о, расписанное цветами повилики. Судя по всему, разыгрывался эпизод ловли светлячков, которым открывается пьеса «Дневник Повилики». Две куклы, одна из которых изображала молодого самурая по имени Комадзава, а другая – прекрасную Миюки, сидели в лодке с веерами в руках, склонившись друг к другу и нашептывая слова любви. По логике вещей, эта картина должна была передавать романтическое, чувственное настроение, но стоящий в зале шум заглушал голос сказителя и звуки сямисэна, а без них движения кукол-любовников производили совершенно иное впечатление, нежели рассчитанная на жизнеподобие пластика Бунгоро. Казалось, эти куклы принадлежат тому же миру, что и дети, и играют друг с другом в какую-то невинную, простодушную игру.
О-Хиса предложила занять места на помосте, но старик считал, что кукольный спектакль следует смотреть снизу. «Вот здесь будет в самый раз», – непререкаемым тоном произнес он, выбрав место в «партере».
Несмотря на весеннюю пору и травяной покров, от земли тянуло холодом и сыростью, ощущавшимися сквозь тонкие подушки для сидения.
– У меня того и гляди сведет поясницу, – пожаловалась О-Хиса, подмостив под себя сразу три подушки. – Как бы это сидение на голой земле не вышло нам боком, – прибавила она, намекая, что лучше, пока не поздно, переместиться на помост.
Но старик не внял ее ропоту:
– Ну, ну, не ворчи. К помещениям вроде этого бессмысленно предъявлять какие-то особые требования. Сидя далеко от сцены, невозможно прочувствовать пьесу, так что придется потерпеть. Зато потом тебе бет о чем рассказать.
Вскоре, однако, старик и сам, похоже, стал зябнуть: на спиртовку был водружен графинчик с сакэ.
– Смотрите-ка, мы здесь не выглядим белыми воронами. Все принесли с собой ящички со снедью.
– Да, и порой весьма изысканные. Обратите внимание на роспись, – заметил Канамэ. – При этом их содержимое мало чем различается между собой: все тот же омлет, все те же норимаки. Видимо, посещение кукольного театра служит у местных жителей своего рода ритуалом, отсюда и эти ящички с одинаковым набором закусок.
– Не только у местных жителей. В старину так было повсюду. До недавнего времени подобный обычай существовал и в Осаке. А в Киото и по сей день, когда, к примеру, какая-нибудь старинная семья отправляется на любование сакурой, мальчик-слуга несет закуски и сакэ. Прибыв на место, они берут напрокат сосуд для подогревания сакэ, а в конце переливают недопитое обратно в бутыль и уносят домой, чтобы потом употребить в готовку. Кстати, чем не здравая мысль? Токиосцы, конечно же, скажут, что это свидетельствует о свойственной жителям Киото прижимистости, а по-моему, приносить еду из дома куда разумнее, чем хватать что попало в забегаловке. По крайней мере ты знаешь, что берешь в рот, и можешь не опасаться за качество продуктов.
Мало-помалу партер заполнялся; тут и там зрители разбивались на группки и приступали к своему маленькому пиршеству. Мужчин в этот ранний час было немного, публика состояла в основном из местных девушек и женщин с детьми, а то и с грудными младенцами на руках – расположившись вокруг коробочек с едой, они самозабвенно закусывали, не обращая никакого внимания на происходящее на сцене. Гвалт и суета стояли невообразимые.
Даже здесь, в этом импровизированном театре можно было купить с лотков нехитрое угощение: одэн[95] и сакэ, – и кое-кто не преминул этим воспользоваться, но по большей части зрители приходили со своей снедью, увязанной в объемистые узлы. Должно быть, именно так выглядели люди в начале эпохи Мэйдзи на любовании сакурой где-нибудь в Асукаяма[96]. Расписные лаковые ящички всегда казались Канамэ реликтом прежних времен, символом старомодной роскоши, но здесь он впервые увидел, что они по-прежнему с успехом выполняют свое утилитарное назначение. В самом деле, подумал он, лаковая посуда прекрасно гармонирует с цветом омлета и рисовых колобков. В ней любое угощение выглядит еще более привлекательно. Принято считать, что японская еда – утеха не столько для желудка, сколько для глаз, но этот упрек справедлив, пожалуй, лишь в отношении сервированного по всем правилам парадного обеда. Здесь же, в этом зале, вид принесенной из дома снеди не просто радовал взор своей живописностью, разнообразием комбинаций красного и белого, но и возбуждал аппетит: даже обыкновенный вареный рис и маринованная редька казались изысканными яствами.
– Увы, холод и сакэ делают свое дело, – сказал старик, поднимаясь.
Он уже два или три раза отлучался, побуждаемый естественной надобностью. Но кому было и впрямь не по себе, так это О-Хиса. Понимая, в каких условиях ей предстоит провести нынешний день, она приняла соответствующие меры, однако боязнь попасть впросак лишь приблизила неизбежное, к тому же тянущий от земли холод все больше давал о себе знать, и она совершила ошибку, вопреки обыкновению выпив за компанию со стариком несколько чарок сакэ, а заодно и отведав принесенных из гостиницы закусок. Результат не замедлил сказаться.
– Интересно, а где здесь… удобства? – наконец спросила она, встав со своего места.
