Сама миссис Брент видела причину своих неудач в том, что после мировой войны японцы стали вытеснять из страны зарубежные торговые компании, а число богатых туристов, склонных сорить деньгами, заметно поубавилось. Канамэ, однако, подозревал, что дело не только в этом. В пору их первого знакомства миссис Брент отнюдь не выглядела такой развалиной, как теперь. Она с гордостью рассказывала, что родилась в Англии, в графстве Йоркшир, и окончила какую-то известную школу для девочек, где ей дали превосходное образование. Прожив к тому времени в Японии добрый десяток лет, она не выучила ни слова по-японски и в отличие от работавших у нее девушек, изъяснявшихся на колониальном жаргоне, говорила на безукоризненно правильном английском языке, намеренно уснащая свою речь мудреными словами и оборотами. Кроме того, она бегло говорила по-французски и по-немецки.
В повадках миссис Брент чувствовалась властность, подобающая деловой женщине, энергия била в ней ключом, а в увядших ее чертах все еще проглядывали остатки былой миловидности. Эта способность европейских женщин долго сохранять моложавость всегда изумляла Канамэ. С годами, однако, сила характера стала ей изменять, память ослабела, авторитет в глазах подопечных пошатнулся, и она как-то вдруг заметно одряхлела. В былые времена, залучив кого-нибудь из гостей, она хвастливо сообщала ему о том, что вчера-де ее заведение втайне посетил такой-то иностранный граф, или же, развернув английскую газету, пускалась в долгие рассуждения относительно британской политики на Дальнем Востоке, ошеломляя слушателей степенью своей осведомленности. Теперь подобные умствования ее уже не увлекали, зато свойственное ей умение приврать развилось в полную меру и превратилось в своего рода болезнь, слишком явную, чтобы кто-либо мог принимать ее речи всерьез.
Произошедшая с этой незаурядной женщиной метаморфоза озадачивала Канамэ. Ему казалось, что разгадка кроется в ее пристрастии к спиртному. По мере того как умственные способности миссис Брент истощались, а тело наливалось нездоровой полнотой, количество поглощаемого ею виски неуклонно возрастало. Если прежде даже во хмелю ей все же удавалось владеть собой, то теперь она могла с самого утра слоняться по дому, бормоча какую-то невнятицу и мучась от одышки, а два или три раза в месяц, по словам прислужника, и вовсе напивалась до потери чувств. При ее апоплексической внешности это означало, что в любую минуту с ней может случиться удар. В этих обстоятельствах заведение миссис Брент никак не могло процветать, и неблагоприятная экономическая конъюнктура была тут явно ни при чем. Девушки, из тех, что поумнее, сбегáли от хозяйки, не заплатив долгов, кухарка и горничные обсчитывали ее на спиртном. В лучшие времена у миссис Брент работали только натуральные блондинки, прибывшие из британских доминионов, но в последние два-три года при ней подвизались в основном девушки русского происхождения, да и то не более трех одновременно.
– Мадам, я понимаю, как вам тяжело, и все же нельзя так убиваться. Вы должны подумать о себе. Нет, право же, это на вас не похоже. Постарайтесь взбодриться, выпейте немного. Что поделаешь, приходится смиряться с неизбежным…
– Спасибо. Спасибо вам за участие. Но ведь это мой единственный брат… Да, конечно, люди смертны… Я прекрасно понимаю, что рано или поздно все мы умрем, но…
– Вот именно. Стало быть, остается только одно: смириться…
Существует тип постаревшей, вышедшей в тираж гейши из какого-нибудь чайного домика в захолустье, которая, вцепившись в незнакомого посетителя, начинает донимать его сетованиями на злую судьбу и при этом упивается своими дешевыми излияниями. Вот так и миссис Брент. Без сомнения, горе ее было вполне искренним, но из желания вызвать к себе сочувствие она слегка переигрывала, – видно, давняя склонность к притворству выказывала себя и теперь, заставляя ее перегибать палку. Но как бы то ни было, скорбь этой пожилой слоноподобной дамы не могла оставить Канамэ равнодушным. Пусть слезы ее стоили так же дешево, как слезы провинциальной гейши, он, сам того не желая, поддался сентиментальному настроению, и глаза у него подернулись влажной пеленой.
– Простите меня. Нет чтобы поплакать в одиночестве, так я еще и вас огорчила…
– Ну что вы, разве речь обо мне? Если кому-то и следует себя поберечь, так это вам. Что пользы, если, горюя о брате, вы сами сляжете?..
Произнеся эту фразу, Канамэ невольно смутился. Будь на месте миссис Брент японка, он вряд ли позволил бы себе такой медоточивый тон. Так в чем же дело? Вероятно, в том, что эта сцена застала его врасплох, ведь по пути сюда все его мысли были заняты предстоящим свиданием с Луиз. А может быть, так подействовало на него очарование погожего майского дня, вот он и расчувствовался. Или просто английский язык лучше приспособлен для душещипательных бесед, чем японский? Бывало, пытаясь утешить жену или покойную мать, Канамэ не выражал им и половины того сердечного участия, какое изливалось из него теперь…
– Что вы делали там все это время? – спросила Луиз, когда Канамэ наконец поднялся к ней на второй этаж. – Не иначе мадам вцепилась в вас мертвой хваткой.
