопку звонка.
– Вообще-то, – снова заговорил Таканацу, – мне кажется, все современные женщины в той или иной мере тяготеют к типу проститутки. Взять хотя бы Мисако-сан. Я бы не сказал, что она полностью соответствует типу женщины-матери.
– Нет, в душе она именно женщина-мать, просто эта ее суть скрыта под покровом фривольности, созданным с помощью косметики и прочего.
– Может быть. Косметика, безусловно, играет свою роль. Нынешние женщины стараются подражать звездам американского кино, и это придает им некоторое сходство с проститутками. В Шанхае то же самое.
– Если говорить о Мисако, то во многом я сам приложил руку к тому, чтобы она стала такой.
– А все потому, что ты феминист. Феминисты питают склонность к женщинам-проституткам, но никак не к женщинам-наседкам.
– Дело не в этом. Как бы это лучше сказать?.. Я старался сделать из нее «проститутку», полагая, что так мне будет проще с ней расстаться. Но я просчитался. Если бы изменения затронули ее нутро, все было бы в порядке. Но в том-то и беда, что это только видимость, маска. Как только маска спадает, под ней обнаруживается ее истинное лицо – лицо женщины-матери. Во всем этом есть что-то противоестественное, отталкивающее.
– А что думает по этому поводу она сама?
– Она говорит, что стала дурной женщиной, утратила чистоту, которая была ей свойственна когда-то… Это в самом деле так, но половина вины лежит на мне.
«Кто же я есть после этого!» – с горечью подумал Канамэ. Все годы своего брака он жил с одной-единственной мыслью: как бы поскорее избавиться от постылых уз. Только одно было у него на уме: «Надо бежать! Надо бежать!» Он вдруг увидел себя со стороны, во всей своей холодной бесчувственности. Все эти годы он руководствовался принципом: если не можешь любить жену, старайся по крайней мере ее не унижать. Но есть ли для женщины что-либо унизительнее такого принципа? И какая женщина, будь она хоть «проституткой», хоть «матерью», легкомысленной кокеткой или записной скромницей, не возропщет на судьбу, оказавшись женой такого человека?!
– Если бы Мисако в самом деле принадлежала к типу проститутки, я бы, пожалуй, не возражал, – произнес Канамэ после долгой паузы.
– Ой ли? Если бы она выкидывала такие фортели, как Ёсико, даже у тебя лопнуло бы терпение.
– Не в укор тебе будь сказано, но я бы никогда не женился на профессиональной жрице любви. К тому же мне вообще не импонируют гейши. Речь идет об изящной, интеллигентной современной женщине, в которой есть что-то от проститутки.
– Боюсь, тебе не очень понравилось бы, если бы, будучи твоей женой, она вела себя, как проститутка.
– Я же говорю об интеллигентной женщине, а это качество предполагает определенную сдержанность.
– Ну, милый, у тебя непомерные запросы. Где, спрашивается, найти такую женщину? Феминистам следует оставаться холостяками, потому что женщин, которые бы полностью отвечали их требованиям, не существует в природе.
– О да, я понял это на своем горьком опыте. Больше я уже не женюсь, по крайней мере в обозримом будущем, а может быть, и вовсе никогда.
– Не зарекайся. Ты снова женишься, и снова неудачно, как и полагается феминисту.
Официантка принесла рис, и мужчины умолкли.
Мисако проснулась около десяти часов утра и, лежа в постели, с ощущением непривычной умиротворенности прислушивалась к доносившимся из сада возгласам игравшего с собаками сына.
– Линди! Линди! Пионка! Пионка! – беспрестанно выкликал мальчик.
Пионкой звали колли – ее купили в мае прошлого года у торговца собаками в Кобэ. В ту пору на клумбе возле дома как раз распустились пионы, в их честь она и получила свою кличку.
Хироси выпустил в сад подаренную ему накануне борзую и подвел ее к Пионке – ему не терпелось их познакомить.
– Погоди, погоди, – послышался голос Таканацу. – Не пытайся сразу их подружить. Оставь их в покое, пусть они хоть немного привыкнут друг к другу.
– Но почему, дядя? Разнополые собаки ведь не дерутся.
– И тем не менее оставь их. Линди еще только второй день находится в вашем доме.
– А если они все-таки подерутся, какая из них окажется сильнее?
– Гм, трудно сказать… Они примерно одного размера. Если бы одна из них была поменьше, другая попросту не приняла бы ее всерьез, и они бы сразу поладили.
Разговору дяди с племянником вторил попеременный лай собак. Вчера Мисако вернулась домой поздно, когда уставший с дороги Таканацу только и чаял, как бы поскорее добраться до постели, поэтому они побеседовали недолго, всего минут двадцать, от силы полчаса. Новой собаки она еще не видела, зато без труда узнавала Пионку по хриплому, будто простуженному тявканью.
В отличие от мужа и сына, Мисако не питала к этой собаке особой привязанности, но всякий раз, когда она возвращалась домой в одиннадцатом часу вечера, Пионка неизменно встречала ее на станции вместе с «дедусей» и, как только хозяйка появлялась из-за турникета, радостно кидалась к ней, звякнув цепью своего поводка. На первых порах Мисако сердилась и гневно выговаривала «дедусе», отряхивая с кимоно грязь от ее лап. Постепенно, однако, враждебное чувство к собаке прошло, и порой у нее даже возникало желание потрепать Пионку по шерстке или налить ей молока. Вчера, сойдя с поезда, она ласково погладила ее по голове, сказав: «Ну что, Пионка, ты довольна? Теперь у тебя появился друг, не правда ли?» Эта собака всегда первой встречала ее и радовалась ее возвращению, как никто другой, – можно было подумать, что она выполняет некую дружественную миссию от имени всего дома.
Ставни на окне были предусмотрительно затворены, но, судя по ярким солнечным бликам, играющим на оклеенной бумагой решетчатой фрамуге под потолком, день выдался ясный, погожий. «Того и гляди персики зацветут, – подумала Мисако. – Скоро праздник Хина-мацури[59]». Придется ли ей в этот раз доставать своих кукол и выставлять их в гостиной? Этих кукол «под старину» отец, обожавший такие вещи, заказал к первому в ее жизни празднику в знаменитом киотоском магазине «Марухэй»[60], и после свадьбы она привезла их в дом мужа вместе с прочим приданым. С тех пор как семья переехала в Кансай