льше двадцати, и если речь и повадки выдавали в ней особу, куда более искушенную в жизни, чем предполагали ее возраст и наружность, то такова участь многих молоденьких девушек, на чью долю выпало столько трудностей и невзгод.
Для Канамэ, не имевшего ни определенного места, ни постоянной дамы для любовных утех, Луиз стала той самой заветной пристанью, где он мог получить то, чего так недоставало ему в супружеской жизни. При всем непостоянстве своей натуры, последние два или три года он чаще всего приходил именно к Луиз, чтобы в ее объятиях забыть про скуку холостяцких ночей.
Если бы кто-нибудь спросил Канамэ о причинах его привязанности к этой женщине, он, вероятно, ответил бы, что предаваться тайным радостям плоти удобнее там, куда, как правило, не заглядывают японцы; что посещение дома миссис Брент обходится дешевле и не требует таких затрат времени, как визит в японский дом свиданий; что, наконец, мужчине, воспринимающему женщину всего лишь как орудие для удовлетворения своей животной страсти, легче справиться со стыдом и успокоить совесть, если она чужестранка. То же самое Канамэ пытался внушить и себе самому. Но, несмотря на упрямое желание видеть в Луиз только «хорошенького зверька с четырьмя лапками и пушистой шерсткой», он не мог не ощущать в этом зверьке какой-то бьющей через край лучезарной радости – той особой, непостижимой радости, которая так завораживает нас, когда мы смотрим на статуи ламаистских будд, – и с горечью сознавал, что бросить ее будет не так-то просто. В делах любви Луиз была куда более кропотлива и изобретательна, чем любая из нынешних доморощенных «гейш», обитающих в комнатах с розовыми обоями, где на стенах красуются пришпиленные булавками фотографии голливудских звезд вперемешку с портретами Дэммэя Судзуки и Ёсико Окада[112], и простодушно полагающих, что для потрафления чувственным фантазиям клиента достаточно сделать педикюр и сбрызнуть ступни духами.
Обычно свои свидания с Луиз Канамэ приурочивал к поездкам Мисако в Сума, что, впрочем, отнюдь не свидетельствовало о его стремлении поквитаться с женой. Одевшись в легкий спортивный костюм, он говорил прислуге, что едет в Кобэ за покупками, и к вечеру возвращался восвояси со свертками из магазинов в Мотомати[113]. Следуя заветам Кайбары Экикэна[114], правда, руководствуясь при этом прямо противоположными мотивами, он выбирал для любовных забав послеполуденное время, от часу до двух, так как знал по опыту, что, возвращаясь домой засветло, легче стряхнуть с души неприятный осадок и сделать вид, будто это была всего лишь небольшая прогулка. Единственным, что осложняло дело, была пудра Луиз, обладавшая невероятно сильным и стойким запахом. Он въедался в его кожу, пропитывал одежду, заполнял собою салон автомобиля и потом тянулся вслед за ним по комнатам. Независимо от того, догадывалась Мисако о его похождениях или нет, Канамэ считал неподобающим приносить в супружеское гнездо запах другой женщины, даже если это супружеское гнездо было таковым лишь по названию.
С некоторых пор Канамэ подозревал, что поездки Мисако в Сума не более чем миф, – наверняка влюбленные нашли для себя местечко где-нибудь поближе, – и хотя время от времени его одолевало любопытство, он не желал доискиваться до правды, предпочитая, насколько это возможно, оставаться в неведении. Точно так же он хотел, чтобы и Мисако оставалась в неведении относительно того, где и с кем он проводит свой досуг. Каждый раз, уходя от Луиз, он отдавал распоряжение служке приготовить ванну и долго тер себя мочалкой, стараясь избавиться от улики. Порой ему казалось, что запах Луиз тоненькой пленкой обтягивает его тело, как трико – фигуру акробата, и то, с каким сожалением он смывал с себя эту пленку, доказывало, что его чувство к этой женщине намного глубже и сильнее, чем он позволял себе думать.
– Prosit! A votre santé! – произнесла Луиз на двух языках, поднося к губам бокал с золотистым напитком. Ссылаясь на то, что в заведении миссис Брент не найти приличного шампанского, она тайком от хозяйки покупала сухое «Монополь» и угощала им своих клиентов с наценкой в тридцать процентов. – Ну что, вы обдумали мою просьбу?
– Нет еще…
– И все же, как вы намерены поступить? Мне нужно знать…
– Я же говорю, что пока еще не решил.
– Черт побери! Это уже переходит все границы! Что значит ваше вечное «пока не решил»? Помните, о чем я говорила в прошлый раз? Что мне достаточно тысячи иен.
– Да, я это слышал.
– Так вы готовы мне помочь? Вы же сами сказали: «Если речь идет о тысяче, я подумаю».
– Неужели я вправду так сказал?
– Обманщик! Вот из-за чего я не перевариваю японцев!
– Прошу прощения за то, что я японец. Кстати, а куда подевался американский толстосум, с которым ты ездила в Никко?
– По-моему, сейчас речь не о нем. А вы, оказывается, еще больший скупердяй, чем я думала. Небось, на всяких гейш вам денег не жалко!
– Что за вздор! Если ты считаешь меня богачом, то это большое заблуждение. Тысяча иен для меня – значительная сумма.
Как всегда, Луиз не преминула внести в любовную игру толику трезвой меркантильности. Вначале она говорила, что задолжала мадам две тысячи иен, и хотела, чтобы Канамэ заплатил за нее этот долг, а в придачу купил для нее небольшой домик. В последнее время, однако, ее требования несколько смягчились: теперь ей было достаточно тысячи, а на остальное он мог оформить кредитное обязательство.