– Да уж, она застала меня врасплох… Я не большой охотник до слезливых бесед, но когда человек так горюет, невозможно сразу повернуться и уйти…
– Так я и думала, – усмехнулась Луиз. – Для полного удовольствия ей надо поплакаться в жилетку каждому гостю.
– Мне показалось, что ее слезы вполне искренни.
– Что ж, в конце концов, она действительно потеряла брата и должна испытывать какую-то печаль… Так значит, вы ездили на Авадзи?
– Да.
– И с кем же?
– Со своим тестем и его молоденькой содержанкой.
– Это еще надо проверить, чья она содержанка.
– Не говори глупости. Я же сказал чья. Впрочем, не стану скрывать: я не совсем к ней равнодушен…
– Тогда зачем вы пожаловали сюда?
– За утешением. А то я совсем приуныл, наглядевшись на чужое счастье.
– Ах-ах, как лестно это слышать!..
Если бы кто-нибудь посторонний слушал их разговор из соседней комнаты, он ни за что не поверил бы, что женский голос принадлежит иностранке с коротко остриженными каштановыми волосами и карими глазами, – настолько свободно изъяснялась Луиз по-японски. Даже теперь, закрыв глаза и прислушиваясь к ее произношению, интонациям, словесным оборотам, Канамэ не мог отделаться от ощущения, будто он разговаривает с официанткой из какого-нибудь провинциального бара. Чуть заметный иностранный акцент, увы, придавал ее речи оттенок простоватого говора, характерного для северо-восточных провинций, а поскольку при этом она была чрезвычайно бойка на язык, ее можно было с успехом принять за видавшую виды разбитную бабенку. Сама Луиз, разумеется, об этом не догадывалась. Но стоило Канамэ вновь открыть глаза и перейти от слуховых впечатлений к зрительным, как перед ним предстала совершенно иная, поразительная картина: возле трюмо, опершись о спинку кресла, стояла Луиз в едва прикрывающей бедра вышитой пижамной курточке мандаринского покроя, ниже которой не было ничего, кроме голых припудренных ножек, обутых в бледно-желтые шелковые панталетки на французском каблучке с острыми, как у игрушечной подводной лодки, мысами. Луиз имела обыкновение покрывать светлой пудрой не только ноги, но все тело, и нынешний день не стал исключением – Канамэ пришлось ждать не менее получаса, пока она после ванны проделывала над собой эту процедуру. По словам Луиз, темнокожесть перешла к ней от матери, в чьих жилах якобы текла толика турецкой крови, и она старалась скрыть этот недостаток при помощи пудры. Канамэ же находил смуглый, чуть тронутый матовой дымкой глянец ее кожи совершенно обворожительным – именно этим Луиз и привлекла поначалу его внимание. Однажды он познакомил с ней своего приятеля, только что вернувшегося из Франции, и тот признал: «Такой женщины даже в Париже днем с огнем не сыщешь. Кто бы мог подумать, что прелестницы вроде нее разгуливают по улицам Кобэ!»
Канамэ впервые наведался на виллу в Кобэ года два или три назад, вспомнив о старой дружбе с миссис Брент, которая некогда привечала его в своем заведении в Иокогаме, хотя большинству японцев путь туда был заказан. Луиз вышла к нему вместе с двумя другими девушками, чтобы представиться новому гостю и угоститься шампанским за его счет. Она рассказала, что находится в Кобэ недавно, меньше трех месяцев, что родом она из Польши, но из-за войны была вынуждена покинуть эту страну, после чего какое-то время жила в России, потом в Маньчжурии и Корее и за годы скитаний успела выучить несколько языков. Со своими товарками Луиз свободно объяснялась по-русски. «Если я окажусь в Париже, – гордо заявила она, – то уже через месяц буду изъясняться не хуже настоящей француженки». Должно быть, природа наделила ее недюжинной способностью к языкам. Из трех девушек она единственная умела при необходимости осадить миссис Брент или какого-нибудь напившегося янки, лихо пререкаясь с ними на их родном языке. Но чтобы за короткий срок научиться так виртуозно говорить по-японски!.. Для этого нужно обладать каким-то дьявольским даром, равно как и для того, чтобы после романса, спетого под балалайку или под гитару, исполнить вдруг японскую песню вроде «Рыбака из Ясуги» или «Реки Орёкко»[110], да так, будто перед вами не любительница, не дилетантка, а настоящая эстрадная артистка!..
Канамэ, до последнего времени общавшийся с ней исключительно по-английски, открыл для себя эти ее поразительные таланты лишь недавно. Разумеется, он понимал, что женщинам ее профессии нельзя верить на слово, когда они повествуют о своем прошлом. И действительно, в какой-то момент он узнал от прислужника, что на самом деле Луиз – полукровка, рожденная кореянкой от русского мужчины; ее мать будто бы по сей день живет в Кёнсоне[111] и периодически присылает ей письма. Что ж, теперь становилось понятно, где она научилась так мастерски петь про реку Орёкко и почему ей так легко даются «иностранные» языки. На фоне множества лживых признаний, которые слышал от нее Канамэ, лишь одно, сделанное при первой встрече, выглядело более или менее правдоподобно, – что ей восемнадцать лет. Даже теперь Луиз нельзя было дать бо