Канамэ отправился на разведку.
– Боюсь, вам это не подойдет, – скорбно сообщил он, вернувшись. «Удобства» состояли из выставленных во дворе ничем не огороженных двух или трех бадей, которыми на равных правах пользовались и мужчины, и женщины.
– Как же мне быть?..
– А что такого? – произнес старик. – Здесь все делают это на виду, добро бы только ты одна.
– Да, но я не умею стоя.
– Разве для киотоской женщины это не в порядке вещей?
– Что за вздор! Во всяком случае, ко мне это не относится.
По совету своих спутников О-Хиса отправилась на поиски какой-нибудь харчевни поблизости и отсутствовала битый час. Как выяснилось уже потом, бедняжке пришлось проделать пешком весь путь до гостиницы, поскольку ни одна из окрестных забегаловок не внушила ей доверия и она не рискнула туда зайти. Обратно она вернулась уже на рикше.
Пока, водворившись на свое место, О-Хиса предавалась досужим размышлениям о том, как в подобных случаях поступают сидящие в зрительном зале молоденькие девушки и женщины – неужто и впрямь обходятся бадьей? – за спиной у них происходила следующая картина: одна из мамаш поднесла к проходу своего малыша и расстегнула ему штанишки, после чего раздался звук, вызывающий представление об открытом водопроводном кране. Тут даже старик не вытерпел.
– Поразительная простота нравов! – поморщился он. – Справлять нужду под носом у людей, занятых едой…
На сцене, несмотря на царившую в зале кутерьму, представление шло своим ходом, и певцы в положенное время сменяли друг друга. У Канамэ слегка кружилась голова – то ли от выпитого спозаранку сакэ, то ли от шума вокруг – и поэтому, наверное, он воспринимал спектакль не как связное действие, а как вереницу разрозненных эпизодов. Но это не внушало ему ни скуки, ни досады. Напротив, он испытывал наслаждение, сходное с тем, какое испытывает человек, млея в теплой ванне или предаваясь утренней дреме под одеялом в погожий денек, – ощущение легкости, блаженной истомы, сладкой неги.
За то время, что Канамэ рассеянно глядел на сцену, герои пьесы успели расстаться в бухте Акаси, промелькнуло еще несколько картин, и действие, судя по всему, подошло к эпизоду под названием «Хижина в Хамамацу», но солнышко снаружи не думало клониться к закату, и сквозь просветы в потолке проглядывало голубое небо, такое же ясное, как с утра. В этой обстановке следить за развитием сюжета не было никакой необходимости, достаточно было лишь исподволь наблюдать за движениями кукол. Несмолкающий галдеж и мельтешение зрителей нисколько ему не мешали – напротив, вся эта разноголосица и пестрота сливались в единое целое, красочное и гармоничное, как узоры из разноцветных стеклышек в калейдоскопе.
– Какая непринужденность! – произнес Канамэ, повторяя брошенную тестем фразу.
– Однако куклы на удивление хороши, – откликнулся старик. – И кукловод, управляющий Миюки, довольно искусен, не правда ли?
– Да, но кое в чем хотелось бы чуть большей простоты, естественности, что ли.
– Спектакли такого рода, где бы они ни исполнялись, следуют определенным канонам. Произносимый рассказчиками текст всегда один и тот же, а он тянет за собой и все остальное.
– А как же характерная для Авадзи манера исполнения?
– Некоторые утверждают, что она отличается от осакской, но сам я не вижу между ними особой разницы.
Существует мнение, что строгое подчинение канону, следование раз и навсегда установленным правилам ведет к деградации искусства. Однако пример кукольного театра, вышедшего из недр народной культуры, свидетельствует, пожалуй, об обратном. Разве смог бы он получить такое распространение, если бы не следовал раз и навсегда установленным образцам? То же самое справедливо и в отношении танцевальных пьес Кабуки, исполняемых под аккомпанемент сямисэна. Из поколения в поколение знаменитые актеры совершенствовали искусство грима и костюма, оттачивали технику сценических движений, иными словами, вырабатывали тот самый канон, благодаря которому теперь даже непрофессиональные исполнители способны с успехом сыграть ту или иную роль, двигаясь в такт музыке и пению сказителя-гидаю, зритель же мысленно возводит их исполнение к тем высоким образцам, которым они стараются подражать.
Время от времени в курортных гостиницах устраивают любительские спектакли с участием детей. Глядя на юных артистов, невольно воздаешь должное тем, кто сумел так хорошо их обучить, и одновременно поражаешься их собственной способностью к обучению. Однако не следует забывать, что в отличие от современного театра, предоставляющего исполнителям свободу самовыражения, старинная драма зиждется на системе жестко регламентированных приемов, а это, вероятно, как раз и облегчает задачу их освоения для женщин и детей. Во времена, когда не было кинематографа, его с успехом заменяли другие зрелища, и в первую очередь кукольный театр. Обходясь малыми силами и минимальным реквизитом, труппы кукольников без труда перемещались с места на место, доставляя радость – и какую радость! – людям в провинции. Стоит ли после этого удивляться, что искусство старинного театра распространилось по всей стране вплоть до самых отдаленных ее уголков и пустило такие глубокие корни?..