– Я ведь нравлюсь вам, не так ли?
– Да, но…
– Звучит не слишком вдохновляюще. Вместо того чтобы юлить, выслушайте меня наконец серьезно. Я действительно вам дорога?
– Да, ты действительно мне дорога.
– В таком случае вам не должно быть жаль для меня тысячи иен. Иначе можете не рассчитывать на мое доброе отношение… Отвечайте прямо: вы дадите мне эти деньги или нет?
– Дам, конечно, дам. Зачем же так сердиться?
– А когда именно?
– Я привезу деньги в следующий раз.
– Правда? Теперь-то уж не обманете?
– Ну, вообще-то от нас, японцев, можно всего ожидать…
– Фу, какой мерзавец! Имейте в виду, если в следующий раз вы не привезете денег, между нами все кончено!.. Я не желаю всю жизнь заниматься этим гадким ремеслом, поэтому и прошу вас о помощи. О, как я несчастна!..
В тоне Луиз прорезалась мелодраматическая нота, точь-в-точь как у актрис «новой школы»[115]. Глядя на Канамэ полными мýки и слез глазами, она говорила о том, как невыносима подобная жизнь для женщины с ее задатками, сокрушалась о горькой участи своей матери, которая ждет не дождется, когда ее дочь наконец обретет свободу, яростно пеняла на небеса и проклинала людей. До того как оказаться здесь, сетовала Луиз, она танцевала на сцене и вполне могла бы соперничать с Эрианой Павловой[116]. Во всяком случае, она не чета прочим девицам, работающим у миссис Брент, и не вправе губить свой талант, прозябая в этой дыре. Если б только ей удалось попасть в Париж или Лос-Анджелес, она сумела бы великолепно устроить свою жизнь. Да и здесь, став на честный путь, она, при ее-то способностях к языкам, вполне могла бы поступить секретаршей к директору какой-нибудь фирмы или, на худой конец, машинисткой. Канамэ просто обязан протянуть ей руку помощи. Ну что ему стоит похлопотать за нее перед руководством киностудии «Никкацу» или какой-нибудь иностранной торговой компании? А если бы при этом он давал ей по сто – сто пятьдесят иен в месяц, этого было бы больше чем достаточно.
– Подумайте сами: каждый визит сюда обходится вам в пятьдесят, а то и в шестьдесят иен. Представляете, какая получится экономия?
– Насколько я слышал, содержание жены-иностранки требует не менее тысячи иен в месяц. Неужели ты всерьез полагаешь, что сможешь прожить на какие-то сто – сто пятьдесят иен? Это при твоей-то привычке к роскоши?
– Конечно, смогу. Поступив на службу, я буду зарабатывать сто иен, не меньше, значит, вместе с вашими выйдет около двухсот пятидесяти. Вот увидите, я отлично справлюсь. Обещаю, я не стану клянчить у вас деньги на мелкие расходы и тратиться на наряды. Из-за того что я занимаюсь этим ремеслом, у вас сложилось ложное впечатление, будто я привыкла к роскошной жизни. Уверяю вас, как только у меня появится собственный дом, ни одна женщина в мире не сможет сравниться со мной в рачительности и бережливости.
– А где гарантия, что после того, как я заплачу твои долги, ты не сбежишь в Сибирь, оставив меня с носом?
Сделав обиженное лицо, Луиз принялась в досаде колотить ногами по постели. Канамэ нравилось ее поддразнивать, но в данном случае за его вопросом стоял и определенный практический интерес. Луиз была не из тех женщин, что способны подолгу задерживаться на одном месте, и в один прекрасный день могла не в шутку, а всерьез удрать от него, скажем, в Харбин. Впрочем, наверное, это было бы даже к лучшему – зачем ему такая обуза? Куда больше его смущало другое: наем жилья для содержанки – дело весьма хлопотное и обременительное. Луиз утверждала, что вполне удовлетворится наемным японским домиком, лишь бы он был меблирован на европейский лад, но стоило Канамэ на минутку представить себе, как она, отбросив для видимости свои барские замашки и превратившись в рачительную хозяйку, надевает затрапезное хлопчатое кимоно, столь нелепое в сочетании с ее короткой стрижкой, и входит в тесную комнатушку со скрипучими раздвижными перегородками и дрянными циновками на полу, которые вспучиваются при каждом шаге, – и его романтическое настроение улетучивалось без следа. Между тем Луиз, судя по всему, была настроена решительно, и рано или поздно то, что казалось ему игрой, могло стать реальностью и постепенно заманить его в ловушку. Но как бы то ни было, жалобы Луиз звучали слишком уж театрально, и чем больше она раздражалась и гневалась, тем комичнее все это выглядело. Хотя жалюзи на окне были опущены, красноватые лучи уже по-летнему яркого полуденного солнца пробивались сквозь щели, выхватывая из полумрака контуры предметов и ложась бледно-розовыми мазками на припудренное тело этой богини радости. Она произносила свой монолог, в котором слышался бойкий говор жительницы Тохоку, заламывая руки и передергивая бедрами, но зрелище это свидетельствовало не столько о страдании, сколько о неукротимой и яростной жизненной силе, и Канамэ нарочно подзадоривал Луиз, чтобы подольше насладиться ее лицедейством. Если бы сейчас на нее надеть синий набрюшник, получился бы вылитый крепыш Кинтаро